— Почему же! — округлила глаза Полина. — Нравится, конечно. Мы, девушки, знаешь, как любим все блестящее? Как сороки, прямо!
— Тогда мне придется или облысеть, или окраситься в золотой цвет, — «на полном серьезе» предположил Реутов и, небрежно взглянув на шагнувшего к ним метрдотеля, коротко бросил, упреждая возможные возражения: — Кабинет!
— Прошу вас, — было видно, что мэтру ситуация сильно не по нутру, но и деваться особенно некуда. Не затевать же, в самом деле, скандал с состоятельным клиентом?
— Не надо краситься, — тихо шепнула Полина, пока они шли к свободному кабинету. — Ты мне и такой нравишься.
— Как скажешь, — пожал плечами Вадим.
— Скажу, — улыбнулась Полина, занимая место за столом, и снова хитро посмотрела на Реутова. — Начинай! Я вся — внимание.
— Что именно? — Реутов сел напротив и вернул ей «недоумевающий» взгляд.
— Ну, тебе виднее. Не зря же ты меня сюда привел?
— Ты ужасно проницательна, — согласился Вадим, прекращая игру. — Не зря, не просто так. — Он достал из кармана кожаную коробочку недвусмысленной формы, подразумевающей вполне очевидное содержание, и положил перед собой на стол. — Хотелось, чтобы и интерьер соответствовал, но это… Впрочем, неважно. Это тебе.
— Мне? — кажется, он ее все-таки удивил.
— Подожди. — Попросил Вадим, задерживая руку Полины. — Я еще хочу сказать… — Он посмотрел ей в глаза и решил, что начатое следует завершать. — Я тебя люблю, — сказал он. — И это именно то, что я сказал.
— Ты что, прощаешься? — нахмурилась Полина, рука которой так и осталось на футляре.
— Нет, — покачал головой Реутов. — Возвращаю долги.
— Какие долги? — кажется, он ее в конец запутал, но проще никак не получалось.
— Видишь ли, — сказал Реутов с улыбкой. — Я должен был тебе это сказать еще тогда, когда увидел впервые.
— Но не сказал, — теперь улыбнулась и она, но уже совсем по-другому. — Впрочем, ты и себе тогда ничего не сказал. Ведь так?
— Так, — признал Вадим и освободил руку Полины.
— Но зато сказал потом… по-хазарски, — она хитро взглянула из-под ресниц и, подвинув к себе коробочку, подняла крышку. — Ой!
Ну, еще бы не «Ой!»! Кольцо было старинное — фломандская работа, XVIII век — дивно красивое и, вероятно, страшно дорогое. Во всяком случае, из всего не слишком «богатого» наследства папеньки оно было единственным, которое показалось Реутову достойным такого разговора.
— Мне отдаться тебе прямо здесь, прямо сейчас? — низким чуть хрипловатым голосом спросила Полина, и глаза ее вспыхнули непритворным и недвусмысленным золотым огнем.
— Нас не поймут, — усмехнулся Вадим, чувствуя, как плавится сердце в пламени бешеной страсти и безграничной нежности, своей и ее.
— А мы в этот ресторан больше не пойдем, — как ни в чем ни бывало, улыбнулась довольная произведенным эффектом Полина, а вынырнувший из пучины колдовского наваждения Вадим обнаружил вдруг, что они уже не одни.
Рядом с их столиком соляным столбом стоял совершенно обалдевший от последних реплик официант.
«Ну вот, собственно, и все», — Марк встал из-за стола и, потянувшись, подошел к окну. Отдернув штору, он с минуту просто стоял, изображая из себя идеальную мишень для снайпера, и смотрел в ночь. Он ничего не искал, просто стоял и смотрел, неторопливо перебирал в памяти последние детали предстоящего дела, которые одни только его сейчас и занимали. Впрочем, случись на улице что-нибудь примечательное, Греч наверняка заметил бы. Он не был рассеян, и усталым себя не чувствовал. Напротив, был сосредоточен и собран, как «в лучшие времена».
«Впрочем, и эти не худшие», — отстраненно прокомментировал он случайную мысль и, подведя итог «аудиторской проверке», закрыл тему, но от окна не отошел. Разумеется, ничего особенного там не происходило, и произойти не могло: эту квартиру если и обнаружат, то уж точно не сегодня и даже не завтра. Но все, что могло произойти здесь послезавтра, Марка уже не касалось. Он даже следы своего пребывания мог бы не уничтожать, но это, пожалуй, был бы перебор.
Дождь прекратился, но асфальт еще не просох, и электрические огни множились в своих отражениях, превращая обычную ночь в обычном, в общем-то, городе в какую-то сказочную феерию.
«Моцарт, — решил Греч. — Волшебная флейта».
Он вернулся к столу и, быстро пробежавшись пальцами по клавиатуре терминала, нашел запись оперы, сделанную несколько лет назад в «Ла Скала». Это исполнение нравилось Марку даже больше того, что являлось для него эталоном на протяжении предыдущих двадцати лет.
«Вена… — Греч вспомнил сейчас ту постановку. — Шестьдесят девятый…»
Купеческий блеск Венской оперы, седой сухонький Минц за дирижерским пультом, и голоса — дивные голоса…
Нас блаженство ожидает…
Наш союз благословит… [158]
— Наш союз. — Повторил Греч за Папагено и вдруг осознал то, что подспудно понимал уже несколько дней кряду: личное счастье — свое, но, прежде всего, твоей любимой женщины — ничуть не меньшая ценность, чем построение утопии. И убить врага, чтобы защитить Зою или спасти Вадима — это мужской долг, и долг этот гораздо древнее и основательнее, так сказать, обязательств перед «племенем», бросивших однажды их с Реутовым в огонь истребительной войны, или фанатичной веры в коммунизм, из-за которой сам Греч стал тем, чем он стал.
Между тем, погружение в музыку, заполнившую все пространство вокруг и внутри него, окончательно успокоило Марка, но притом именно так, как и следовало. Это не было холодное и тяжелое равнодушие машины, но, напротив, это было легкое и уверенное спокойствие разумного и не лишенного эмоций человека, находящегося в ладу со своей совестью и в полной гармонии с миром, в котором предстояло жить или умереть. Замечательное состояние, если по совести. Правильное.
Марк сходил на кухню. Сварил еще одну — последнюю здесь и сейчас, а, может быть, и на самом деле последнюю — порцию крепкого кофе, налил в стакан чуть-чуть ирландского мальта (чисто символически и для вкуса, а не ради опьянения) и, вернувшись в комнату, сел перед монитором. Чувство времени не обмануло и на этот раз: не прошло и минуты, как тихонько тренькнул «звоночек» электронной почты — «Поступило новое сообщение».
«Новое», — согласился Греч, открывая страницу. Было 2:11 ночи — самое время для первой реакции.
«Лесной пожар», — написал отправитель, обозначенный латинской литерой «N».
— Ну вот, собственно и все, — повторил Марк свою прежнюю мысль, произнеся ее на этот раз вслух. — Теперь уже точно все. — И, запустив программу уничтожения информации, встал из-за стола.
Музыка смолкла: смертельный вирус, впрыснутый в операционную систему терминала, не знал пощады. Однако на самом деле никуда музыка не исчезла. Она осталась там, где уже успела поселиться — в его душе. Там и будет теперь жить…
«Пока моя душа со мной…» — Марк поправил галстук, надел пиджак, висевший на спинке стула, проверил оружие, документы и телефон и, убедившись, что все на месте, открыл лежащий на обеденном столе чемодан и активировал часовой механизм. Через три часа в покинутой навсегда квартире прогремит взрыв и начнется пожар. К тому времени, когда удастся справиться с огнем, здесь не останется никаких следов его пребывания. Впрочем, тщательный опрос свидетелей, который, разумеется, возьмет время, позволит следователям прокуратуры составить вполне убедительный словесный портрет Греча. Да и «пальчики» найдут, куда же без «пальчиков»! Внутри холодильника, на почтовом ящике, еще кое-где… Кретины будут, если не найдут.
«Найдут», — он накинул плащ и, не выключая свет, вышел из дома — Найдут и проследят… до последней черты».
В 3:10 он остановил свой «Майбах-Мистраль» в самом начале Лиговской перспективы, припарковавшись там, где делать это в обычных обстоятельствах строго воспрещалось. Но обстоятельства переменились: дорожной службе сейчас было не до того, чтобы штрафовать за неправильную парковку или, того хуже, угонять машины на штрафные площадки. До утра не разберутся, а утром…
«Утром видно будет».
В центре было непривычно пустынно: мало прохожих, еще меньше машин. Оно и понятно. Для праздношатающихся, тем более, для людей, идущих по делу, время самое неподходящее — середина ночи, да и погода, как говорится, не летная, а машины… Ну машин, по правде говоря, и не должно было быть. Еще с вечера канцелярия городского Головы и штаб Балтийского Флота, душевно извинившись перед обывателями по телевидению и радио, поставили последних в известность, что, начиная с часа ночи и до пяти утра, через центр города проследуют на погрузку к Невской набережной колонны военной техники и машины с личным составом частей, участвующих в маневрах, в связи с чем движение гражданского автотранспорта в Центральном районе будет в значительной степени затруднено. Разумеется, это был эвфемизм. Какое там затруднено! Центр просто перекрыли, не пропуская туда даже тех, кто в этом центре жил. Ну, хоть метро работало, и за то спасибо, но полицейским из Дорожной службы от этого было не легче, ведь это им пришлось блокировать один из наиболее сложных в транспортном отношении районов города и разруливать мгновенно возникшие на многочисленных подъездах к нему колоссальные пробки.
Впрочем, никаких колонн бронетехники Греч на пути к Новгородскому вокзалу не встретил. Лишь на Ивановской площади бессмысленно торчали двое военных регулировщиков, да на углу Невской и Лиговской перспектив, у подъезда гостиницы «Новгород» стояла БМП морской пехоты, около которой покуривали — благо дождик прекратился — несколько бойцов в бронежилетах, а их командир — во всяком случае, вместо каски или берета на голове у морпеха была пилотка — развлекал разговором двух девушек. Фемины по виду были обычными ночными бабочками, но закладываться на это Марк не стал бы. В последнее время отличать «порядочных барышень» от блядей становилось все труднее.