Улетели обжигающие ветры, полные тревог, любви и скорби. Зацвела земля, что дыбилась от взрывов, корчилась от голода, холода, боли и ран. Налилась она живыми соками, и солнце переливает краски в сочных травах, набравших силу хлебах, и летние звезды плывут по ним россыпью. Жизнь побеждает. Большая жизнь.
Николай Ильич Веденеев и Григорий Иванович Гиревой встретились ранним летним утром в Токсове. Было свежо. Поляна, на которой когда-то стояли вышки первой установки, играла на солнце тысячами бисеринок.
— Вот здесь надо устанавливать памятник «Редутам»! — загорячился Горевой без всяких вступлений, словно расстались они с Веденеевым только вчера, а сегодня снова взялись за продолжение неоконченного разговора. — И не спорь со мной, пожалуйста. Я уже звонил в исполком, там люди толковые, обещали поддержать.
— Да я и не спорю, малыш! Здравствуй, во-первых. Что это ты такой возбужденный, плохо спал?
— Плохо, Коля. Я как приехал из командировки, вообще, можно сказать, не сплю. Сначала отписывался, А теперь дума в голове сидит, точно заноза, не дает покоя.
— Рассказывай…
Горевой ездил к локаторщикам по заданию своей газеты за очерком к Дню ПВО. Несколько суток колесил он по «точкам» практически без сна и отдыха, перекусывая на ходу. Шло учение. Видавший виды уазик хрипел, захлебывался в натужном гудении, словно моля о передышке, а полковник, от которого Григорий Иванович не отходил ни на шаг, и бровью не вел — прямой и суровый сидел недвижно рядом с водителем, глядя сквозь заливаемое дождем ветровое стекло на дорогу. Хотя различить глубокую лесную колею было трудно — сплошной поток.
Когда добрались до очередного пункта, дождь неожиданно перестал. Проглянуло солнышко и засверкало росинками на траве, на листьях, иглах сосен. Невдалеке, водруженный на вершину поросшего мелким березнячком кургана, крутил антеннами локатор. Сказочным мостиком искрилась разноцветная радуга, переброшенная от станции прямо к ним. Полковник, сразу преобразившийся, щуря глаза, восторженно воскликнул:
— Красота-то какая! Нет, вы поглядите!.. Вот это курган славы!..
В радужных красках локатор действительно казался возвышающимся на пьедестале. И Горевого пронзило: не счесть застывших на постаментах танков, самолетов, орудий, полуторок, катеров и даже кораблей, закованных в гранит, — символов воинской доблести, мимо которых нельзя пройти без волнения. А локаторов-памятников нет.
Но уж он-то знал, какой след оставил этот вид оружия в боях с врагом!..
— Ну и фантазер же ты, малыш, — усмехнулся Веденеев. — Скоро внука на службу провожать, а все такой же неугомонный. Лучше расскажи, как наша смена сегодня с техникой справляется, на боевых постах стоит.
— Бдительно, Коля, в постоянной боевой готовности. Молодцы парни, берегут традиции! А техника сегодня — это да! — всплеснул Горевой руками. — Ведь вот сравнительно молод еще наш локатор, а как далеко шагнул вперед в своей технической мудрости! Я и за экраном посидел — чудо!.. Зачислили меня в почетные операторы…
— Поздравляю… А меня вчера на пенсию проводили, сдал я свою кафедру. Так-то…
— Не унывай, старина, я уже давно во внештатных спецкорах хожу, как из армии уволился. Годы, годы… Хотя какие наши годы — столько еще хочется успеть!.. Ну что, будем пробивать памятник?
— Хорошо бы… Воевали-то втайне. А город стоит, красавец!..
Они бродили по своей поляне, оба седые, почтенные, но жилистые; о таких говорят: «Есть еще порох в пороховницах». Потом уселись прямо на крыльце растянутого в один этаж дома — единственного, что здесь осталось после войны.
Веденеев тихо спросил:
— Ну, а как наш Людок поживает?
— Прихварывает, — вздохнул Горевой. — Привет тебе передавала. Все же блокада по сей день икается. Слышал, генерала Червова недавно похоронили?
— В голове не укладывается… Редеют наши ряды, ничего не поделаешь. Я тут с Соловьевым встречался, за несколько месяцев до его кончины. Как раз с внуком в музей округа на экскурсию пошли, а там он — при орденах, в полковничьей форме — за экскурсовода, значит. Подошли к фотографии Бондаренко, читаем надпись: «Первый командир боевых «Редутов…» Соловьев добавил: «Погиб на посту!» Ну, шестиклашка, естественно, вопрос: а при каких обстоятельствах, ведь война уже кончилась в то время? В ответ полковник сказал значительно: «Инфаркт. Но сердце подполковник надорвал в боях. Поэтому считается, что погиб…» Задумался мой Витька… — Веденеев хлопнул себя по коленям. — Но расстроил меня Соловьев, в краску ввел! Начал рассказывать о блокадных сутках, ну, помнишь, когда в сорок первом, седьмого ноября, не получилась у гитлеровцев бомбежка города. Раскусили тогда сосредоточение их авиации, и наши нанесли упреждающий удар по аэродромам.
— Да, ты же тогда за экраном сидел, еще Жданов тебе звонил…
— Вот-вот, внук тоже об этом сказал Соловьеву, мол, дедушка часто тот звонок вспоминает… А оказывается, не сам Андрей Александрович выходил на связь и советовался со мной. Звонил Соловьев. А я, выходит, врал всем, когда рассказывал о том случае. И что теперь делать — не знаю. Может, в газету написать? Сознаться, что грех взял на душу?
— Ты же не умышленно, ведь на самом же деле думал, что Жданов с тобой говорил! — загорячился Горевой. — И потом, разве столь уж важно, Андрей Александрович звонил на «Редут» или Соловьев по его поручению? Тут в другом главное. Рядовой войны мог повлиять на решение государственного руководителя, и ему верили! Вот в чем правда! Об этом, Коля, и напиши…
Они замолчали. Смотрели на закат, на поляну, которая под темнеющим небом с оранжевыми облаками становилась красноперой, точно проявлялись на ней следы прошлого.
Каждый думал о сокровенном, своем. И еще, наверное, о том, что хорошо все же в Токсове. С юностью встречаться — всегда хорошо.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Взгляд за линию фронта» — не документальная повесть.
Правда, читатель, видимо, уже убедился, что все в ней основано на реальных фактах. Однако если кто-либо из участников описываемых событий вдруг узнал себя в том или ином герое повести, а потом в нем же подметил черты, присущие своим товарищам, то пусть простит меня за такую вольность. Боевая жизнь радиобатальона с ее постоянным перемещением людей, изменением мест дислокации наших первых локаторов диктовала особый подход к теме. Пришлось многое обобщить, типизировать, а отсюда — изменить фамилии почти всех действующих лиц. Главное, на мой взгляд, в другом: герои повести наделены действительными, свойственными советским воинам качествами, и происходило с ними то, что было на войне.
Не в полной мере описаны и события той грозной поры.
Например, практически опущены те трудные дни блокады, когда за советскими локаторами охотилась вражеская агентура, пытаясь обнаружить и уничтожить их, и то, как в этих целях безуспешно действовали фашистские радиотехнические службы и разведывательно-диверсионные органы.
Но об этом, уважаемый читатель, идет речь в другой книге…
Искренне благодарен ветеранам-локаторщикам, с которыми посчастливилось мне встречаться, беседовать, ездить по местам былых боев. Очень признателен и работникам Центрального архива Министерства обороны СССР за помощь в подборе материалов, характеризующих, если перефразировать известное изречение времен войны, «немногих, которым многие обязаны столь многим».
ЧТОБЫ ВИДЕН БЫЛ САЛЮТРассказ
Разговор с командиром полка, как и предполагал майор Федорин, был трудным.
— Нет, Николай Петрович, — подвел черту подполковник Кузнецов, — об отпуске сейчас не может быть и речи. Комбату уходить в такое время нельзя…
Федорин, честно говоря, и не ждал другого ответа. Да всего лишь час назад и не собирался никуда ехать: отпуск по плану в этом году намечен на осень, а сам майор еще находился во власти полевых дорог, стрельб и учений. Они уже закончились. Батальон получил хорошую оценку. Но комбат, перебирая в памяти перипетии прошедших жарких дней, не мог не заметить кое-каких промахов и недостатков. Ну что ж, учеба есть учеба. Потому прав командир полка — дел впереди много.
— Все правильно… — тихо проговорил Федорин. — Только душу наизнанку вывернуло это послание, — нерешительно протянул Кузнецову письмо.
Командир полка с укоризной посмотрел на майора, но письмо взял. Бегло прочитал его, участливо заговорил:
— Понимаю, тяжело заболел человек… Видно, поэтому и не сам писал. — И вдруг вспомнил: — Пахарев, Пахарев… Знакомая фамилия!
— Не помните? — встрепенулся Федорин, вскинув чубатую голову.
Кузнецов отложил письмо и встал из-за стола. Подошел к окну, распахнул форточку, задумался, вдыхая полной грудью свежий воздух:
— Неужели это наш Евдокимыч, боевой старшина роты?!
— Так точно, товарищ подполковник.
— Нда-а… — протянул командир полка и потер пальцами переносицу, будто отгоняя нахлынувшее видение.
Окно выходило на полковой плац, и Кузнецову действительно привиделось, будто идет, чеканя шаг, его рота, которой, еще будучи капитаном, командовал, начиная службу в полку. Рядом со строем лихо вышагивает не по годам подтянутый прапорщик. Зычным голосом отдает команду: «Запевай!» И сам затягивает: «Этот День Победы порохом пропах…» Рота подхватывает. Гремит по всему городку, эхом разносится: «День По-бе-ды! День По-бе-ды! День По-бе-ды!..»
А вскоре на этом же плацу полк прощался с фронтовиком-старшиной, провожал его на заслуженный отдых.
«Летит время, — думал Кузнецов, — еще одна весна наступила… И все меньше и меньше в строю ветеранов-фронтовиков: уходят в отставку. Но разве их забудешь?! Того же Пахарева, который многим оставил частичку своего сердца…» Кузнецов отвернулся от окна, взглянул на майора. Тот стоял мрачный: густые черные брови сошлись у переносицы, лоб испещрили глубокие морщины.
— Откуда родом, Пахарев? — спросил командир полка, возвращаясь к столу.
— Тульский он, деревенька там есть… Но как уволился, поехал жить к сыну в Люберцы, под Москву. А что, телеграмму хотите послать?