— Телеграмму?.. — Кузнецов постучал пальцами о краешек стола. — Мы, конечно, ее отправим, всем полком подпишемся. А вы подавайте рапорт на отпуск. — Увидев на лице Федорина недоумение, добавил: — Может, и не стоило бы этого делать; служба есть служба, ее всегда хватает с избытком. Но Пахареву поддержка сейчас нужна…
Чем ближе Федорин подъезжал к Москве, тем чаще в памяти всплывала литая фигура прапорщика Пахарева. Воспоминания сильнее и сильнее захватывали майора, и он безропотно подчинялся им, устремив взгляд на темное окно купе, за которым не было ничего видно, кроме изредка мелькающих фонарей на проплывающих мимо полустанках.
С чего все началось? Неужели прошло уже больше десяти лет?..
Разными людьми они были: хмуро-молчаливый, медлительный Пахарев и горячий, детонирующий от любого пустяка Федорин. Кто бы мог подумать, что между ними возникнет дружба? Скорее, наоборот — полная несовместимость взглядов, характеров. Она и наметилась сразу же, как только после училища лейтенант Федорин прибыл в часть и принял взвод.
— Значит, вместе теперь будем служить, — оглядев Федорина цепкими глазами и представившись, сказал Пахарев: из командного состава роты он один находился в казарме, когда пришел лейтенант. — Сейчас с устройством обмозгуем. — Спохватившись, добавил: — Но поначалу отобедать следует. С дороги харч — первое дело.
— Спасибо, но харч мне не нужен, — отрубил Федорин и строго спросил: — Доложите, где командир роты?
Пахарев весь подобрался, встал по стойке «смирно»:
— Рота согласно распорядку на полевых занятиях, посему и капитан Кузнецов там же…
Энергично и без промедлений Федорин принялся за командирское дело. Решил: пусть взвод по штатному расписанию третьим числится — первым будет во всем остальном. Нажимал лейтенант вовсю. Заметит промах у солдата — сурово напомнит об этом. Взыскания раздавал громогласно, при всех, чтоб другим неповадно было. И не смущался, когда чувствовал, что палку перегнул. Иногда, правда, капитан Кузнецов дружески советовал: «Товарищ лейтенант, а ведь принцип убеждения действует очень эффективно…» «Но в сочетании с требовательностью», — парировал в ответ Федорин, а про себя думал: «Лучше всего убеждать приказом. Разглагольствовать тут некогда: учиться воевать надо».
Еще замечал он пристальные взгляды старшины Пахарева. Ох как тогда невзлюбил Федорин эти цепкие, колючие иглы. И не только их. Его коробило от пахаревских словечек, от этих «значит», «всяко», «посему», от тяжеловесной походки. А когда Пахарев сидел в кругу солдат в перерывах между занятиями и рассуждал напевным говорком о житье-бытье, Федорин вообще не мог находиться рядом. Отходил в сторону и тер рукой твердеющие, точно схваченные морозом, широкие скулы, пытаясь скрыть раздражение. В душе он досадовал, что взвод больше тянется к Пахареву, а не к нему, непосредственному командиру, и это задевало за живое. Он становился еще резче, еще строже, подспудно обвиняя в плохом настроении Пахарева, который чересчур часто «засиживался» во взводе. И лейтенант, сокращая перекуры, командовал: «По учебным местам!»
Может, не понял бы так скоро Федорин своих ошибок, не понял бы того, что появляется между ним и солдатами отчужденность, если б не попался ему парнишка слишком разговорчивый, как считал Федорин, и упрямый. Когда же взводный начал призывать Грибанова (такая фамилия была у солдата) к порядку, тот насмешливо улыбнулся и заявил:
— Нервы беречь надо, товарищ лейтенант.
Федорина словно кипятком обдало: услышал, как пронесся по строю смешок.
— Отставить! — резко скомандовал он. А в голове, точно молотом, лихорадочно било: «Что делать, как же поступить?»
На него смотрели глаза, много глаз: вопросительно-испуганных, вызывающе насмешливых, просто любопытных. Все они ждали командирского слова. Сейчас-то Федорин знает, как поступать в таких случаях: есть опыт. Но тогда затмило рассудок, да и вспыльчивый был, горячий. Поэтому, использовав всю полноту своей командирской власти и объявив Грибанову тут же, перед строем, два наряда вне очереди, Федорин твердо был уверен: все сделал правильно. Единственно, что поначалу не давало покоя, — это лица старшины Пахарева и рядового Грибанова: у одного — озабоченное, насупившееся, у другого — растерянное, с горькой гримасой, как у ребенка, готового расплакаться от незаслуженной обиды. Но все сомнения отлетели прочь, когда Грибанов посмотрел на взводного — зло, откровенно неприязненно, точно говоря: все будет по-прежнему. И лейтенант ответил ему холодным взглядом…
В один из воскресных дней Федорин дежурил по части. Дежурство было на редкость спокойным.
— Разрешите? — вдруг приоткрылась дверь, и в комнату втиснулся Пахарев. — Вот рота в кино пошла, а я к вам, узнать про самочувствие, значит, — смущаясь, начал он, подходя к стоявшему у стены потертому топчану, предназначенному для короткого отдыха дежурного. Пахарев сел, положив большие жилистые руки на колени, и добродушно улыбнулся: — Сколько времени прошло, как приехали, а все недосуг поближе познакомиться.
Федорин пожал плечами. Пахарев, видно, догадался о настроении лейтенанта, поднялся.
— Я, чую, помешал вам, не ко времени заявился?
— Нет, что вы, — отвел взгляд Федорин и, чтобы сгладить свою неприветливость, спросил: — Как настроение у солдат?
Федорин не раз слышал, как этот вроде пустяковый вопрос частенько задавал старшине роты командир, на что Пахарев неизменно отвечал: «В порядке!» — «Тогда можно спать спокойно», — шутливо заканчивал Кузнецов, и от этого своеобразного обмена «паролем» всем, кто слышал его, становилось весело и хорошо.
Сейчас Пахарев не ответил Федорину излюбленным словом. Помолчал, угрюмо опустил взор, а потом неожиданно произнес:
— Извините, товарищ лейтенант. Я насчет рядового Грибанова. Сдается мне, не с той стороны к нему подходить надо, да и не только к нему. — Твердо посмотрел Федорину в глаза. — Одинаковых-то душ не бывает. А у Грибанова она особая: с характером парень, ну и, как у всякого молодого, самолюбие крепко обострено…
— А вы меня не учите, — оборвал старшину Федорин.
— Учить вас не пытаюсь. Грамоты и впрямь маловато: война помешала школу закончить, а после — все недосуг. А сказал совет товарищеский, потому как знаю точно: Грибанов специально все вытворяет, чтобы озлить вас. И это к хорошему не приведет… Разрешите идти? — приложив руку к козырьку фуражки, сухо спросил Пахарев и, не дожидаясь ответа, четко повернулся и вышел.
И так уж случилось, что через некоторое время Пахарев опять подчеркнуто официально доложил дежурному по части:
— Рядовой Грибанов на вечерней поверке отсутствует!
От этого известия у Федорина похолодело внутри. «Такое ЧП, да в мое дежурство! — стучала удручающая мысль. — Ох уж этот ценитель человеческих душ, — неприязненно смотрел он на невозмутимо-спокойного старшину, — все равно что сглазил! Но что теперь?!»
— Думаю, далеко Грибанов не ушел, — прервал горькие мысли Федорина Пахарев. — Небось, где-то здесь, в гарнизоне, прячется.
— Так надо искать его!
— Ему только того и надо. Лучше подождем малость. — Старшина роты опять, как несколько часов назад, присел на топчан, снял фуражку. — Правда, я отрядил двух хлопцев. Но, думаю, Грибанов сам заявится перед отбоем.
Федорин метался по комнате, не находя себе места:
— Ну и покажу я ему, как только заявится!..
Пахарев, прищурившись, спокойно созерцал, как заводится лейтенант, и вдруг сказал:
— Вообще, Коля, кипятишься ты напрасно. — Федорин от такого обращения оторопел. А Пахарев как ни в чем не бывало продолжал: — Ты мне в сыновья годишься, так я по-простому, на «ты», не обессудь. Видишь ли, Николай, много я знал командиров разных. И тот, кто выдержки не имел, а хуже — кто людей не уважал, помыкал ими, орал где надо и не надо, тот кончал плохо. — Увидев, как вспыхнул Федорин, оговорился: — Нет, про тебя такое не скажу. Есть в тебе струнка боевая, любишь дело военное. Людей только еще не различаешь, думаешь, чем громче команду отдать, тем лучше поймут. Конечно, когда в атаку ведешь, тут нужно во всю мощь крикнуть: «Вперед!» — чтоб своим силу вдохнуть, а врагу душу в пятки загнать. — Улыбнулся и добавил: — А в остальном всяко надо…
Федорин смутился, чувствуя правоту Пахарева. Но не хотелось ему сразу соглашаться, не в его правилах идти на попятную. И лейтенант пылко возразил:
— А вы слишком добреньким быть хотите?!
Федорин, сам того не зная, задел старшину роты крепко. Пахарев не спеша достал пачку «Беломора», закурил. Потом тихо проговорил:
— Оно, конечно, хоть и жизнь наша армейская жесткая, но человек на то и назначен, чтобы добро нести. В войну сколько жестокости, ненависти было, а все одно — победило Добро!.. Не хотелось бы вспоминать эту историю, и не со мной, а с товарищем моим она приключилась, но, видно, придется…
И рассказал Пахарев лейтенанту о случае, происшедшем на фронте…
С его другом, тоже Иваном, с которым вместе росли в одной деревне, а потом шестнадцатилетними пацанами, приписав себе по два года, ушли на войну, стряслась беда. И обстрелян был тезка, не раз испытывал и мощные волны взрывов в обороне, и зловещие всплески встречного огня в наступлении, и ранение имел, и награды… Но однажды, в трудном бою, не выдержал — бросил свой пулемет и… деру в тыл. Нарвался прямо на КНП командира роты. «Ты куда?!» — спрашивает тот. А Иван слова вымолвить не может, только слезы размазывает вперемешку с глиной, налипшей на лицо. Понял ротный, в чем дело, достал из кобуры пистолет, мол, пристрелю стервеца по закону сурового времени. Тут и нашло просветленье, взмолился Иван: «Не дайте умереть с позором, кровью искуплю вину!» Поверил командир. Пулей ринулся земляк назад в боевые порядки: отбил свой пулемет… Когда бойцы пошли в контратаку, Иван первым вбежал в траншею фашистов и забросал их гранатами. Но один недобитый гад выполз из-под груды обвалившейся земли, вскинул автомат, нацелив его прямо в грудь командира. Ближе всех к ротному оказался Иван. Рванулся вперед, прикрывая собой, и только вспучилась Иванова грудь красными пузырями…