Поначалу все подумали — погиб. Рота, не останавливаясь, пошла вперед. К награде высокой Ивана представили. Посмертно. А спустя время ротному письмо пришло из тылового госпиталя, от Ивана! Мол, жив, здоров, чуть царапнуло, но дело на поправку идет, скоро ждите. Обрадовались известию. Но и удивились: как это «чуть царапнуло»? Видели, что прошила его вражеская очередь основательно. Послали запрос в госпиталь. И тут все стало ясно: не вернется больше Иван в строй солдатский, сильно ему фашист навредил…
Пахарева прервал телефонный звонок: дежурный первой роты доложил Федорину, что рядовой Грибанов в расположение прибыл.
— Ну вот, — усмехнулся старшина роты и посмотрел на часы, — три минуты до отбоя. — Поднялся, сминая в кулаке давно погасший окурок. — Пойду погляжу на беглеца да порядок проверю. — Увидев, что лейтенант собирается идти с ним, остановил: — Не нужно, пусть Грибанов тоже поволнуется, ночку не поспит да подумает, почему взводный внимания на него не обратил. И ты, Николай, знать будешь, как правильно поступить. — И своей тяжеловатой походкой Пахарев направился к двери.
— Иван Евдокимович, — окликнул его Федорин и, смущаясь, спросил: — А вы как посоветуете? Ведь нельзя безнаказанно оставлять проступок Грибанова.
— Это точно, — утвердительно кивнул Пахарев и с хитрецой глянул на лейтенанта. — Только прежде я бы поговорил с ним по душам. Потому как строгость и доброта командирские на доверии огромном построены…
Беседа с Грибановым продвигалась туго. Солдат играл в молчанку и только усмехался в ответ на вопросы Федорина. Наконец, чувствуя, что закипает, лейтенант выдавил сквозь зубы:
— Не хотите говорить — не надо. Можете идти, а о решении я объявлю.
— Знаю это решение.
— А что вы думали, по головке за такое гладить?! — не сдержался Федорин. — Вчера просто ушли из казармы, а завтра — боевой пост оставите, бросив товарищей? Вот Пахарев рассказал мне, как в войну один такой струсил и покинул поле боя. Хорошо, вовремя одумался… А вы?.. Больше о себе печетесь!
Грибанов побледнел, сжался:
— Это я струшу? Да если хотите знать, я…
— «Я» — последняя буква, — уже спокойно перебил лейтенант. — На деле докажите, службой.
— И докажу, вот увидите, докажу!..
И уже спустя месяц-полтора, когда лейтенант Федорин шутливо спросил Пахарева: «Как настроение у солдат?» — старшина ответил, как обычно отвечал Кузнецову, неизменным паролем: «Все в порядке!»
…Майор смотрел в вагонное окно, за которым уже ярко светились разноцветьем огней громадины дома, реки-улицы с широкими заводями площадей: поезд прибыл в Москву. «Скоро увидимся, дружище», — подумал Федорин и опять забеспокоился, зная, что с Пахаревым что-то неладное.
Они встретились как подобает друзьям: без слов, по-мужски крепко обнялись. Пахарев ходил совсем плохо. Ноги, будто налитые свинцом, с трудом волочились по полу, а все его кряжистое тело теперь, опираясь на костыль, теряло форму. Неуклюже, робкими движениями доставал Пахарев из застекленного шкафа всяческую посуду, собирая застолье, а на все попытки Федорина помочь хмурился, отвечал однозначно: «Сядь, не путайся…»
Из кухни выплыла тучная, с самоваром в руках Прасковья Кирилловна — жена Пахарева. Глянув на мужа, покачала головой и с укоризной сказала:
— Вот мужик неугомонный. Что я, сама не накрыла бы? — И, обращаясь к Федорину, добавила: — Второй день, как ходить начал, а все ему покоя нет.
— Ты, мать, про болячки мои не распространяйся, — недовольно перебил жену Пахарев.
— Что с тобой, Евдокимыч? — наконец спросил Федорин.
Но тут распахнулась дверь, и в небольшую квартиру колобком вкатился круглолицый мальчуган лет четырех-пяти. За ним вошли молодой мужчина с пахаревской улыбкой на лице и стройная женщина.
— Вот и в сборе все семейство наше, значит. Сын Виктор, невестка Наталья, а это, — подхватил Пахарев пытающегося влезть на колени малыша, — внучек Митька. Так и живем. Тесновато, правда, но ничего. Скоро квартиру новую получим, очередь подходит.
Пока взрослые обменивались рукопожатиями, усаживались к столу, Димка теребил Пахарева:
— Дедуля, а дедуль? Нам сегодня в садике про войну рассказывали. Праздник скоро. Мы пойдем смотреть салют? — Пахарев гладил вихрастую головку внука. А Димка вопрошающе смотрел на Евдокимыча голубыми озерками глаз. — Ты же обещал показать салют. Раньше не мог, болел, а теперь?
— Не приставай к дедушке. Иди сюда, — вмешалась Прасковья Кирилловна.
Пахарев отдал внука и только теперь поведал Федорину о своем недуге: свалила его тяжелая болезнь — следствие ранения. И мало кто надеялся, что его правая половина тела оживет. Только внук не унимался: «Ничего, дедуля, к празднику встанешь, и пойдем мы с тобой смотреть салют!» И Пахарев подтверждал: «Обязательно пойдем. Мы же солдаты, залеживаться нам никак негоже».
Медленно тянулись дни, недели, проходили и праздники, а Пахарев подняться не мог. Тогда и попросил молоденькую медсестру под диктовку написать Федорину. А на другой день устыдился проступившей слабости: знал, что нытье к добру не приводит. С пущим упорством стал бороться с неподвижностью… И победил!
— Но слаб я еще, чтобы идти с Митькой любоваться салютом. Это на окраину города, за новостройками: оттуда видна Москва, — горестно вздохнул Евдокимыч. — А обещал…
— Не переживай, отец, — успокоил Виктор, — радоваться надо, что дело на поправку идет. А салют посмотрим, такси закажем.
Покопавшись в комоде и отыскав нужное, Пахарев протянул Федорину:
— На, прочти, тебе первому даю.
Федорин осторожно развернул ветхий лист с потускневшим от времени машинописным текстом: «…дана сержанту Пахареву И. Е. 1925 года рождения, командиру пулеметного отделения 584 стрелкового полка». Далее медицинскими терминами перечислялись «функциональные нарушения организма вследствие тяжелого ранения». И вывод: «По статье приказа наркома обороны… признан негодным к строевой службе».
Федорин вскинул удивленные глаза:
— Как же так, Евдокимыч, столько лет потом ты был в армии?!
— А я слово дал воевать до Победы. После госпиталя не в тыл, а опять на фронт подался. Бумажку эту подальше спрятал, чтоб глаза никому не мозолила.
— Постой-постой, так ты тогда, значит, не про земляка своего мне рассказывал, а про себя?..
Пахарев вздохнул тяжело:
— Земляк, Николай, тоже был. Иваном Шаталиным величали. Погиб под Барановичами уже после того, как меня ранило…
Утром Федорин исчез куда-то. Появился часа через два, веселый, с огромным букетом сирени. Вручая ее Прасковье Кирилловне, объяснил свое отсутствие:
— Городом любовался… А до Москвы и правда рукой подать.
А вскоре приехали за Евдокимычем из горисполкома. Пахарев разволновался: к чему бы это?
Федорин ничего не сказал, хотя и догадывался, зачем вызвали Пахарева. Утром он не только осматривал город… Правда, побывал на его северо-западной окраине, о которой говорил вчера Евдокимыч: там поднимались новые дома. Один из них был готов, ждал новоселов. Еще в одном остались кое-какие недоделки, но чувствовалось, что совсем скоро он также примет под свои своды счастливых жильцов. Это и натолкнуло Федорина на мысль зайти в военкомат, поинтересоваться квартирным вопросом Пахарева, а заодно, как и положено отпускнику, стать на учет. Майора принял сам горвоенком: узнав, в чем дело, успокоил: «Знаем и помним заслуженного ветерана. Первая у него очередь…»
За день до Праздника Победы Пахарев объявил:
— Собирай, мать, вещи. Квартиру дали в новом доме, окна прямо на Москву.
…И вот стоят они вечером на балконе новой квартиры всей семьей, счастливые и торжественные. Впереди, радуя глаз морем огней, простирается праздничная Москва.
— Здорово как, деда! — хлопает в ладоши Димка. — Вот это салют!
Федорин посмотрел на сосредоточенного, ушедшего в себя Пахарева, его взволнованного сына, восторженного внука и подумал: «Нет, стоило ехать в отпуск. Так и доложу Кузнецову: только для того, чтобы видеть этот салют из новой квартиры Ивана Евдокимовича, стоило!»
ИНВЕРСИЯРассказ
Село Балыбино довольно большое — четыре сотни домов с разноцветными черепичными крышами. Километрах в полутора от него начинается зона нашего временного аэродрома. Хорошо сверху видна взлетно-посадочная полоса, поблескивающая на солнце яркой голубой лентой. Я примериваюсь к ней, снижаюсь плавно, постепенно убирая обороты двигателя «мига», склонив его нос, словно хочу подцепить эту ленту трубкой ПВД[4]. Шальная мысль развеселила: «Подарить, что ли, такого цвета ленту Светлане? Пусть вплетет она в свои пшеничные косы банты-васильки».
Всего на мгновение отвлекся от посадки, а подо мной уже гудит бешено мчащееся бетонное полотно. Ремни впились в плечи, сдавили грудь. Я увидел отраженные в круглом стекле глаза, совсем не похожие на мои: выпуклые, красные от напряжения. Я отпустил тормоза — хлопком выстрелил тормозной парашют.
Только тут включился эфир:
— Спокойно, Ноль-семнадцатый, — прохрипел голос Пал Палыча. — Зарулишь — и ко мне.
— Понял, — тоскливо пробормотал я в ответ, ибо по тону комэска, который руководил полетами, ощутил, что предстоящая встреча с ним не сулит ничего хорошего.
На самолетной стоянке техник Игнат Кравченко встретил меня молча. Обычно Игнат веселый. У него добрая, отзывчивая душа. Делает он все обстоятельно, а уж самолет свой лелеет, как невесту.
Сейчас Кравченко осуждающе помалкивал, протягивая мне бортовой журнал и отводя взгляд в сторону. А механика ефрейтора Жницкина вообще не было видно, только слышно его сопение из-под самолета: подсовывал колодки под шасси и тягостно кряхтел, когда притрагивался к натертой, наверное, до температуры кипятка резине. Я чувствовал ее жар лицом.
Что же мне сказать ему? Ведь что-то надо сказать, надо… Я исподлобья посмотрел на Игната. Он стоял огромный, как скала, и мне показалось, что никакое мое слово сейчас не пробьет его, даже если оно будет самым искренним, покаянным. Но почему я должен признавать ошибку?! Ну сел с превышением скорости… А может, еще и не засчитают как предпосылку к летному происшествию? Да и к лицу ли командиру оправдываться перед подчиненным?..