— Держи, — отдал Игнату журнал. — Меня комэск ждет, — поставил я точку после всех сомнений и, вскинув голову, решительно пошел к командно-диспетчерскому пункту.
КДП размещался в застекленной овальной чаше местного аэропорта. Здесь расселись двукрылые «стрекозы» сельскохозяйственной авиации. Трудяг уважают, даже бетонку для них уложили, и залетают теперь сюда пассажирские Ан-24, а два раза в неделю — Як-40. Этому безмерно рады в близлежащих деревнях. Вдобавок и мы еще режем здешнее небо форсажным жалом, от которого приуныли звонкоголосые балыбинские петухи, но зато радостно засветились глаза девчат.
Конечно, мы не предполагали тут оказаться, когда узнали, что наш военный аэродром на лето закрывается для ремонта полосы. Думали, полк наверняка перелетит на основную базу к штабу дивизии, потеснив соседей. Однако в последний момент решение было принято совершенно неожиданное: две эскадрильи шли, куда и намечалось, а наша, третья, в которой собралось больше всего молодых пилотов, — в Балыбино, где не такое тесное небо. Уж как договорилось наше начальство с гражданской авиацией — неизвестно, но теперь нам предстоит большая возможность сделать необходимый налет, чтобы заимели и мы классную квалификацию военного летчика.
Лишь только я протиснулся боком в полуоткрытую дверь КДП, как услышал:
— А, Калташкин! Не стесняйся, давай сюда, — позвал меня подполковник Сливов.
Такой талант Пал Палыча — видеть все благодаря какому-то двойному зрению — нас всегда поражал и восхищал. Мы даже спросили его как-то об этом умении, на что комэск, усмехнувшись, заметил: «Настоящий летчик должен видеть все!»
Да, Сливов — «старый шкраб», как говорят в авиации о человеке, и в достатке надышавшемся горячим аэродромным ветром, и попробовавшем вкус неба. Говорят, что если выстроить всех летчиков, у которых он был инструктором, то получится, по меньшей мере, целый полк только одних старших офицеров. Кстати, в свое время Сливов давал «провозные» и нынешнему командиру полка. Потому он и другое начальство, приезжающее из дивизии, величают нашего комэска уважительно, не иначе как Пал Палычем. Мы тоже так его зовем, только между собой…
И я, несмотря на вроде бы панибратское приглашение комэска «давай сюда», подошел к нему чуть ли не строевым шагом, щелкнув каблуками, доложил как положено:
— Товарищ подполковник, лейтенант Калташкин по вашему приказанию прибыл!
— Хор-рош! Тебе бы, Калташкин, на плац, к пехотинцам, — не то одобрительно, не то иронически сказал Сливов. — Значит, лихачить вздумал, Калташкин, или как?
Я опустил голову. Выручил Венька Болотов. В наступившем тягостном молчании я услышал через потрескивание радиостанции его доклад руководителю полетов: «… Занял зону… Разрешите начать работу?»
Пал Палыч тут же склонился к микрофону и дал «добро». Потом сказал, уже не глядя на меня:
— В общем, так, Калташкин, в первую шеренгу пилотов тебе пока еще рановато. С предпосылками, которыми ты нас всех одариваешь, в нее никак не попадешь. Ясно?.. — Он усмехнулся и продолжил: — Но помаршировать придется, товарищ лейтенант. Методом «пеший — по-летному», и не на плацу, а тут, — показал он рукой за окно. — Такая вот инверсия получается, товарищ лейтенант.
Не знаю, кому как, а мне этот метод — хуже наказания не придумаешь. Ходишь мелкими шажками, чуть ли не на цыпочках, по вычерченной на площадке схеме с деревянным самолетиком в руке — вроде бы летишь. Если б еще звук издавать губами: «Вжи-и-и…» — прямо как в детском саду мальцы «летают». Хорошо, если в паре с кем-то или звеном. Но один и когда за тобой наблюдают в балыбинских условиях еще и пассажиры местного аэропорта — совсем нет мочи переносить такую подготовочку.
Ну вот, так и знал. Лишь пошел «на взлет», как в пот бросило. Краем глаза увидел в раскрытом окне первого этажа, где размещался медпункт, Светлану в белом высоком колпаке.
«Ну чего ей не сидится дома? Загорала бы себе… Так нет же, практику еще одну устроила вместо каникул — уговорила местного врача. А кто же откажется от дармовых лишних рук?!» — клял я в сердцах ее появление в окне, но вида, что заметил Светлану, старался не подавать.
— Приветик, летчик Калташкин, — весело сказала она, — никак, победу в воздухе куете на земле?..
Я пробормотал что-то невнятное — мол, не вижу ничего смешного, попытался полностью переключить внимание на тренировку. Но сосредоточиться было трудно: мешал взгляд Светы, который я продолжал ощущать на себе. Знал, что за мной внимательно наблюдает и Пал Палыч и мое нерешительное топтание в конце концов взорвет комэска.
Так оно и случилось. Я услышал сверху его недовольный голос:
— Это не занятие, товарищ лейтенант! Сплошные зевки. Плохо спали или тепловой удар начинается?.. Заканчивайте! — Пал Палыч с силой захлопнул фрамугу, давая понять, что я свободен.
Светлана тоже поспешно принялась закрывать створки окна, будто ученица, нашкодившая, но всем видом показывающая, что к происшедшему не имеет никакого отношения. Настроение мое вконец испортилось — вот ведь день невезучий!
Я поплелся было к эскадрильской стоянке, но услышал:
— Петр, погоди!
Светлана выскочила из здания и побежала за мной. Я остановился.
Она подлетела и с ходу выпалила:
— Прости, это я во всем виновата.
Она вдруг привстала на носки и, дотянувшись губами до моей щеки, чмокнула. Потом смутилась, развернулась и пулей устремилась назад. Хлопнув дверью, скрылась, будто и не было всего этого.
Я растерянно озирался по сторонам.
«Что это с ней?.. — сильно билось сердце. — Ведь недотрога! Ну станцевал с ней несколько танцев «на расстоянии». Дважды позволила после них проводить себя».
Приземлился Венька Болотов. Я знал, что его полет значится последним в плановой таблице. Сейчас аэродром затихнет. Руля мимо меня, шагающего на стоянку, Венька показал большой палец: мол, ажур, дружище. За остеклением фонаря промелькнуло его довольное, улыбающееся лицо. Я тоже поднял руку с оттопыренным пальцем вслед пробежавшему по «рулежке» самолету. День почему-то теперь не казался смазанным неудачами.
«Ну случилась ошибка — с кем не бывает! Ведь умный человек сказал: «Не ошибается тот, кто ничего не делает», — рассуждал я, благодушно настраиваясь. — Ничего, Пал Палыч еще узнает, на что Калташкин способен. А то ишь, в пехоту, говорит… Рожденный летать — будет летать!.. А Светлана славная. Скорей бы неделя кончилась. Назначу свидание и признаюсь ей в своих чувствах!»
Тут я увидел Игната Кравченко. Он уже зачехлил самолет и скосил глаза в мою сторону, протирая ветошью свои чумазые руки. Что-то кольнуло у меня под ложечкой. Все же надо было сказать после посадки Игнату не те слова, надо было не пыжиться, а объясниться по-человечески…
Все последующие дни я летал на спарке. Пал Палыч решил сам «прокатать» меня. После первых полетов вылезал из самолета хмурым, на мой вопрос: «Разрешите получить замечания?» — бросал коротко:
— Внимательность вырабатывайте, Калташкин! Об остальном потолкуем на разборе.
Я тоскливо глядел, как вонзаются в небо на моей машине товарищи: умел Пал Палыч использовать самолетный парк на всю катушку. И на совесть отрабатывал внимательность на площадке для занятий «пеший — по-летному».
Видя мое усердие, Пал Палыч теплел. В четверг он объявил:
— Завтра, Калташкин, полетите самостоятельно.
Наконец-то!..
Утро выдалось сумрачное. Солнце закрыла лиловая туча. Громыхало. Как всегда, первым взлетел Пал Палыч. Мы с надеждой ожидали возвращения разведчика: а вдруг гроза пройдет стороной — тогда полеты начнутся в срок.
Вернулся из полета Сливов, ничего утешительного не сказал. Придется ждать, пока туча соизволит проплыть мимо. А может, ветер изменит направление?
Вот он засвистел, понес пыль по рыже-зеленому полю, через которое уложена бетонка. В поклоне изогнулись березки. Потемнело. Лишь только вбежали в палатку, как заколотили по ней крупные капли.
…Наверное, никогда я не торопился так к самолету, никогда не подгоняло меня такое сильное желание поскорее взлететь. Бетонка и травяной ковер вокруг нее, умытые дождем, искрились на солнце тысячами бисеринок. Небо, пока еще бледное, источало какую-то особенную нежность и доброту.
Дышалось легко, воздух пьянил озоном. Это вызывало во мне острую жажду действия, борьбы. Тем более что после переживаний, «провозных» Пал Палыча, шутливых подначек друзей, обогнавших меня по программе, я наконец-то опять шел в полет самостоятельно!..
И тут, на тебе, доклад Игната Кравченко, буквально вышибший меня из седла:
— Самолет к полету не готов!
— Что-о?! — Моему изумлению не было предела. Оно сразу же сменилось злостью и нетерпением: — Какого же лешего чешетесь, товарищ лейтенант! Разве мало времени на подготовку было?..
— Только что обнаружили, — перебил меня Кравченко. — Вот смотрите…
Я никак не мог понять, не хотел верить, что едва заметный волосок на лопатке турбины не что иное, как трещинка. Но откуда ей взяться? Ну понимаю, камешек там какой в сопло засосет, песчинку крупную — и то можно почувствовать. Не говоря уже о том, если птица: тут так тряхнет — движок размолотит запросто. Но накануне на самолете летали вовсю, все было в норме, никаких отклонений!
«Может, это и не трещина, — с надеждой подумал я, — а просто световой обман? Ведь просматривается только с одного положения. Будь они неладны, разыгравшиеся после грозы лучи. Ишь как струятся от светила! Конечно, наверняка обман зрения! — убеждал я себя. — Но как убедить в этом техника?! Игната на мякине не проведешь. И достаточно ему сейчас доложить на командный пункт инженера — машину тут же с полетов снимут до выяснения. А значит, сидеть тебе тогда, Калташкин, на травке, загорать, пока другие будут занимать места в первой шеренге пилотов…»
— Ну и глазастый же ты, Игнат, — издалека дружески начал я разговор с Кравченко, отбросив начисто официальное «вы» в надежде, что только так можно договориться с техником.