Блокада
Сержант Михаил Добреньков приехал из Ленинграда, куда ездил на собрание комсомольского актива корпуса, сам не свой. Сегодня он увидел горькую и жестокую суть войны, смерть… Все это потрясало. На его глазах погибли старуха, молодая мать и двое детей. От бомбы. Фугаска разорвалась во дворе дома, в подвале которого располагалось бомбоубежище. Михаила остановил патруль МПВО и приказал спуститься вниз — воздушная тревога! Но только вошел в подвал, как земля заходила ходуном, показалось, что она сейчас разверзнется. С улицы послышался нечеловеческий крик, от которого мурашки побежали по телу. Михаил не выдержал, выскочил во двор. Картина, представившаяся ему, была невыносима. Изуродованная взрывом, еще живая женщина, истошно крича, из последних сил тянулась к кровавому свертку — отброшенному от нее запеленатому грудному младенцу. Тут же корчились иссеченные осколками двое: девочка и старушка. Женщина перестала кричать, еще какое-то мгновение поскребла коченеющими пальцами впереди себя багряную землю и затихла. А посреди двора дымилась огромная воронка…
Однако старшина команды радистов в тот вечер инженера батальона в штабе не нашел. Воентехник Осинин убыл на Пулковские высоты, где было приказано развернуть «Редут». И не знал Михаил Добреньков, как не знали пока и другие «редутчики», что фашисты захватили Шлиссельбург, перерезав все сообщения Ленинграда по суше со страной.
…«Редут» разворачивали неподалеку от обсерватории на главной Пулковской высоте. Начальник установки лейтенант Ульчев, встретив инженера батальона, показывал свое хозяйство не без гордости. Он считал, что место дислокации выбрано удачно, станция вела устойчивое наблюдение на большую глубину за линию фронта, изображение на экране — не налюбуешься, практически без помех. К тому же успели хорошо замаскироваться, превратив позицию в отцветший, с оголенными ветками колючий кустарник. Ульчев доказывал: никому до него дела не будет, никто внимания не обратит.
— Уж очень близко до передовой, — высказал озабоченность Осинин.
— Но, товарищ воентехник, если спуститься с высоты, то эффективность обзора «Редута» снизится вдвое, а то и втрое, — вмешался в разговор Веденеев.
— Довод серьезный, старшина. А если фашисты прорвутся сюда или начнут обстрел?
— Не пустят, — поддержал Веденеева Ульчев; лейтенант показал в сторону наших окопов и запальчиво сказал: — Там стоят до конца! Был у пехоты в гостях, разговаривал… Ленинград-то вот он, как на ладони. Дальше отступать некуда!
Осинин еще раз окинул взглядом местность. В предрассветных сумерках очертания города напоминали размытую серую картину, небрежно нарисованную карандашом. Город казался застывшим, неживым, а поднимающиеся над ним плотные клубы дыма подчеркивали обрушившееся на него бедствие.
— Значит, вы считаете, что лучшего места для позиции «Редута» не найти? — еще раз спросил Осинин.
— Так точно, товарищ воентехник, уверен. И там, — Ульчев опять показал на наш передний край обороны, — врага не пропустят!
— Ну что ж, тогда доложим на главный пост, попросим «добро», — Осинин, отбросив сомнения, зашагал в сторону радиостанции, замаскированной на косогоре.
Через несколько минут «Редут» закрутил антенной. Дежурная смена на четыре часа засела в затемненном, душном фургоне. Осинин, прежде чем закрыться в нем, еще раз обошел «дозор», посмотрел, заметна ли позиция, когда установка приведена в действие. «Нет, кустарник, как кустарник, вроде внешне не изменился», — удовлетворенно подумал он.
Траншеи вились вдоль высоты и в рассеиваемом тумане казались мертвым руслом речушки. Знала ли эта земля, сколько ей уготовано свинца и металла, какой силы огонь будет жечь ее и корежить?
Фашисты начали штурм 12 сентября. Мощная канонада расколола тишину. Все окрест содрогнулось от взрывов. Казалось, что сейчас лопнут барабанные перепонки.
— В укрытие, станцию не выключать! — что есть силы закричал Осинин и побежал к установке.
За экраном осциллографа дежурил старшина Веденеев. Тут же на боевых постах находились наблюдатель красноармеец Ярыза и телефонист Курчанов. Среди грома разрывов снарядов и мин они внимательно следили за движением вражеских самолетов, через каждые две минуты передавали донесения на главный пост.
Фашисты перенесли артогонь на развалины обсерватории. Били монотонно, через равные промежутки времени.
И вдруг бегло ударили, словно по линейке, сначала справа от обсерватории, потом — слева…
— Сволочи! Они же нас накроют! — вскричал Ульчев, видя, как снаряды вспучивали земляные столбы все ближе и ближе к позиции.
Надсадный, выворачивающий душу свист заставил всех пригнуться. Рвануло так, что осыпалась земля в блиндаже. Ярко вспыхнул сушняк. Дробь осколков впилась в фургон аппаратной «Редута». Рядом с ним захлопали мины…
Ульчев, а за ним несколько бойцов выскочили из укрытия.
Открылась дверь фургона, и показался Осинин. Его лоб был окровавлен.
— Ульчев, всех на тушение пожара! Сам — проверь силовую, — прохрипел Осинин и присел на лесенку. Добавил, вытирая кровь: — Курчанов и Ярыза убиты. Окажите помощь Веденееву, у него осколок в плече.
Посыпались приказания. Люди заметались по позиции, выполняя их. Осинин поднялся, сошел на землю, опираясь на металлические перила, и направился к силовой установке. Навстречу бежал Ульчев.
— Все в порядке, товарищ воентехник, движок крутит устойчиво, напряжение на фазы подается! — доложил лейтенант и обеспокоенно спросил: — Вы ранены?
— Царапина… Вот другим да и «Редуту» досталось… Где ящик с запасными лампами?
Ульчев кинулся к машине, выволок зеленый металлический коробок. Инженер осторожно взял его и поднялся по лестнице к двери фургона. Из него выносили убитых. Осинин посторонился, бросил через плечо Ульчеву:
— Похоронить с почестями…
В продымленной аппаратной санитар перевязывал раненого Веденеева. Николай морщился и скрипел зубами, но телефонную трубку из рук не выпускал. Время от времени он диктовал в микрофон цифры. Потом оторвался от экрана и осипшим голосом сказал:
— Товарищ воентехник, мощность излучения слабая, километров на тридцать, не больше!
Осинин и сам видел, что осколками повредило ряд блоков, из генераторного отсека струился дымок. Он отключил высокое напряжение и вскрыл отсек, заменил несколько ламп, снова врубил передатчик и начал крутить ручки настройки, потенциометры. Его сейчас не волновало то, что он может попасть под высокое напряжение. Ладони были липкими, кровь стекала по лицу, во рту пересохло.
— Только не выключать… Не выключать установку! — шептал он.
А Веденеев тихо стонал. Его уже заменил у экрана другой старший оператор, который напряженно всматривался в экран и выкрикивал в телефонную трубку цифровые донесения. Веденеев не уходил со станции, чтобы в любую минуту подстраховать молодого бойца. За продырявленными фанерными стенками фургона расчет боролся с огнем, латал маскировку… Что можно было сделать еще! «Редут» из последних сил крутил свою антенну, бросал взгляды-лучи за линию фронта.
В штабе произошло ЧП
Веденеев следовать в госпиталь наотрез отказался. Осинин не стал уговаривать старшину. Решил, может, так и лучше будет. В госпиталь Веденеев уедет, а вернется ли обратно — это вопрос. Могут оттуда запросто в другую часть направить. Так что пусть уж лечится в медпункте, рана не очень серьезная — оклемается. Сменив на голове повязку, инженер батальона поспешил к комбату, чтобы поставить его в известность о желании Веденеева остаться при штабе, а если Бондаренко упрется, то попытаться убедить его в такой необходимости.
У Бондаренко в присутствии старшего политрука Ермолина происходил крайне неприятный разговор. Осинин вошел в тот момент, когда комбат выговаривал лейтенантам Юрьеву и Ульчеву, сидевшим перед ним с маковыми лицами:
— Как же будем возмещать материальный ущерб, который вы нанесли батальону? По идее, вас под арест надо отправлять…
«Вот те раз! Что-то случилось, пока я в медпункте торчал, — озабоченно подумал Сергей. — Этого еще не хватало!»
Вскоре из разговора он понял: произошло чэпэ, касающееся и его, Осинина.
…— Леха, привет! — счастливо закричал Ульчев, увидев Юрьева, спрыгнувшего с кузова полуторки. — Сколько лет, сколько зим!
— Володька, здорово, брат, вот не думал не гадал, что в родной обители тебя первого увижу! — побежал навстречу Юрьев.
— Неужто только что с Валаама? — спросил Ульчев. — Долго же тебе пришлось робинзонничать! Я уже и в окружении побывал, и две «точки» поменял со своей «Четверкой». Видал, как ее гады размолотили? — Он кивнул в сторону изрешеченной осколками установки и зло сплюнул: — В Пулкове чуть было не накрыли.
— Слышал, — помрачнел Юрьев. — Зато ты теперь герой, гордость батальона!
— Какое там, — отмахнулся Ульчев. — Еще, думаю, взгреют за то, что неудачную позицию выбрал. Как ты-то сумел пробиться?
— Вместе со стрелковой дивизией эвакуировали с острова.
— А я тебя Робинзоном назвал, — усмехнулся Ульчев.
— Сначала были одни. Честно признаться, я боялся, что про нас вообще забыли, — как бы оправдываясь, объяснял Юрьев. — Был даже случай, когда решил: все, амба, прощай, моя молодая жизнь! Хотел уже станцию взрывать, но в последний момент остановился.
— Неужели бой? Ну-ка рассказывай!
— До этого не дошло. — Юрьев помолчал, подбирая слова. — Понимаешь, вошел в бухту корабль без опознавательных знаков. Мы подумали, что это вражеская шхуна. Естественно, я командую: «К бою!» А на суденышке на нас пулеметы наводят. Я уже хотел гранату в станцию бросать. Но вовремя понял, что наши. Смех и грех.
— А-а, — раздосадованно махнул рукой Ульчев. — Я-то думал…
— Чего ты думал? Чего? Заладил одно и то же. Как будто на Валааме у нас курорт был!
— Ладно, Леха, не кипятись, я ведь ничего…
Но Юрьев завелся:
— Ты что, считаешь, просто нам было сидеть три месяца одним, не зная, где наши, где немцы? И от установки никакой пользы. А каково слышать разрывы, по ночам видеть зарево, знать: где-то идет бой, а мы бездействуем. Утром прибивает к берегу трупы наших бойцов, и ты их хоронишь, не имея возможности отомстить!
— Ну будет, Леха, будет. И так тяжело, под ложечкой сосет… Блокада, будь она неладна. Уже два раза снижали нормы в столовой. Придешь обедать — жидкий супец на дне котелка и — хорош! А в Ленинграде, говорят, и того хуже. Теперь многие жалеют, что, отступая, не брали с собой запасы продовольствия, которые были на «точках». Уничтожали, чтобы фрицам не оставлять! Вот и ты, небось, ничего не захватил со своего склада? — с надеждой в голосе спросил Ульчев.
— Да его не осталось. На острове дивизия переформировывалась. Больше месяца билась в Карелии. Отчаянные ребята, сейчас на ораниенбаумском пятачке стоят. А комдив заставил меня покрутиться: все давай ему связь!
— Тушенки бы сейчас, — вставил Ульчев.
— Слушай, а ведь у меня есть хлеб, — вдруг загорелся Юрьев. — Станции сдадим, опечатаем, тогда можно будет и поесть.
— Отлично! Леха, ты волшебник! — радостно воскликнул Ульчев, похлопывая Юрьева по плечу. — Только как же их поскорее сдать? — озабоченно проговорил он, выискивая кого-то глазами. — Начсклада срочно уехал за запчастями для моей «Четверки». Досталось станции, бедняге…
— Да-а, — опять помрачнел Юрьев. — И все-таки я тебе, Володя, завидую. — Заметив, что Ульчев кого-то высматривает среди бойцов, спросил: — Кто тебе нужен?
— Бобренева ищу. Ты знаешь, его разжаловали…
— Как?! За что?..
— Струсил. Хотел одного толкового парня из моего расчета, который узрел, как у него поджилки затряслись при виде немцев, под трибунал подвести.
— Неужели?! Он же в училище рубахой-парнем слыл, отчаянным. За свои проделки младшего лейтенанта получил при выпуске.
— А-а, чужая душа потемки. В училище бравировал, море ему было по колено, а фашиста на дороге встретил — засверкал пятками, за свою шкуру испугался. Теперь Бобренев тут, на техскладе, железки драит тики-так… Вон, кстати, и он, на ловца и зверь бежит. — Ульчев зычно позвал: — Товарищ красноармеец, можно вас на минутку!
Бобренев подошел с жалкой ухмылкой, вытирая ветошью промасленные руки. Поздоровавшись с Юрьевым, сказал:
— Слышал, как он теперь ко мне официально, — кивнул в сторону Ульчева. — А раньше вроде корешами считались.
Юрьев промолчал, отвел взгляд, подумав: «И зачем его Володька позвал? Действительно, неловко как-то, все же столько лет были вместе». А Ульчев, нисколько не смущаясь, подлил масла:
— Дружба дружбой, а вот служба, Кеша, людей проверяет. Негодяем ты оказался на поверку, что поделаешь.
Бобренев вспыхнул, с вызовом спросил Ульчева:
— Ты зачем позвал? Мораль читать?!
— Ну, будет, будет, не заводись, — уже с миролюбивыми нотками ответил Ульчев. — Мы, Кеша, все-таки надеемся и верим, что свой позор ты смоешь. Должен же ты доказать людям, что с тобой произошла нелепая ошибка! И позвал я тебя не мораль слушать, а потому, что верю в тебя. От этого и наши отношения зависят, — твердо сказал Ульчев. — Надо нам с Лехой ненадолго отлучиться. А начсклада нет, сам понимаешь, наши фургоны так не оставишь. Может, присмотришь пока?
Бобренев покачал головой:
— Нет, у самого дел по горло. Вы лучше охрану поставьте.
— Мы свои расчеты сейчас строим и — шагом марш в распоряжение начштаба, — посетовал Юрьев. — Ладно, Володя, — обратился он к Ульчеву, — подождем, что поделаешь.
— Ну что тебе стоит, — не отставал Ульчев от Бобренева. — Поставим машины поближе к вашей территории, у оградки. А ты поглядывай. Придет начальник — кликнешь нас, в командирской казарме будем.
— А случись что, опять меня швабрить начнут? — все еще сомневался Бобренев.
— Да брось ты, что может случиться! Мы же к тебе без опаски…
— Добре, уговорили…
Позже, когда лейтенанты сдавали материальную часть начальнику склада, выяснилось: в аппаратных станций не хватает часов-хронометров. И куда они подевались — лейтенанты только руками разводили. Бобренев тоже отчаился:
— Я же говорил, говорил вам! Теперь меня снова на допрос потянут. И зачем только я согласился! Что теперь делать?
— Не ной. При чем здесь ты? Нам отвечать! — отрезал Ульчев.
Утрата боевого имущества являлась преступлением. Доказать, что произошла она не по их вине, лейтенанты не могли. К тому же было ясно: они нарушили инструкцию по передаче техники на хранение, проявили халатность и беспечность. Судьба Ульчева и Юрьева зависела теперь от решения комбата. И он был настроен на самые строгие меры.
Вмешался комиссар Ермолин:
— Надо учитывать, что лейтенанты, как-никак, отличились — один на Валааме, а другой на Пулковских высотах.
— И еще то, что пропажа не влечет серьезных последствий, — добавил вовремя появившийся у комбата Осинин. — Она не отражается на боеспособности техники и сохранении военной тайны.
Комбат согласился с доводами. Подведя итог, отчеканил:
— Объявляю лейтенантам Ульчеву и Юрьеву выговор с удержанием из денежного содержания стоимости причиненного материального ущерба!..
— Что с «Четверкой»? — спросил Бондаренко у инженера после того, как раскрасневшиеся и подавленные лейтенанты покинули кабинет.
— Думаю, в наших условиях ее не восстановить. Нужна в батальоне стационарная мастерская, — посетовал Осинин.
— Разве это от меня зависит? — ответил комбат. — Штаты не меняют…
— Так надо требовать, доказывать там, наверху, что это необходимо! — рубанул рукой воздух Ермолин.
— Легко сказать — «доказать», — скаламбурил Бондаренко. — Возьми и сделай это сам, ты ведь комиссар. А мне и без того достается на орехи… — В это время басовито и отрывисто прозвучал зуммер телефона. — Во, слышишь, — комбат показал рукой, — зудит, а возьмешь сейчас трубку — очередное вливание от начальства…
На этот раз обошлось без накачки. Полковник Соловьев сообщил, что расчет «Редута-3», отступая по побережью, у Петергофа столкнулся с немцами, которые отрезали дорогу к Ленинграду. Начальник станции во время рекогносцировки погиб. «Редут» вышел к заливу и находится у форта Красная Горка. Необходимо срочно развернуть установку, подыскать для «дозора» хорошее место, чтобы условия для работы станции были приемлемыми. Ораниенбаумский пятачок отрезан от города. «Тройка» находится под угрозой захвата противником. Поэтому надо и это учесть, продумать меры по обороне ее позиции. Задача «Редута» — предупреждать о налетах противника ПВО Краснознаменного Балтийского флота.
— Такие вот дела, товарищи, — озабоченно сказал Бондаренко, пересказав содержание разговора. — Придется тебя туда посылать, — посмотрел он на Осинина.
— Да, больше некого, — вздохнул Ермолин. — Везет нашему инженеру! Плыть теперь тебе, Сережа, из огня да в полымя.
— Чего там, где наше не пропадало, — усмехнулся Сергей, поправляя на лбу бинт. — Царапина, а ноет. Жаль, Веденеев ранен. Мне бы его с собой взять на «Тройку»…
— Надеюсь, ты его сразу госпитализировал? — спросил комбат.
— Отказался он. В медпункте лежит.
— Что значит — отказался? У нас же не балаган, где кто что хочет, то и отплясывает, — возмутился Бондаренко. — Немедленно отправляй его!
— Я прошу его оставить.
— Ну вот, снова-здорово, опять начинается старое, — обратился Бондаренко уже к комиссару, недовольно забарабанив пальцами по столу. — Этот Веденеев между нами прямо как камень преткновения!
— Дался он тебе, — не поддержал комбата Ермолин. — Старшину надо к награде представлять, честно заслужил!.. А помощник Осинину сейчас нужен. Кого с ним пошлем? Как сам считаешь, Сергей, есть у нас ребята с хваткой, более-менее знающие матчасть?
— Мало пока, но есть. Может, старшего оператора Горевого с первого «Редута»?.. Червов все равно пока больше ремонтом занимается. Видимо, надо ему отдать уцелевшие блоки с разбитой «Четверки». Да и Веденеева, как поправится, к нему на помощь отправить. Глядишь, выправят наконец положение, справятся с «ноль-иксами»…
Небо над Кронштадтом не подарок
Осинин и Горевой добрались до Красной Горки лишь под утро. Инженер «Редута» младший воентехник Дюрич, бывший сотрудник НИИ-9, видно, не успел еще достаточно твердо усвоить воинские порядки и докладывал инженеру батальона о злоключениях расчета совершенно по-штатски: с охами, ахами, вдаваясь в долгие подробности, и обычно выдержанный Осинин резко оборвал его:
— Хватит, некогда лясы точить!
Он оказался прав. Форт открыл огонь по позициям немцев. Задрожала земля, заходила ходуном установка. По команде Осинина бойцы бросились в аппаратную спасать приборы. Основные блоки вытащили из станции и держали в руках, пока не кончилась пальба. Тряска была такая, что пришлось бы менять не одну лампу, если бы не предприняли этого. Горевой обхватил пузатую, похожую на самовар лампу передающего генератора и прижал ее к себе, словно дитя. Но хоть и в неудобном он был положении, душа его, как и других «редутчиков», ликовала, ибо дубасила наша тяжелая артиллерия по фрицам, не подпуская их к городу.
— Здесь задерживаться нельзя. «Редут» сразу в развалюху превратится. Айда на Большие Ижоры, — приказал Осинин, — там берег высокий, залив как на ладони!..
У деревни Большие Ижоры неподалеку от Черной речки решили разворачивать «Редут». Осинин с Дюричем засели настраивать станцию. Расчет занялся ее маскировкой и рытьем окопов полного профиля вокруг позиции. Замелькали лопаты, застонали руки, заструился по лицам пот. Бойцы спешили, понимая, насколько важно быстрее включиться в наблюдение за воздухом. «Давай, давай, парни!» — покряхтывая, подбадривали они друг друга.
Какой же это тяжкий труд — война!
От штаба ПВО Кронштадта тем временем подтянули прямой провод — есть телефонная связь! Горевой в короткие паузы, когда вытирал рукавом гимнастерки на раскрасневшемся лице ручейки пота, бросал взгляды на залив. С высоты, он развернулся во всю ширь, величаво покачивались на его тихой волне корабли Балтийского флота. Они прорвались с боями из Таллина. Не все корабли дошли. Но и эта оставшаяся большая часть представляла собой могучую силу. То и дело орудия кораблей и фортов открывали мощный огонь. Григорию было слышно, как шелестели над головой несущиеся в сторону немцев тяжелые снаряды, и тогда забывалась усталость, совсем не саднили кровоточащие ладони, а сердце радостно отстукивало: «Нет, не прорвутся фашисты, не быть им в Ленинграде!»
— Горевой, иди-ка сюда! — позвал его Осинин.
Григорий со вздохом облегчения отбросил лопату, живо выскочил из окопа и побежал к «Редуту», у которого стоял инженер.
— Бери этот ящичек да тащи в фургон. Поставишь под крышку рундука, где место старшего оператора, — сказал Осинин и пояснил: — Там гранаты. В случае чего «Редут» столкнем в речку и забросаем ими.
— Будьте спокойны, товарищ воентехник, у меня рука не дрогнет, — звонко, с бравадой ответил Горевой. — А парочку гранат я в гансов запулю — пусть знают наших!
— Отставить! Никаких самовольных действий, — осадил его Осинин. — Гранаты достанешь по моему приказу. А пока — забудь о них!..
Когда Григория срочно отозвали с «Редута-1» в штаб батальона, он крайне удивился и огорчился. Ничего о причинах вызова не мог толком сказать и военинженер Червов, которого отъезд ведущего старшего оператора в немалой степени озадачил и раздосадовал. Он долго накручивал телефон, вызывая на связь Осинина, чтобы объясниться. Но инженера батальона не нашел, а нарвался на комбата. Бондаренко, не терпевший даже малейшего обсуждения своих приказаний, видно, крепко отчитал Червова (Горевой это почувствовал по выражению лица инженера установки, когда тот слушал в трубке голос комбата, да по тому, как после краткого «Слушаюсь!» с силой бросил трубку на рычаг).
— Ничего не поделаешь, придется вам ехать, Григорий Иванович. — Червов обращался к подчиненным только по имени-отчеству, и это, хоть порой и шокировало, очень нравилось Горевому. «И от такого культурного, интеллигентного человека — уезжать?! — противилось его нутро. Но делать было нечего. Запрыгнул Горевой в вагон и потащился в нем под перестук колес в Песочную.
А там уже Осинин нервничал, что долго нет старшего оператора.
— Быстрее! В порт! А то катер без нас отчалит, — только и сказал инженер батальона Григорию, затаскивая его с ходу в эмку. «Зачем? Почему? Куда?» — ничего Осинин ему не объяснил.
После, когда шли в ночи по фарватеру, который время от времени разрезали лучи вражеских прожекторов, Осинин рассказал Горевому, какая предстоит задача.
Григорий даже приосанился, выпятил грудь, хотя прохлада от воды пронизывала насквозь: до того ему было лестно, что из всего батальона именно на него пал выбор быть помощником инженера в розыске установки и развертывании ее на новом месте. Невольно Горевой вспомнил о Веденееве, сказал о нем, мол, вот кто был мастер так мастер, сейчас бы тоже пригодился для такого дела. И спросил Осинина, не знает ли он о судьбе Веденеева.
Осинин вкратце рассказал о последних событиях.
— Ничего, рана у Веденеева не опасная, как говорится, до свадьбы заживет. Твое место, Григорий, потом и займет он на первом «Редуте», — закончил воентехник.
«Во дела, пока я с «ноль-иксами» возился да аппаратуру паял в Токсове, люди подвиги совершали! — позавидовал Григорий и пожалел, что обстоятельства не позволили ему навестить Веденеева в медсанбате. — Но ничего, теперь-то и мне выпала удача! Уж я повоюю!» — настраивал он себя самым решительным образом.
…В одиннадцать ноль-ноль 21 сентября «Редут-3» включился в наблюдение за воздухом на подступах к Кронштадту. День стоял тихий и ясный — один из последних дней золотой осени. Картинка на экране осциллографа радовала четким изображением, импульсы от «местников» и шумов выплескивались на развертке в допустимых пределах и совсем не мешали обзору.
— Стабильно работает наш «Редутик», «видит» на сто шестьдесят — сто восемьдесят километров — что значит на высотке стоит! — восхищенно выпалил Горевой.
— А не загибаешь? Шкала-то рассчитана на сто двадцать кэмэ, — усомнился воентехник.
— Точно говорю! Меня военинженер Червов учил, как прикидывать в таких случаях дальность. Сгущать мысленно деления масштабной ленты — вот и вся музыка, — уверенно стоял на своем Григорий.
— Хорошо, проверим… Обстановочка — будь она неладна! Передай донесение: немцы ведут разведывательные полеты, — приказал Осинин оператору.
Время — около четырнадцати часов. Вдруг Горевой заметил движение самолетов в районах Дно, Луга со стороны Новгорода. Их количество увеличивалось. Почти одновременно он засек подъем самолетов над Сиверской и Гатчиной.
— Вот это да! Видел я много целей, но такое скопление бомбардировщиков в воздухе зрю впервые! Не запутаться бы, товарищ инженер.
— Спокойно, Григорий, спокойно. Будем считать, сколько «ворон» летит. Надо передать на главный пост: налет на город… Но почему те, что взлетели с аэродромов Сиверской и Гатчины, кружат на месте? — забеспокоился Осинин. — Может, поджидают идущих с юга?
Горевой тем временем, прикинув количество целей, сказал:
— Мать честная! Получается что-то более двухсот — двухсот пятидесяти самолетов! — Он быстро начал диктовать данные. Оператор тут же дублировал их на главный пост и в штаб ПВО Кронштадта. Осинин не успевал ставить точки на карте.
Вот уже самолеты с Лужского аэроузла подлетели, растянувшись, к Сиверской и Гатчине… У Горевого а глазах даже зарябило.
— У меня такое впечатление, товарищ, инженер, что там, в небе, происходит какое-то перестроение. Смотрите, самолеты двумя мощными колоннами смещаются на север и северо-запад. — Григорий ткнул пальцем в экран, и вдруг его осенило: — Ведь не на Ленинград летят стервецы! Это налет на Кронштадт, на корабли!
— Очень может быть. Молодец, Григорий! — похвалил Осинин и приказал: — Передавай: идут на нас, идут на нас!
Осинин встал позади Горевого и тоже не сводил глаз с экрана. Волнение охватило его. Ему вдруг вспомнились недавние случаи, когда моряки и летчики не поверили данным «Редутов» и своевременно не изготовились к отражению воздушного налета противника. В сердце закралось сомнение: «А вдруг и сейчас они не придадут значения данным? Но тогда случится непоправимое!»
Он смотрел на экран. Горевой, как заведенный, отсчитывал: азимут — дальность, азимут — дальность… Опять перестроение. Теперь уже в три колонны. Остается минут восемь-десять — и бомбардировщики здесь!
— Ну-ка дай мне трубку, — нервно выхватил Осинин телефон из рук оператора. Нарушая режим переговоров, воентехник открытым текстом передал на командный пункт штаба ПВО Кронштадта: — Товарищи моряки! На вас идут фашистские бомбовозы. Их так много, что трудно все пересчитать, но не меньше двухсот! Заходят колоннами с трех сторон. Объявите воздушную тревогу! Незамедлительно!
Почти сразу же по побережью и с кораблей загудели тревожные сирены. «Ну наконец-то оборвалась эта тишина, — отлегло у Сергея от сердца. — Подходите, фрицы, подходите. Внезапности не будет!..»
Заградительный огонь невиданной силы, эшелонированный по высоте стальной завесой, прикрыл все подступы к кораблям и к крепости Кронштадт. Казалось, стреляло все, что могло стрелять. Трассы зенитных снарядов исчертили небо, от их разрывов расцвели облачки и скрылось солнце. Налетевшие, будто коршуны, «юнкерсы» натолкнулись на серьезную оборону.
Весь расчет стоял у своего «Редута», бойцы с волнением смотрели на развернувшееся сражение. Бомбардировщики делали попытку за попыткой зайти на боевой курс, чтобы прицельно сбросить бомбы, но тщетно. Потеряв более десятка машин, фашисты стали бомбить беспорядочно, что попало, не причиняя кораблям особого вреда, и разворачиваться, уходить восвояси. Но не тут-то было — их встречали огнем наши «ястребки»…
Рядом с установкой врезался в землю осколок снаряда. Горевой вспомнил о гранатах и кинулся в аппаратную. За ним — оператор. Как ни в чем не бывало он уселся на свое место, взял трубку телефона и выжидательно посмотрел на Горевого. Надо было продолжать дежурство. «Сказать ему о гранатах или нет? А, ладно, помолчу; мне бы такую жизнь!» — махнул Григорий рукой и уселся на крышку рундука перед осциллографом. На экране плясали иголки отраженных импульсов. «Ура!» — он видел, как драпали хваленые асы. Никаких стройных колонн, врассыпную!
Позвонили из штаба ПВО Кронштадта, начальство морское, наверное. Оператор сказал довольно: «Спа-а-сибочки! Счас по-о-зову…» Кликнул Осинина. Воентехник взял трубку. По разговору Горевой понял: дежурной смене «Редута» объявили благодарность. У него радостно забухало сердце: «Вот это да, хорошее начало!»
Из отчета о боевых действиях войск 2-го корпуса ПВО.
22 и 23 сентября 1941 года фашисты повторили налеты на корабли Балтийского флота. В каждом из них участвовало более трехсот — трехсот пятидесяти бомбардировщиков. Благодаря своевременному оповещению активных средств ПВО спецустановками «Редут» самолеты противника были встречены нашими истребителями над Финским заливом, а зенитная артиллерия поставила мощный заградительный огонь. Ущерб флоту нанесен незначительный… За сентябрь на Ленинград было произведено двадцать три воздушных налета, из них двенадцать ночных. Это был месяц наиболее напряженных боев, явившихся подлинным экзаменом для воинов ПВО. Они сбили 309 и подбили 26 фашистских бомбардировщиков из 2 217 самолетов, пытавшихся нанести воздушные удары. К городу прорвалось 675 «юнкерсов»…