Ныне же будешь со Мною в раю. Это то самое Адамово наше я выходит из ада, ухватившись за корни, сокрытые со Христом в Боге (Кол. 3:3) и прорастающие в нас.
Ибо Господь знает всякое ве́дение и прозирает в знамения века (Сир. 42:18).
Что значит «верую»?
Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом
Что же такое вера? Пишу о ней, но ответить на прямой вопрос не могу. Попробую сформулировать: вера есть пре-дание себя такой реальности, которая приходит и вселяется в человеке как неоспоримая очевидность. С тех пор, как я стал называть себя верующим, меня не царапали ни грехи священнослужителей, ни предательства Церковью своей святости. И не возникало желание опровергать все хитроумные доказательства небытия Божия. Даже доказательства от отчаяния, от всеприсутствия и всесилия зла. Вера есть зрение, которое открывается. Оно видит прежде всего нас самих, но в нашем видении себя есть Его глаза. Мы знаем, что они смотрят и видят то, что до сей поры мы не видели и не ведали. Конечно, у каждого из нас есть немало внутренних глаз, но одолевает то зрение, которое мощнее. Наши глаза едва ли могли бы прозреть, если бы Кто-то не помазал их брением, не сообщил остроту. Мы так бы и не увидели ничего за тусклым стеклом, если бы там что-то не вспыхивало, не освещало мир и нас самих.
Вера несет в себе волю выбора и в то же время несома ею, ибо выбор по большей части доразумен, он совершается раньше, чем мы находим свою картину мира или обращаем взгляд на своего ближнего. Он содержит в себе «программы» несовершённых поступков, интонацию непроизнесенных слов, интенции рациональных конструкций до их становления. Я – не полноправный родитель, не зачинатель собственных мыслей, но лишь хозяин дома, который принимает их как гостей. Даже научные открытия являются на свет в недрах интуитивного решения, которое выносится в нас как бы «до нас». Из глубины того неисследимого омута существования, предваряющего сознание, подымается и вера. Пусть пока она знает лишь «Бога в душе». Но чтобы узнать Его в том, что эта душа видит вокруг себя, ей надо для Него прозреть. И с этим своим затаенным знанием-прозрением она задает работу всем органам чувств.
Мы, кажется, так и не поняли до конца, что случается с нашим соборным «верую», когда, резко или постепенно, отнимается у него весь привычный, едиными устами поющий, многими свечами мерцающий строй, сложившийся вокруг. Почему в Церкви остается в лучшем случае пятая часть когда-то пришедших и ревностных былых прихожан? Куда разбегаются дети ее, остающиеся с «Богом в душе»? «В душе» у них Он бывает едва слышен, чаще всего анонимен, безлик, безъязык. Там Он изъясняется с нами шестым чувством, ноющей болью вины, зовом, интуитивной подсказкой, вдруг вспыхивающей и тотчас гаснущей радостью, бьющейся о веру, как птица или муха об стекло. И почему язык Его лучше слышат не слишком умудренные, много пожившие, битые жизнью женщины, ведомые в Церковь тропою мироносиц, а мужчины (в массе), кипящие идеями, начиненные делами, проектами, фантазиями, спешат обычно совсем иною тропой? Да, конечно, кристаллик, горошинка Света – в каждом. И та горошинка порой не дает нам завернуться в самих себя и уснуть. Но как все же соединить ее с этим твердым «верую», произносимым сердцем и разумением? И когда я произношу это слово, что за ним стоит? Мне думается, говоря «верую», я всегда по-своему выбираю.
Обращение предопределено решением, которое ему предшествует. Решение совершается мгновенно, однократно – но вместе с тем оно должно утверждать себя вновь и вновь. Временной промежуток между одним решением в пользу «Бога в душе» и Богом Живым делается все меньше. Он вырастает из души и становится «Богом вокруг» – в обряде, кредо, таинстве. Пусть не «во всем», но уже узнаваемым во всяком событии, приходящем из жизни. Одиночный выбор однажды станет незаметным, естественным, как ток крови в наших жилах. Если мы вкладываем в него усилие, он становится состоянием, существованием. Воля Христа о нас – чтобы мы пребывали в неозирающейся вокруг верности выбору: радости, молитвы, благодарения. Выбору надлежит стать потребностью и инстинктом.
Слово «Бог» для нас наполняется тем, что мы Ему приносим. Он входит в этот поток малых приношений (сознательных, как молитва, или спонтанных, как мгновенный снимок взгляда, остановленного удивлением при встрече с человеком, деревом, рекой, собакой…), и так возникает личная связь, дарение, принесенное Ты, которое выходит нам навстречу, открывая Себя в том, что сотворено.
Если веру сравнить с чем-то физическим, материальным, то «упругость» ее, устойчивость, сопротивляемость – как раз в обличении или облачении невидимого. Чем безотчетней, полней доверие невидимому, тем вернее вера.
А если не радуюсь? Не веселюсь, а, напротив, унываю, отчаиваюсь, ненавижу? Значит, ухожу от своей веры, откладываю ее в сторону или на потом, в сущности, предаю. Потому что именно потому прежде всего и верую, что радуюсь «добру», умею находить его повсюду, на небеси и на земли. Правда, на земли его найти бывает безмерно труднее. Добро Божие на земле чаще прячется, оно бывает невидимо за жесткой скорлупой зла: «религиозному чувству» трудно бывает через нее пробраться. Но если верую – ликую, яко с нами Бог. И если верую, то благословляю Его присутствие даже за кажущейся оболочкой вездесущего зла.
Верую – значит, соучаствую в событии, которое происходит в области того, что открывает вера. Я молод, я стар, я умер – событие я в Боге или вне Бога продолжается и за гробом. Для Бога мы живы и здесь и там. «Событие» Бога совершается в истории мира и в истории сердца. Оно во мне, и даже неверная душа моя – как отпечаток евхаристического канона. В нощь, в нюже предаяшеся, паче же Сам Себе предаяше за мирский живот… И это никогда не иссякает, оживает вновь и вновь.
Верую, значит, вижу (и слышу). Осязаю то, что сотворено рядом, вокруг. Я всматриваюсь в лес в начале апреля, лес моего детства. Снег уходит, но не до конца, над маленькой колдобинкой он становится неразличимой, прозрачно ледяной корочкой, и под ней уже проглядывает синева, с просвечивающей темнотой под цвет обнажившейся земли. Через недели две-три все это зацветет и зашелестит насекомыми, а пока молчит, и оттаявшая почва поглощает влагу, чтобы сохранить ее для лежащих в ней зерен. Снег, зная, что пришла пора, уйдет в подземные воды, и на пороге прощается с нами, почти как старец Иоанн Богослов, пишущий некой госпоже возлюбленной. Чтобы услышать чье-то прощание (снега, дома, слова, зерна, старого шкафа) или чье-то приветствие, надо уметь обратить к нему слух. Все в мире приветствует нас, прощается и откликается любви, вложенной в творение. И когда откликаюсь, поворачиваюсь к Тому, Кто зовет, остаюсь обращенным. Ибо когда верую, обращаю слух, взгляд, лицо.
Одна из существенных характеристик веры во Христа – в данной Им способности узнавания. В неожиданности встречи, которая может произойти где угодно. На том переломе или перекрестке, который называется «обращением», мы открываем Бога, всегда говорившего с нами, даже и без каких-либо явлений в обозримом прошлом. Мы вспоминаем Его не Приходящим со стороны (традиции, культуры, среды, семьи, общины…), но Рождающимся в нас, словно Носимым, Зачатым в изначальном, тварном нашем я. Сердце человека помнит о месте пребывания Божия. Покаяние находит к нему тропу.
Становясь перед Крестом, понимаю, что еще не успел принести ничего. Мой ничтожный дар – пока лишь намерение. И с благим, допустим, честным, горячим намерением повторяю: Жизнь мою положу за Тебя – но пока сберегаю ее для себя.
Во всякой, думаю, не только в лично моей вере есть ощущение контраста между огромностью дара и малостью ответа. И потому, утверждая, что верую – всегда отчасти стыжусь.
Ибо ничего не имею предложить. Руки пусты, вера, что столько хвалилась и рассуждала, так и не принесла плода видимого или невидимого. Кажется, вот-вот начну собирать сокровища на небеси, а пока лишь называюсь верующим. Ношу имя христианина, восседаю на седалище Моисеевом, раздаю советы, которые сам не всегда умею исполнять.
Когда думаю, почему, собственно, называюсь верующим, застаю себя не столько за верой, сколько за неверностью ей. И потому, когда верую, каюсь. «Когда» фиксирует время моего бодрствования, отделяя его от обычного сна. И может быть, тогда только и верую, когда каюсь. Вхожу в дом Твой, как полномочный посланник могучей небесной державы, чьи ангелы грозно стоят у входа, но что за входом, за именем?.. В почести вышнего звания (Фил. 3:14) есть тягостное ощущение контраста между званием и очевидностью того, кто или что мы суть. Звание носим, но оно как костюм на манекене. Однако само это ощущение есть уже, пусть худосочный, но плод какой-то веры, точнее, того открытия, того дара, который она несет. Как же я мал перед ним. Но, пусть ничтожной частицей, эта близость коснулась и меня. Отчетливо помню момент, когда стал верующим: вернулся к себе самому. Быть самим собой – иметь доступ ко всему, что от нас скрыто и от нас неотъемлемо. И потому так вечно неуютно было в неверии, чего-то не хватало в себе. Не было якоря в душе, носило, шатало, грозило перевернуть и утопить в пустоте и тоске.
Вера говорит: слушай! и мы отвечаем: да? Или: что? Но отклик веры может быть произнесен и прочитан нами по-разному. Есть отклик – как долг. Исполняемый перед Богом: закон, обряд, хранение себя в чистоте, защита правой веры, апостольство, миссия. Есть отклик аскезы: уход от мира в запертую клеть души. Есть отклик как боль о ближнем, который называется «совестью», и есть служение, которое зовется «любовью», и оно имеет множество лиц. Сегодня ситуация в мире все более требует от нас «экологической» совести, ибо мир сей – тоже ближний нам, которого пора научиться любить всерьез и начать перевязывать его раны. Или по крайней мере, не разучиться общаться с ним.