(Пс. 138). Ведение – это и есть то Слово Божие, которое открывает нам секрет Своей работы. Оно извещает нас о том, как замысел Его осуществляется в глубине утробы, о том, как ведение Его облекается в тело каждого из нас.
В Промысле свернуто будущее самого зародыша, его взросление, его обращение, даже будущее его потомков. Ведение Бога не оставляет его ни на миг. И если некогда оно физически, плотью, костями, жилами вошло в нас, наполнившись днями жизни, неужели оно бесследно исчезнет, когда не будет ни плоти, ни костей, ни дней?
«А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу. Свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия» (Платон, «Федр»).
Начиная с отрочества наше я, стряхнув младенчество, будет только разрастаться и матереть. Т. е. грешить умножением своей самости. Грех юности моея и неведения моего не помяни, – гласит молитва Давида (Пс. 24:7), который знает о грехе не понаслышке. Юность, т. е. становление взрослости, – это и есть время, когда душа человека умножает в себе капиталы, сущности, образы мира сего, пьянеет от внезапно свалившегося богатства, но богатства не Богом, о Ком его часто тянет забыть, но лишь собой, обретает как разум, который может себя утверждать, управлять другими, пользоваться ими хотя бы мысленно, их судить, оценивать, классифицировать, виртуализировать, над ними возноситься, так и тело, которое не только хочет, но уже и умеет грешить. Господь же говорит о мудрости умаления как об условии вхождения в Его Царство.
Всякая религия – дело грешных, умных, осмотрительных людей, желающих надежно застраховаться. У малых сих еще нет религии, есть нечто иное, то, что еще не нуждается ни в обряде, ни в твердом понятии, но дается непосредственно, мгновенно, здесь и теперь. И «здесь» моей жизни еще не отделено стеной от «не-здесь» жизни тамошней, а «теперь» – от того мира, где времени больше не будет.
Божий дар – в самом общении с Ним. Он засыпает во взрослом, но и взрослый может иногда обрести («вспомнить») этот дар в отпущенном ему таланте. Талант просыпается во взрослом, он связан с умением «извести», вычленить из памяти вытесненное и забытое, то, что погребено под беспокойной бессонницей мыслей. Оно осталось где-то за повседневной речью и протягивается к началу, заложенному в нас. Оно для того и дается каждому по-своему, хотя и дары различны. Искусство, когда оно настоящее, по сути находит и раскрывает забытые анклавы Премудрости, той, которую Господь имел… началом пути Своего (Прит. 8:22). Это начало, дарованное всякому человеку, есть исток всякого художественного творения, не уклонившегося от своего замысла.
…дозревшее до самого себя, достигшее «пажити» Слова, вложенного в нас, сумевшее открыться вновь тем дарам Духа, которые были в детстве получены. Не в том дело, чтобы найти какой-то чудодейственный ключ к запертому наглухо, где-то хранящемуся сундучку образов и обрывков воспоминаний, в котором укрывается наше гипертрофированное я. Все секреты открыты в «царстве ребенка», в том преддверии Царства, которое прозревается всеми, хотя именуется по-разному. Царство Божие распахнуто изначально для всех. Детство и святость – это, в сущности, единое исполнившееся призвание. О том сказано яснее ясного: Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:3).
Ребенку изначально присуще ощущение авторства, скорее даже отечества мира. Вещи, не говоря уже о зверях, уже при первом знакомстве – его братья и сестры, и ребенок, встречаясь с ними, познавая их, недоумевает о том, что этого не чувствуют взрослые. «Что делать страшной красоте, присевшей у куста сирени?» (Пастернак). Красота жива, деятельна, активна. Но если она пугает, ее можно обезоружить, одомашнить, заговорить, приручить, запереть в ищущее и нашедшее ее слово. Такое слово нужно отыскать среди кучи других. Или, может быть, вспомнить. Так начинается работа художника. Суть детства в искусстве – в обучении языку общения с тем, что говорит с нами, подзывает нас на своем языке. В причастии тому, что звучит из всего сотворенного.
Обратиться в дитя – о чем это? Мое предположение – о том, чтобы найти в себе печать или доразумную память промысла о себе. Не сокрыты от Тебя были кости мои, когда я созидаем был втайне, – не устану цитировать, словно Давид восхищенно шепчет в ухо Божие и в сердце нам. «Запечатленность» взгляда Божия вдруг иногда – когда мы стряхиваем слепоту – проступает в глазах новорожденного. Она ищет ответного взгляда, настроенного благодарением. Благодарность – глубочайший корень христианской веры. Есть же вера: обретение себя перед Богом. Именно себя, когда ты осознаёшь свое «я» оказавшимся перед Ним. И это сознание пробуждает потребность в жизни с Ним, прежде всего себя перед Ним очищении.
«Однажды, – рассказывает отец Павел Флоренский, – уже много лет спустя, я пережил ту же встречу перекрестными взорами и ощущение, что меня взор проницает насквозь, до самых сокровенных тайников моего существа. И это был взор приблизительно двухмесячного ребенка, моего сына Васи. Я взял его ранним утром побаюкать полусонного. Он открыл глаза и смотрел некоторое время прямо мне в глаза сознательно, как ни он, ни кто другой никогда не смотрел в моей памяти; правильнее сказать, это был взгляд сверхсознательный, ибо Васиными глазами смотрело на меня не его маленькое неоформившееся сознание, а какое-то высшее сознание, большее меня, и его самого, и всех нас, из неведомых глубин бытия. А потом все прошло и передо мной снова были глаза двухмесячного ребенка» («Детям моим. Воспоминанья прошлых дней»).
Умалиться – значит нагнуться, сократить свой объем и место, занимаемые во вселенной, но самое главное – сократить себя в себе. Царство Божие подобно зерну горчичному… Малое зерно содержит в себе образ нашего я, еще не прикоснувшегося к сознанию. Потому что разум – это и путь спасения, но, увы, также и зеркало плененности миром сим, владеющим нами.
Отсюда проясняются и самые тревожные, мучительные слова Евангелия: Кто хочет душу (psyche) свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (Лк. 9:24).
Потерять душу – среди множества прямых и мистических значений – значит не просто умалиться, но умалиться так, чтобы принять дитя. Что стоит за смыслом глагола «принять»? Иисус говорил не на нашем многозначном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть в том числе и в клетках, мускулах арамейских слов. Не следует ли принять дитя как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию «доброту» творения, которая обращена к нам и на своем языке посылает весть о том, что хорошо весьма?
«Дитя» следует приютить в своем доме, в сердце, во взрослом нашем «я». Принять дитя – значит стать пристанищем Слова, пришедшего неявно и анонимно в ребенке и нуждающегося в матери. Матерью, как и Телом Слова, мистически может стать наша вера, а вслед за ней и «псюхе» (ψυχή – душа, греч.).
Принять дитя значит ответить благодарением Слову, которое вызвало его к жизни. Удивиться чуду творящей воли Божией, дабы мы «из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворившем нас» (св. Василий Великий, «Беседы на Шестоднев»). Изумление, т. е. из ума исхождение, отстранение от сложившегося в «уме», от устоявшегося, отвердевшего в нас образа падшего привычного мира. Изумление – приношение себя в дар открывающемуся предмету, соучастие в «вещах и событиях» Божиих, беседа с ними. Сотворившее нас Слово Божие обнаруживает себя в разговоре с нами.
Господь пользуется детством, чтобы показать на минуту Свой мир, сокрытый в Нем и обещанный нам. До рождения – вопреки Августину, верившему в неистребимую заразу греха, заключенного уже в сложении двух клеточек, делающих человека, – зародыш проводит тайно свое несложившееся, нематериализованное время в том саду, откуда были изгнаны его родители. Когда он рождается, его никто не спешит прогнать, он вскоре уходит сам. Но уйдя, он всю оставшуюся жизнь будет искать, как ему туда вернуться. Когда найдет – станет святым.
Если вслушаться и вдуматься в блаженства Нагорной проповеди Иисуса, мы заметим, что некоторые из них подразумевают не столько взрослых, сколько детей. Точнее, взрослых, вновь открывающих в себе младенчество. Нищие духом, чистые сердцем, плачущие, которых утешат (утешиться может только тот взрослый, который плачет как ребенок), кроткие и наконец алчущие и жаждущие правды – все это, в сущности, детские свойства, к которым можно повернуться всем существом, т. е. обратиться, победив падшесть и взрослость, которая исповедует нечто прямо противоположное.
И притчи – сказка. Они не грозят, они улыбаются. Разве их рассказывают взрослым? Сказка бывает поначалу даже и страшной, пугающей, невместимой для человеколюбивого понимания (богач, Авраам и Лазарь, нерасторопные девы без масла в светильниках). Они – как герои историй, написанных словесным молоком и рассказанных на ночь будущим взрослым душам, чтобы запомнили на всю жизнь. И все становится легко и немножко… смешно. Смешно по-ангельски. Так и ребенок, еще ничего не зная и не умея, первым делом научается улыбаться.