екогда были…
И все же Царство это остается хоть и близким, но неразведанным и непознанным. Оно в нас, но оно иное, оно бесконечно далеко. Бог к нам ближе, чем мы сами, как говорит блаженный Августин и как утверждают те, кого называют «мистиками». Пусть так, но Он – за стеной. Как будто Бог заперт в клетку. Эта клетка изготовлена из «материалов» или решений сердца, извергающего злые помыслы, убийства, прелюбодеяния… (Мф. 15:19), но чаще всего скуку. «Жизни мышья беготня» (Пушкин), за которой прячется, кусая локти, отчаяние. Помыслы обладают особой природой, они меняют летучую звуковую субстанцию интеллекта, гудящего как улей, и превращают ее в тяжелый, жесткий, окаменевающий пласт нашего существования. Через него уже не пробиться никакому зову и свету, его можно расплавить лишь огнем. Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Лк. 12:49). И огонь – это Он сам; пожирая злые помыслы, он делает наше сердце зрячим, зрящим Бога внутри себя, в своей «клети», в сокровенном Ином. Огонь освобождает Бога из заточения и тем самым отпускает и сердце на свободу.
Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит (Ин. 3:8). Мы делаем усилия, чтобы расслышать Его голос, но мы не всегда, скорее лишь изредка узнаём его, Он, когда доходит до нас, то в иносказаниях. Реальность вокруг нас доверху наполнена метафорами Духа. Он дает знать о Себе, хотя кажется, что говорит об обратном. Но мы продолжаем ждать, что Царство вот-вот приблизится вплотную, явит себя в силе, славе и очевидности. Ни время, ни зло, царящие на земле, ничего не могут сделать с этим детским неиссякающим упованием.
обнаруживает себя неприметно. Помню, наивно удивило меня при первом чтении беседы преподобного Серафима с Мотовиловым, что была зима и снег в лесу не таял. Огонь, живущий «под грубою корою вещества» (Владимир Соловьев), коры не сжигает, не устраняет зимы и материи снега, не возвращает стати и юности Серафиму, искалеченному грабителями. Просто сам разговор вдруг становится местом Богоявления.
Тогда волк будет жить рядом с ягненком, барс ляжет рядом с козленком, львенок и телец будут обитать вместе, и дитя малое поведет их (Ис. 11:6–7; перевод о. Александра Меня).
Пророк видит вестника грядущего Мессии как играющего младенца. Пределы Царства начинаются там, где кончаются владения зла, овладевшего тварью, которая покорилась суете недобровольно (см. Рим. 8:20), от чего ее освободит Христос, приходящий под видом ребенка и вместе с ним.
Обратиться – значит и обернуться, повернуть назад. Мы оборачиваемся на оклик. Однако настоящее обращение происходит тогда, когда мы «припоминаем» (при всей условности, даже и невозможности такого «воспоминания») себя в Царстве, когда мы находим его в тварности нас самих, которая создана и наполнена (если нами не подавлена и не опустошена) любовью, излившейся в нас Духом Святым (см. Рим. 5:5). Любовь вызвала нас к жизни до того, как мы обзавелись сегодняшним нашим громоздким «я», вытеснившим подлинное, которое «сквозит и тайно светит» через дитя. Там, где Христос и назначил нам встречу.
искать Царства в глубине, в сердце и создавать миражи или муляжи его в истории.
Блаженство Царства – не счастья на земле – начинается с радикального отказа от обладания миром в сердце своем, т. е. от присоединения мира к себе, ибо в этом отказе открывается онтологическая глубина кротости в понимании Иисуса.
Родина слова: вера
«Здесь время высказыванья, здесь родина слова. Произнося, исповедуй».
Нет замысла, какого б не вместила
Любая глыба мрамора. Творец,
Ваяя совершенства образец,
В ней открывает, что она таила.
Другой скульптор сказал: чтобы создать статую, я беру камень и отсекаю от него все лишнее. Тот, кто занимается ваянием из глины слов, мог бы повторить нечто подобное. Так поэт берет неочищенную словесную породу из привычной языковой повседневности, в которой пребываем все мы, и убирает из нее то, что заслоняет первозданный, им найденный смысл. Чтобы высечь статую из словесной глыбы, он снимает с нее то, что пристало и налипло к ней после миллиона словообменов.
Он в глыбе поселен,
Чтоб в тысяче градаций
Из каменных пелен
Все явственней рождаться.
Но кто этот смысл изначально определил, из какой породы высек? Кто зачал его в нас для будущего рождения? Самая точная, тонко организованная речь и словесные черновики, из которых состоят наши разговоры, прибегают почти к одному и тому же словарю. Остается загадкой: как из словесной трухи и непроглядной пыли вдруг появляется и озаряет нас краешек той истины, которая связует человека и Бога?
Она не связана с речью, которая ее произносит, существует до нее, еще до того слова, которое извлекает ее из темноты. Как будто кто-то «проявляет» ее, как фотографию, с каких-то негативов, хранящихся в моей памяти, в отпечатках, оставшихся на моем существовании. Я узнаю эту истину как весть о самом существенном, знакомом издавна. Окружающий мир из хаотичного и «сырого» становится иным, освоенным, очеловеченным моим сознанием, откликающимся некой правде, которая заложена в нем в качестве первозданного сокрытого смысла.
Здесь, однако, начинается другая череда вопросов: в какой степени мое схватывающее, впитывающее мир сознание принадлежит действительно мне? Откуда возникают эти образы, которые я могу разделить с другими? Одни говорят, что они уже заложены в предыстории всякого человеческого «я», в дрейфующем континенте ассоциаций, воспоминаний, впечатлений, всего того, что мы отсняли глазами и впитали ушами в течение жизни. Другие же возражают, утверждая, что в «я» каждого из нас спрессовано целое общество. Так, восприняв религию от родителей, от доброй няни, от ангела, коснувшегося меня крылом, я еще могу сказать, что верую в Бога. Но что значит «веровать» во всей полноте и многозначности этого слова? Чувство, вложенное в верование, возможно, и мое, но разве слово «Бог» не принадлежит языку, традиции, исторической памяти? Стало быть, моя вера, мое призвание в том, чтобы дать заново родиться этому слову во мне?
За века до Микеланджело и Родена мыслитель, известный Церкви под именем Дионисия Ареопагита, высказал нечто, что перекликается с их интуицией… «Ваятели, вырубая из цельного камня статую и устраняя все лишнее, что застилало чистоту ее сокровенного лика, тем самым только выявляют ее утаенную даже от себя самой красоту». Итак, сокрыт ли действительно в нас образ слова, притязающего стать «сокровенным ликом» и даже самим присутствием Бога, как и утаенная красота Его лица?
Если попытаться добраться до той красоты, следует отправиться за ней по ее следам, устраняя всякую не-красоту, снимая с видимого все напластования, всю пыль, которая, оседая, ложатся на невидимое. Ибо невидимое Его, – говорит апостол Павел, – вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы (Рим. 1:20). То, что неизреченно в сущности Божией, – мог бы, наверное, сказать св. Григорий Палама – становится доступным восприятию благодаря энергии имен, наполняющей собой тварные существа. Сотворив животных и птиц, Господь привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей (Быт. 2:19). Однако никакое настоящее имя не есть изобретение нашего мозга, созданное из «так хочу». Подлинное имя есть открытие неведомой нам сущности, сотворенной ранее и предназначенной быть обнаруженной. Человеку – до грехопадения – был дарован и мир невидимый, чтобы он мог извлекать из него первоначальный лик тварей, запечатленный в имени, помысел или замысел Божий о словесной сущности вещей. Вещи выявляют свою словесную природу, предоставляя человеку, первенцу из людей, Адаму, неистребимому в нас, досказать главное – образ каждой вещи, приоткрывающийся в имени.
Слово, силой которого всякое произнесенное, откликающееся Творцу имя общается с сущностью вещи, заключает в себе энергию «исповедания» вещей, которое совершается через нас. Имя – путь, который ведет нас к началу всего сотворенного (Богом или человеком), обладающего своим языком, желающего выговориться через нас.
Когда мы произносим «дерево» или «река», не выдаем ли мы друг другу секрет связи языка и вещей, который Бог вложил в них, как и в нас? Он заключил нас в общение друг с другом, и секрет Его – на устах у всех, тот секрет, что движет солнце и светила. А когда говорим: Мать, Сын, Отец, не исповедуем ли, что мы – Семья?
«Тот, кто не любит деревьев, не любит Христа», – сказал Нектарий Эгинский, греческий святой начала ХХ века. Верно ли, что за деревьями он разглядел тень Иисуса? Деревья «исповедуют», что грехопадения не было среди них, что не их выгнали когда-то из рая. Можно воспринимать чудо всякого дерева, «не веря воскресенья чуду» (таким, как заметил Г. С. Померанц, было исповедание Альбера Камю, впрочем не только его), неся в себе неутоленную ностальгию по «небывалости вселенной» или по вечно раскрывающейся новизне жизни, проглядывающей за деревьями.