Он никогда еще не был так счастлив и так беззаботен. Его физическое одиночество стало еще более полным и восхитительным. Избавление от унылого ужаса болезни, истерии и надвигающейся смерти, который нависал над его скорчившейся семьей, исполняло его ощущением воздушной легкости, пьянящей свободы. Он пришел сюда один, без спутников. У него не было связей. Даже теперь у него не было ни одного близкого друга. И такая обособленность была преимуществом. Все знали его в лицо, все называли его по имени и говорили с ним дружески. Он не вызывал неприязни. Он был счастлив, полон заразительной радости и каждого встречал с восторженной пылкостью. Он испытывал огромную нежность ко всей чудесной и неизведанной земле, которая слепила глаза. Никогда еще он не был так близок к ощущению братства со всеми людьми, и никогда еще он не был так одинок. Он был полон божественного пренебрежения к условностям. Радость, как великолепное вино, струилась по его молодому растущему телу; он прыжками, с дикими воплями в горле, мчался по дорожкам, он подскакивал за жизнью, как яблоко, стараясь сосредоточить раздирающее его слепое желание, сплавить в единую идею всю свою бесформенную страсть и сразить смерть, сразить любовь.
Он начал вступать. Он вступал во все, во что только можно было вступить. Раньше он не «принадлежал» ни к одной группе, но его манили все группы. Без особого труда он завоевал себе место в редакции университетского журнала и газеты. Маленькая капель отличий превратилась в мощную струю. Сначала дождик брызгал, потом полил как из ведра. Он был принят в литературные клубы, драматические клубы, театральные клубы, ораторские клубы, журналистские клубы, а весной – и в светский клуб. Он вступал в них с восторгом, с фанатическим упоением переносил рукоприкладство в процессе инициации и ходил с синяками, прихрамывая, но больше ребенка или дикаря радовался цветным ленточкам в петлице и жилету в булавках, значках, эмблемах и греческих буквах.
Но эти титулы дались ему не без труда. Ранняя осень была бесцветна и пуста; тень Лоры все еще тяготела над ним. Она преследовала его. Когда он вернулся домой на Рождество, горы показались ему унылыми и тесными, а город – подлым и зажатым в угрюмой скаредности зимы. Семья была исполнена нелепой судорожной веселости.
– Ну, – печально сказала Элиза, щурясь над плитой, – попробуем хотя бы это Рождество провести весело и спокойно. Кто знает, что будет! Кто знает! – Она покачала головой, не в силах продолжать. Ее глаза увлажнились. – Может быть, мы последний раз собрались все вместе. Старая болезнь! Старая болезнь! – сказала она хрипло, поворачиваясь к нему.
– Какая старая болезнь? – спросил он сердито. – Господи боже, почему ты не можешь сказать прямо и ясно?
– Сердце! – прошептала она с мужественной улыбкой. – Я никому ничего не говорила. Но на прошлой неделе… я уже думала, что пришел мой час. – Это было произнесено зловещим шепотом.
– О господи! – простонал он. – Ты будешь жить, когда все мы давно сгнием.
Поглядев на его насупленное лицо, Хелен разразилась скрипучим сердитым смехом и ткнула его в ребра крупным пальцем.
– К-к-к-к! Вечная история, разве ты не знаешь? Если у тебя удалят почку, сразу окажется, что ей пришлось еще хуже. Да, сэр! Вечная история!
– Смейтесь! Смейтесь! – сказала Элиза, улыбаясь с водянистой горечью. – Но, может быть, вам уже недолго осталось надо мной смеяться.
– Ради всего святого, мама! – раздраженно воскликнула дочь. – У тебя ничего нет. Не ты больна! Болен папа! И в заботах нуждается он. Неужели ты не понимаешь, что… что он умирает. Он, возможно, не доживет до конца зимы. И я больна. А ты переживешь нас обоих.
– Кто знает, – загадочно сказала Элиза. – Кто знает, чья очередь наступит раньше. Вот только на прошлой неделе мистер Косгрейв, здоровее человека было не найти…
– Начинается! – с безумным смехом взвизгнул Юджин в исступлении, мечась по кухне. – Черт побери! Начинается!
В эту минуту одна из старых гарпий, которые постоянно коротали в «Диксиленде» угрюмую зиму, возникла в дверях из полутьмы коридора. Это была крупная, костлявая старуха, давняя наркоманка, которая при ходьбе конвульсивно дергала худыми ногами и цеплялась за воздух скрюченными пальцами.
– Миссис Гант, – сказала она, после того как долго и жутко подергивала отвисшими серыми губами. – Я получила письмо? Вы его видели?
– Кого видела? А, подите вы! – раздраженно сказала Элиза. – Не понимаю, о чем вы говорите, да вы и сами не понимаете.
Жутко улыбаясь им всем и цепляясь за воздух, старуха удалилась, как ветхий фургон на разболтанных колесах. Хелен, увидев тупо ошеломленное лицо Юджина, его полуоткрытый рот, принялась хрипло хохотать. Элиза тоже лукаво рассмеялась и потерла широкую ноздрю.
– Хоть присягнуть! – сказала она. – По-моему, она спятила. Она принимает какие-то наркотики – это точно. Как увижу ее, так прямо мороз по коже дерет.
– Тогда почему ты держишь ее в доме? – возмущенно сказала Хелен. – Ради всего святого, мама! Ты могла бы избавиться от нее, если бы захотела. Бедняга Джин! – снова засмеялась она. – Тебе всегда достается, а?
– Близится час рождения Христа, – сказал он благочестиво.
Она рассмеялась; потом, глядя в никуда, рассеянно подергала себя за крупный подбородок.
Его отец почти весь день сидел в гостиной, устремив невидящие глаза на огонь. Мисс Флорри Мэнгл, сиделка, утешала его мрачным молчанием; она непрерывно покачивалась перед камином – тридцать ударов каблуком по полу в минуту, – крепко скрестив руки на жидкой груди. Иногда она начинала говорить о болезнях и смерти. На Ганта было больно смотреть, так он состарился и исхудал. Тяжелая одежда складками ложилась на его тощие бедра, лицо стало восковым и прозрачным – оно походило на громадный клюв. Он выглядел чистым и хрупким. Рак, думал Юджин, расцветает в нем, как какой-то ужасный, но красивый цветок. Его сознание оставалось ясным, не тронутым маразмом, но оно было печальным и старым. Говорил он мало, с почти смешной легкостью, но переставал слушать раньше, чем ему отвечали.
– Как твои дела, сын? – спросил он. – Все в порядке?
– Да. Я теперь репортер университетской газеты; может быть, на будущий год стану редактором. Меня приняли в разные общества, – продолжал он оживленно, обрадовавшись редкому случаю поговорить с кем-нибудь из них о своей жизни. Но когда он взглянул на отца, он увидел, что тот снова пристально смотрит на огонь. Юджин смущенно умолк, пронзенный острой болью.
– Это хорошо, – сказал Гант, услышав, что он перестал говорить. – Будь хорошим мальчиком, сын. Мы гордимся тобой.
Бен приехал домой за два дня до Рождества; он бродил по дому как призрак. Он уехал ранней осенью, сразу после возвращения из Балтимора. Три месяца он скитался один по Югу, продавая торговцам в маленьких городках место для рекламы на квитанциях прачечных. Он не говорил, насколько удалось это странное предприятие; его одежда была безукоризненно аккуратна, но сильно поношена, а сам он исхудал и был еще более яростно замкнут, чем прежде. В конце концов он устроился в газету в богатом табачном городе Пидмонте. Он должен был уехать туда после Рождества.
Как всегда, он вернулся к ним с дарами.
Люк приехал из ньюпортской морской школы в сочельник. Они услышали его звучный тенор на улице – он здоровался с соседями. В дом он ворвался с сильным порывом сквозняка. Все заулыбались.
– Ну вот и мы! Адмирал вернулся! Папа, как делишки? Ну, бога ради! – кричал он, обнимая Ганта и хлопая его по спине. – Я-то думал, что увижу больного человека, а ты выглядишь как весенний цветок.
– Ничего, мальчик, ничего. А ты как? – сказал Гант с довольной усмешкой.
– Лучше быть не может, полковник. Джин! Как поживаешь, старый вояка? Отлично! – воскликнул он, не дожидаясь ответа. – Ну-ну, да никак это старый Лысик! – воскликнул он, тряся руку Бена. – Я не знал, приедешь ты или нет. Мама, старушка, – сказал он, обнимая ее, – как дела? На все сто. Прекрасно! – завопил он, прежде чем кто-нибудь успел что-то ответить.
– Погоди-ка, сын! Что такое? – воскликнула Элиза и отступила на шаг, разглядывая его. – Что с тобой случилось? Ты как будто бы хромаешь?
Он идиотски расхохотался при виде ее встревоженного лица и ткнул ее под ребра.
– Уах-уах! Меня торпедировала подводная лодка, – сказал он. – Это пустяки, – добавил он скромно, – я отдал немного кожи, чтобы помочь знакомому парню из электротехникума.
– Как? – взвизгнула Элиза. – Сколько ты отдал?
– А, всего лоскуток в шесть дюймов, – сказал он небрежно. – Парень здорово обгорел, так мы с ребятами сложились и дали каждый по кусочку своей шкуры.
– Боже милостивый! – сказала Элиза. – Ты останешься хромым на всю жизнь. Это чудо, что ты еще можешь ходить.
– Он всегда думает о других, этот мальчик! – с гордостью сказал Гант. – Он рад бы сердце вынуть.
Моряк приобрел лишний чемодан и наполнил его по дороге домой разнообразными напитками для отца: несколько бутылок шотландского и ржаного виски, две бутылки джина, одна бутылка рома и по бутылке портвейна и хереса.
Перед ужином все слегка опьянели.
– Дайте бедному ребенку выпить, – сказала Хелен. – Это ему не повредит.
– Что? Моему ма-аленькому? Сын, ты не станешь пить, правда? – шутливо сказала Элиза.
– Не станет! – сказала Хелен, тыча его в ребра. – Хохо-хо!
И она налила ему большую рюмку виски.
– Вот! – весело сказала она. – Это ему не повредит!
– Сын, – сказала Элиза серьезно, покачивая своей рюмкой. – Я не хочу, чтобы ты привыкал к этому.
Она все еще была верна заветам почтенного майора.
– Да! – сказал Гант. – Это тебя сразу погубит.
– Если ты привыкнешь к этой дряни, твое дело каюк, парень, – сказал Люк. – Поверь мне на слово.
Пока он подносил рюмку к губам, они не жалели предостережений. Огненная жидкость обожгла его юную глотку, он поперхнулся, из глаз брызнули слезы. Он и раньше пил – крошечные порции, которые сестра давала ему на Вудсонстрит. А один раз с Джимом Триветтом он вообразил, что совсем пьян.