Взгляни на дом свой, ангел — страница 111 из 127

Когда они снова вышли в холл, Юджин сердито сказал Хелен:

– Зачем вы позвали эту костлявую? Как он может поправиться, пока она около него? Мне она не нравится.

– Говори что хочешь – она хорошая сиделка. – Потом тихим голосом Хелен добавила: – Что ты думаешь?..

Он отвернулся, судорожно пожав плечами. Она расплакалась и схватила его за руку.

Люк беспокойно прохаживался рядом, тяжело дыша и куря сигарету, а Элиза, шевеля губами, стояла, прислушиваясь, у двери больного. В руках она держала бесполезный чайник с кипятком.

– А? Э? Что вы говорите? – спросила Элиза прежде, чем кто-нибудь что-нибудь сказал. – Как он? – Ее глаза перебегали с одного на другого.

– Уйди! Уйди! Уйди! – злобно пробормотал Юджин. – Неужели ты не можешь уйти?

Его разъярило пыхтение моряка, его большие неуклюжие ноги. Еще больше его рассердила Элиза, ее бесполезный чайник, суетливые «а?» и «э».

– Неужели вы не видите, что ему трудно дышать? Вы хотите задушить его? Это нечисто! Нечисто! Слышите? – Его голос снова поднялся.

Уродливость и мучительность смерти стискивали его грудь; а собравшаяся семья, перешептывающаяся за дверями, бесполезно топчущаяся вокруг, утоляющая свою жуткую потребность в смертях удушением Бена, приводила его в исступление, в котором ярость чередовалась с жалостью.

Немного погодя они нерешительно спустились вниз, все еще прислушиваясь.

– Вот что я вам скажу, – оптимистично начала Элиза, – у меня такое чувство, не знаю, как вы его назовете… – Она неловко поглядела по сторонам и обнаружила, что осталась одна. Тогда она вернулась к своим кастрюлям и сковородкам.

Хелен с перекошенным лицом отвела его в сторону и истерически заговорила вполголоса:

– Ты видел, в каком она свитере? Видел? Он грязный! – Голос ее понизился до шепота. – Знаешь, он видеть ее не может. Вчера она вошла в комнату, так ему стало совсем плохо. Он отвернул голову и сказал: «Хелен, бога ради, уведи ее отсюда!» Ты слышишь? Слышишь? Он не выносит, чтобы она подходила к нему. Он не хочет, чтобы она была в комнате.

– Перестань! Перестань! Ради бога, перестань! – сказал Юджин, хватаясь за горло.

Хелен на мгновение совсем обезумела от истерики и ненависти.

– Возможно, говорить так – ужасно, но если он умрет, я ее возненавижу. Думаешь, я могу забыть, как она вела себя? А? – Ее голос перешел в визг. – Она допустила, чтобы он умер прямо у нее на глазах. Еще позавчера, когда у него была температура тридцать девять, она договорилась со старым доктором Доуком об участке. Ты это знал?

– Забудь об этом! – сказал он с отчаянием. – Она всегда будет такой! Это не ее вина! Неужели ты не понимаешь? О господи, как это ужасно! Как ужасно!

– Бедная мамочка! – сказала Хелен и заплакала. – Она не перенесет этого. Она насмерть испугана! Ты видел ее глаза? Она знает, конечно, она знает!

Потом вдруг в сумасшедшей задумчивости она добавила:

– Иногда мне кажется, что я ее ненавижу! Мне кажется, что я ее ненавижу. – Она рассеянно пощипала свой крупный подбородок. – Ну, нам не стоит так говорить, – сказала она. – Это нехорошо. Подбодрись. Мы все устали и изнервничались. Я верю, что он все-таки поправится.

Настал день, серый и зябкий, пропахший сырым мглистым туманом. Элиза усердно суетилась, трогательно поглощенная приготовлением завтрака. Один раз она неуклюже взбежала по лестнице с чайником в руках и секунду простояла у двери, которую открыла, вглядываясь в страшную постель, морща белое лицо. Бесси Гант не дала ей войти и грубо захлопнула дверь. Элиза ушла, бормоча растерянные извинения.

Ибо Хелен сказала правду: Элиза знала. Ее не пускали в комнату больного, умирающий сын не хотел ее видеть. Она видела, как он устало отвернул голову, когда она вошла. За ее белым лицом жил ужас этого, но она никому не признавалась в нем и не жаловалась. Она суетилась, занимаясь бесполезными делами с усердной будничностью. И Юджин то задыхался, доведенный до исступления ее старательным оптимизмом, то слеп от жалости, замечая ужас и боль в ее тусклых черных глазах. Он вдруг бросился к ней, когда она стояла над раскаленной плитой, и принялся целовать ее шершавую натруженную руку, беспомощно бормоча:

– Мама! Мама! Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!

А Элиза, внезапно лишившись всех своих масок, припала к нему, уткнула белое лицо в его рукав и заплакала горько, отчаянно, беспомощно о бессмысленно истраченных невозвратимых годах, – о бессмертных часах любви, которые нельзя прожить вновь, о великом зле равнодушия и забвения, которого уж не исправишь. Как ребенок, она была благодарна ему за ласку, и его сердце дергалось, как дикий израненный зверек, а он бормотал: «Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!» – прекрасно зная, что ничего хорошего нет и никогда не будет.

– Если бы я только знала, детка, если бы я только знала, – плакала она так же, как много лет назад плакала, когда умер Гровер.

– Не падай духом! – сказал он. – Он еще выкарабкается. Худшее позади.

– Вот что, – сказала Элиза, сразу утерев глаза. – Я тоже так думаю. По-моему, прошлой ночью у него был кризис. Я как раз говорила Бесси…

Стало светлее. Наступал день, принося надежду. Они сели завтракать в кухне, черпая бодрость из любого скудного утешения, которого удавалось добиться от врача или сиделки. Коукер ушел, обнадеживающе не сказав ничего определенного. Бесси Гант спустилась к завтраку и была профессионально бодра.

– Если мне удастся не пускать его проклятую семейку к нему в комнату, может, он еще и выживет.

Они смеялись истерически благодарно, радуясь ее грубой брани.

– Как он сегодня утром? – сказала Элиза. – Ему лучше?

– Температура понизилась, если ты об этом.

Они знали, что понижение температуры утром ни о чем не свидетельствует, но их это известие подкрепило; их больные эмоции упились им – в одно мгновение в них пышным цветом расцвела надежда.

– И сердце у него хорошее, – сказала Бесси Гант. – Если сердце выдержит и он не перестанет бороться, он выкарабкается.

– Об этом не б-б-беспокойтесь, – сказал Люк с энтузиазмом. – Уж он-то б-будет бороться до п-п-последнего вздоха.

– Ну да, – начала Элиза, – я помню, когда ему было семь лет… я как-то днем стояла на крыльце… я помню, потому что старый мистер Букнер только что принес яйца и масло, которые ваш папа…

– О господи! – простонала Хелен с усмешкой. – Начинается!

– Уах! Уах! – заклохтал Люк, тыкая Элизу под ребра.

– Хоть присягнуть, милый, – сердито сказала Элиза, – ты ведешь себя как идиот. Я бы постыдилась!

– Уах! Уах! Уах!

Хелен хихикнула и подтолкнула Юджина локтем.

– Совсем с ума сошел! Ха-ха-ха-ха! – потом с влажными глазами она заключила Юджина в широкие костлявые объятия.

– Бедняга Джин. Вы ведь с ним всегда ладили, правда? Тебе будет тяжелее, чем всем нам.

– Он еще не п-п-похоронен, – бодро воскликнул Люк. – Этот малый будет здесь, когда из всех нас вырастут маргаритки.

– А где миссис Перт? – сказал Юджин. – Она в доме?

Наступило напряженное и озлобленное молчание.

– Я ее выгнала, – угрюмо сказала Элиза немного погодя. – Я прямо сказала ей, кто она такая – потаскуха.

Она говорила с былой суровой праведностью, но тут же ее лицо сморщилось и она расплакалась:

– Если бы не эта женщина, я уверена, он был бы сейчас совсем здоров! Хоть присягнуть!

– Мама, ради всего святого! – яростно крикнула Хелен. – Как ты можешь говорить такие вещи? Она была его единственным другом. Когда он заболел, она не отходила от него. Подумать только! Подумать только! – Она задыхалась от негодования. – Если бы не миссис Перт, его бы уже не было в живых. Никто, кроме нее, не заботился о нем. Ты не отказывалась, по-моему, держать ее в доме и получать от нее деньги, пока он не заболел. Нет, сэр! – заявила она с ударением. – Мне она нравится. И я не собираюсь теперь поворачиваться к ней спиной.

– Это б-б-бог знает что! – сказал Люк, преданный своей богине. – Если бы не ты и не миссис П-п-перт, Бена бы уже не было. Всем остальным здесь было наплевать. Если он умрет, т-т-так потому только, что никто о нем вовремя не позаботился. Слишком много тут всегда заботились о том, чтобы с-сберечь лишний грош и слишком мало – о своей плоти и крови.

– Ну, забудь об этом! – устало сказала Хелен. – Одно ясно: я сделала все, что могла. Я две ночи не спала. Что бы ни случилось, мне себя не в чем упрекнуть. – Ее голос был исполнен задумчивого уродливого самодовольства.

– Я знаю! Я знаю! – Моряк возбужденно повернулся к Юджину, размахивая руками. – Эта д-д-девочка работала как каторжная. Если бы не она… – Его глаза увлажнились, он отвернулся и высморкался.

– О, ради Христа! – закричал Юджин, выскакивая из-за стола. – Прекратите это! Еще успеете!


Вот так тянулись жуткие утренние часы, пока они изощрялись, стараясь вырваться из трагических сетей разочарования и утраты, в которых запутались. На короткий миг их охватывала безумная радость и торжество, а затем они снова низвергались в черные пропасти истерики и отчаяния. Одна Элиза, по-видимому, ни на мгновение не отказывалась от надежды. Вздрагивая – так были истерзаны их нервы, – моряк и Юджин шагали по холлу, непрерывно курили, ощетинивались, приближаясь друг к другу, и иронически извинялись, если нечаянно сталкивались. Гант дремал в гостиной или у себя в комнате, засыпал, просыпался, капризно хныкая, ни в чем не участвуя и лишь смутно сознавая, что именно происходит, и сердясь, потому что внезапно о нем забыли. Хелен непрерывно входила и выходила из комнаты больного, подчиняя умирающего власти своего жизнелюбия, внушая ему на мгновение надежду и уверенность. Но когда она выходила, ее веселая бодрость сменялась напряженной смутностью истерики: она то плакала, то смеялась, то задумывалась, то любила, то ненавидела.

Элиза только однажды вошла к больному. Она явилась с грелкой, робко, неуклюже, как ребенок, и впилась в лицо Бена тусклыми черными глазами. Но когда над громким и трудным дыханием его блестящие глаза остановились на ней, скрюченные белые пальцы крепче сжали простыни и он словно в ужасе громко выдохнул: