И тут между ними вновь наступило молчание. Он угрюмо повернулся к ней, пока она говорила. Она нерешительно остановилась и прищурилась на него, наклонив белое лицо с поджатыми губами – за пустяковым сплетением ее слов он услышал горькую песнь ее жизни.
Дивные горы цвели в сумраке. Элиза задумчиво поджала губы, потом продолжала:
– Ну, а когда ты приедешь туда… как говорится, к янки… обязательно зайди к дяде Эмерсону и всем твоим бостонским родственникам. Когда они тут были, ты очень понравился твоей тете Люси… Они всегда говорили, что будут рады видеть у себя любого из нас, если мы туда поедем… Когда ты чужой в чужих краях, иногда бывает очень нужно, чтобы у тебя там были знакомые. И вот что: когда увидишь дядю Эмерсона, так скажи ему, чтобы он не удивлялся, если я вдруг туда приеду. (Она игриво кивнула.) Уж наверное, я не хуже всякого другого могу собраться, когда придет время… уложусь, да и приеду… и никого не предупредив… не собираюсь до конца дней возиться на кухне… этим не проживешь, – если этой осенью я устрою одно-два дельца, то смогу отправиться повидать свет, как я всегда собиралась… Я как раз на днях говорила об этом с Кэшем Рэнкином… «Эх, миссис Гант, – говорит он, – мне бы вашу голову, так я бы разбогател за пять лет… Вы самый ловкий делец в городе», – сказал он. Не говорите со мной о делах, – говорю я. – Вот только разделаюсь с тем, что у меня есть, и брошу, и слушать даже не стану про недвижимость… с собой ее не возьмешь, Кэш, – говорю я, – в саванах карманов нет, и нужно-то нам в конце концов только шесть футов земли для могилы… так что я сверну все дела и поживу всласть, как говорится, пока не поздно. «И правильно сделаете, миссис Гант, – говорит он. – Это вы правильно сказали: с собой ничего не возьмешь, – говорит он, – а даже и взяли бы, так какой нам там от этого будет толк?»… Так вот, – она обратилась прямо к Юджину, резко переменив тон, взмахнув рукой в былом мужском жесте, – я вот что сделаю… ты знаешь, я тебе говорила про участок, который у меня был в Сансет-Кресчент…
Между ними вновь наступило жуткое молчание.
Дивные горы цвели в сумраке. Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся.
Без слов они стояли теперь друг перед другом, без слов знали друг о друге все. Через мгновение Элиза быстро отвернулась и пошла к двери той странной неверной походкой, какой она вышла из комнаты умирающего Бена.
Он бросился назад через дорожку и одним прыжком взлетел по ступенькам. Он схватил шершавые руки, которые она прижимала к телу, и быстро, яростно притянул их к груди.
– Прощай! – пробормотал он резко. – Прощай! Прощай, мама! – Из его горла вырвался дикий, странный крик, как крик изнемогающего от боли зверя. Его глаза ослепли от слез; он пытался заговорить, вложить в слово, во фразу всю боль, всю красоту и чудо их жизней – того страшного путешествия, каждый шаг которого его невероятная память и интуиция прослеживали до пребывания в ее утробе. Но слово не было сказано, его не могло быть; он только хрипло выкрикивал снова и снова: «Прощай, прощай!»
Она поняла, она знала все, что он чувствовал и хотел сказать, и ее маленькие подслеповатые глаза, как и его, были влажны от слез, лицо исказилось мучительной гримасой печали; она твердила:
– Бедный мальчик! Бедный мальчик! Бедный мальчик! – Потом прошептала хрипло, едва слышно: – Мы должны стараться любить друг друга.
Ужасная и прекрасная фраза, последняя, конечная мудрость, какую может дать земля, вспоминается в конце и произносится слишком поздно, слишком устало. И она стоит, грозная и неизменяемая, над пыльным шумным хаосом жизни. Ни забвения, ни прощения, ни отрицания, ни объяснения, ни ненависти.
О смертная и гибнущая любовь, рожденная с этой плотью и умирающая с этим мозгом, память о тебе вечным призраком будет пребывать на земле.
А теперь в путь. Куда?
Площадь лежала в пылании лунного света. Фонтан выбрасывал не колеблемую ветром струю, вода падала в бассейн размеренными шлепками. На площади не было никого.
Когда Юджин вошел на площадь с севера по Академистрит, куранты на башне банка пробили четверть четвертого. Он медленно прошел мимо пожарного депо и ратуши. У гантовского угла площадь круто уходила вниз к Негритянскому кварталу, словно у нее был отогнут край.
В лунном свете Юджин увидел поблекшую фамилию отца на старом кирпиче. На каменном крыльце мастерской ангелы застыли в мраморных позах – казалось, их заморозил лунный свет.
Прислонившись к железным перилам крыльца, над тротуаром стоял человек и курил. Обеспокоенно, немного боясь, Юджин подошел ближе. Он медленно поднялся по длинным деревянным ступенькам, внимательно вглядываясь в лицо стоящего, скрытое тенью.
– Тут кто-нибудь есть? – сказал Юджин.
Никто не ответил.
Но, поднявшись на крыльцо, он увидел, что этот человек был Бен.
Бен мгновение молча смотрел на него. Хотя Юджин и не мог разглядеть его лица, скрытого тенью полей его серой фетровой шляпы, он знал, что он хмурится.
– Бен? – сказал Юджин с сомнением, останавливаясь на верхней ступеньке. – Это ты, Бен?
– Да, – сказал Бен. Помолчав, он добавил ворчливо: – А кто, по-твоему, это мог быть, идиот?
– Я не был уверен, – робко ответил Юджин. – Мне не было видно твоего лица.
Они немного помолчали. Потом Юджин, откашлявшись из-за смущения, сказал:
– Я думал, ты умер, Бен.
– А-ах! – презрительно сказал Бен, резко вздергивая голову. – Только послушать!
Он глубоко затянулся – спиральки дыма развертывались и растворялись в лунно-ярком безмолвии.
– Нет, – негромко сказал он немного погодя. – Нет, я не умер.
Юджин прошел по крыльцу и сел на поставленную на ребро известняковую плиту постамента. Немного погодя Бен повернулся и взобрался на перила, удобно упершись в колени.
Юджин рылся в карманах, ища сигарету негнущимися дрожащими пальцами. Он не был испуган, он онемел от удивления и властной радости и боялся предать свои мысли на осмеяние. Он закурил. Вскоре он сказал с трудом, неуверенно, как извинение:
– Бен, ты – призрак?
Это не вызвало насмешки.
– Нет, – сказал Бен. – Я не призрак.
Снова наступило молчание, пока Юджин робко искал слова.
– Надеюсь, – сказал он потом с тихим надтреснутым смешком, – надеюсь, это не значит, что я сумасшедший?
– Почему бы и нет? – сказал Бен с быстрым отблеском улыбки. – Конечно, ты сумасшедший.
– Тогда, – сказал медленно Юджин, – мне все это только кажется?
– О, бога ради! – раздраженно крикнул Бен. – Откуда я знаю? Что – это?
– Я имею в виду, – сказал Юджин, – вот что: разговариваем мы с тобой или нет?
– Не спрашивай меня, – ответил Бен. – Откуда я знаю?
Громко зашелестев мрамором, с холодным вздохом усталости, ближайший к Юджину ангел переставил каменную ногу и поднял руку повыше. Тонкий стебель лилии жестко трепетал в его изящных холодных пальцах.
– Ты видел? – возбужденно воскликнул Юджин.
– Видел что? – с досадой сказал Бен.
– Эт-т-того ангела! – пробормотал Юджин, показывая на него дрожащей рукой. – Ты видел, что он пошевелился? Он поднял руку.
– Ну и что? – раздраженно спросил Бен. – Он же имеет на это право, разве нет? Знаешь ли, – добавил он со жгучим сарказмом, – по закону ангелу не возбраняется поднимать руку, если ему так хочется.
– Да, конечно, – медленно признал Юджин после краткого молчания. – Только я всегда слышал…
– А! Разве ты веришь всему, что слышишь, дурак? – яростно крикнул Бен. – Потому что, – добавил он, успокаиваясь и затягиваясь сигаретой, – ничего хорошего из этого для тебя не выйдет.
Снова наступила тишина, пока они курили. Потом Бен спросил:
– Когда ты уезжаешь, Джин?
– Завтра, – ответил Юджин.
– Ты знаешь, зачем едешь, или ты просто решил прокатиться в поезде?
– Знаю! Конечно, я знаю… зачем я еду! – сердито, недоуменно сказал Юджин. Он вдруг умолк, растерянный, образумленный. Бен продолжал хмуриться. Потом негромко и смиренно Юджин сказал:
– Да, Бен. Я не знаю, зачем я еду. Может быть, ты прав. Может быть, я просто хочу прокатиться в поезде.
– Когда ты вернешься, Джин? – спросил Бен.
– Ну… в конце года, наверное, – ответил Юджин.
– Нет, – сказал Бен.
– О чем ты, Бен? – сказал Юджин тревожно.
– Ты не вернешься, Джин, – мягко сказал Бен. – Ты это знаешь?
Наступила пауза.
– Да, – сказал Юджин. – Я знаю.
– Почему ты не вернешься? – сказал Бен.
Юджин скрюченными пальцами вцепился в ворот рубашки.
– Я хочу уехать! Слышишь? – крикнул он.
– Да, – сказал Бен. – И я хотел. Почему ты хочешь уехать?
– Здесь у меня ничего нет! – пробормотал Юджин.
– Давно ты это чувствуешь? – сказал Бен.
– Всегда, – сказал Юджин. – С тех пор как помню себя. Но я не знал об этом, пока ты… – Он замолчал.
– Пока я что? – сказал Бен.
Наступила пауза.
– Ты умер, Бен, – пробормотал Юджин. – Иначе быть не может. Я видел, как ты умирал, Бен. – Его голос стал пронзительным. – Слышишь, я видел, как ты умирал. Разве ты не помнишь? В большой спальне, наверху, которая сейчас сдана жене дантиста. Разве ты не помнишь, Бен? Коукер, Хелен, Бесси Гант, которая ходила за тобой, миссис Перт? Кислородная подушка? Я пытался держать тебя за руки, когда тебе давали кислород. – Его голос перешел в визг. – Разве ты не помнишь? Говорю тебе, ты умер, Бен.
– Дурак! – яростно сказал Бен. – Я не умер.
Наступило молчание.
– В таком случае, – очень медленно сказал Юджин, – кто же из нас двоих призрак?
Бен не ответил.
– Это площадь, Бен? И я говорю с тобой? Здесь ли я в действительности или нет? И лунный свет на площади? Это все есть?
– Откуда я знаю? – снова сказал Бен.
В мастерской Ганта раздались тяжелые шаги мраморных ног. Юджин вскочил и заглянул внутрь сквозь широкое стекло грязной витрины Жаннадо. На столе часовщика разбросанные внутренности часов мерцали тысячью крохотных точек голубоватого света. А за барьером, отделявшим владения Жаннадо, там, где лунный свет лился в склад сквозь боковое окно, расхаживали взад и вперед ангелы, как огромные заводные куклы из камня. Длинные холодные складки их одеяний гремели ломко и гулко, пухлые целомудренные груди вздымались в каменном ритме, а в лунном свете, стуча крыльями, кружили и кружили мраморные херувимы. В залитом лунным сиянием проходе с холодным блеянием неуклюже паслись каменные агнцы.