ые волосы – и не засмеялась.
Он поднял к ней лицо, как узник, узревший свет дня, как истомленный мраком человек, который купается в огромном озере зари, как слепой, который ощущает на своих глазах раскаленную добела сердцевину и сгусток необорного блеска. Его тело впивало ее великий свет, как умирающий от голода, выброшенный на необитаемый остров моряк впивает дождь, – он закрыл глаза и подставил себя этому великому свету, а когда открыл их, то увидел, что ее глаза засияли и увлажнились.
И тут она засмеялась.
– Мистер Леонард, – сказала она, – подумать только! Он же почти с вас ростом. Ну-ка, стань вот так, мальчик, а я смерю.
Она ловкими руками поставила их спина к спине. Мистер Леонард оказался выше Юджина на два-три дюйма. Он визгливо заржал.
– Ну и мошенник! – сказал он. – Экий мальчишка!
– Сколько тебе лет? – спросила она.
– В будущем месяце исполнится двенадцать, – сказал он.
– Нет, вы только подумайте! – воскликнула она удивленно. – Но вот что, – добавила она, – нам нужно нарастить мясо на эти кости. Так оставаться не может. Мне не нравится, как ты выглядишь.
Она покачала головой.
Он испытывал неловкость, тревогу и подспудное раздражение. Его всегда смущало и пугало, когда ему говорили, что он «слабенький», – это больно уязвляло его гордость.
Она увела его в большую комнату налево, которая служила гостиной и библиотекой. Она следила за тем, как загорелось его лицо, когда он увидел полторы-две тысячи книг, расставленных по полкам в разных местах. Он неуклюже уселся на плетеный стул у стола и подождал, пока она не вернулась с тарелкой бутербродов и высоким стаканом простокваши, которой он никогда до тех пор не пробовал.
Когда он кончил есть, она подвинула стул ближе к нему и села. Перед этим она отослала Леонарда заняться делом на птичьем дворе; они слышали, как он там время от времени властным деревенским голосом покрикивает на живность.
– Ну, скажи мне, мальчик, что ты читал? – спросила она.
Он хитро пробрался через пустыни печатных страниц, называя своими любимыми те книги, которые, как он чувствовал, она должна одобрить. А так как он прочел все – и хорошее и дурное, – что было в городской библиотеке, список получился внушительный. Иногда она останавливала его и начинала подробнее расспрашивать про какую-нибудь книгу, и он красочно излагал содержание с такой блистательной верностью деталей, что она была полностью удовлетворена. Она была взволнована и обрадована – она сразу же увидела, как щедро сможет утолить эту сжигающую жажду знаний, житейского опыта, мудрости. А он внезапно познал радость повиновения: буйные бестолковые блуждания, охота вслепую, обманутое, отчаянное стремление теперь получали оснастку, компас, руководство. Путь в Индию, которого прежде ему никак не удавалось найти, будет теперь проложен для него по карте. Перед его уходом она дала ему толстый том в девятьсот страниц, пронизанный одушевленными изображениями любви и битв той эпохи, которая нравилась ему больше всего.
И в полночь он был глубоко погружен в судьбу человека, который убил медведицу, сжег ветряную мельницу, был грозой разбойников, – в многообразие жизни на дорогах и в харчевнях Средневековья, куда его увлек мужественный и красивый Жерар, семя гения, отец Эразма. Юджину казалось, что ничего лучше «Монастыря и очага»[61] он никогда не читал.
«Алтамонтский лицей» был самым дерзким замыслом их жизни. Леонард надеялся теперь достичь всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для нее же само преподавание уже несло в себе свою великую награду – оно было ее лирической музыкой, ее жизнью, миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой ее души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал ее тело.
В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки – его идолы, – чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь его страстная привязанность отдавалась людям – и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она – первой пролившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.
О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живет и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мертвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идет с нами среди холмов?
Следующие четыре года своей жизни Юджин провел в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне темной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми яблоками.
От Леонарда он получил немного – серый поход по безводным пустыням латинской прозы: сначала трудная, жесткая, бессмысленная рекогносцировка среди правил грамматики, которая бесцельно напугала его и сбила с толку, так что в течение многих лет он питал болезненную неприязнь к синтаксису и нелепое предубеждение против законов, по которым был построен язык. Затем – год, посвященный изучению мускулистой, чистой четкости Цезаря[62], великолепной структуры стиля, – исчерпывающая последовательность, скелетная точность, омертвляемые ежедневными дроблениями на бесформенные куски, нудным грамматическим разбором, неуклюжими штампами педантичного перевода:
«Сделав все, что было необходимо, и время года будучи благоприятным для ведения войны, Цезарь начал приводить свои легионы в боевой порядок».
Темный калейдоскоп войны в Галлии, удар римского копья, пронзающий кожаный щит, советы варваров в лесах, гордый лязг триумфа – все то, что могло бы возникнуть в рассказе великого реалиста благодаря преображающей страсти, которую великий учитель умеет вложить в свой труд, тут отсутствовало.
А вместо этого колеса тяжело и ровно катились по твердым рельсам методики и памяти. Двенадцатого марта, прошлый год – на три дня позже. Cogitata. Причастие ср. р. мн. ч., употребленное в качестве существительного. Quo употреблено вместо ut для выражения цели, так как далее следует сравнительная степень. Восемьдесят строк на завтра.
Они потратили томительное столетие – целых два года на этого скучного сухаря, Цицерона. «De Senectute», «De Amititia»[63], Вергилия[64] они обошли сторонкой, потому что Джон Дорси Леонард был плохим моряком и вергильевские плаванья по морям его смущали. Он ненавидел географические исследования. Он побаивался путешествий. В будущем году, сказал он. И великие имена: Овидий[65], владыка эльфов и гномов, вакхический флейтист, ‘Amores»[66], Лукреций[67], полный грома волн. «Nox est perpetua»[68][69].
– А? – протянул мистер Леонард, начиная бессмысленно смеяться. Он от подбородка до колен пестрел меловыми отпечатками пальцев. Стивен («Папаша») Рейнхарт тихонько наклонился и воткнул перо в левую ягодицу Юджина Ганта. Юджин охнул.
– Да нет, – сказал мистер Леонард, поглаживая подбородок. – Это другая латынь.
– А какая? – не отступал Том Дэвис. – Труднее, чем Цицерон?
– Ну, – неуверенно сказал мистер Леонард, – не такая. Пока еще слишком сложная для вас.
«… est perpetua una dormienda… Luna dies et nox»[70].
– А латинские стихи трудно читать? – спросил Юджин.
– Ну, – сказал мистер Леонард, покачивая головой, – нелегко. Гораций… – начал он осторожно.
– Он писал оды и эподы, – сказал Том Дэвис. – Что такое «эпод», мистер Леонард?
– Ну, – сказал задумчиво мистер Леонард, – это род поэтической формы.
– Черт! – буркнул «Папаша» Рейнхарт на ухо Юджину. – Это я знал еще до того, как заплатил за обучение.
Сочно улыбаясь и поглаживая себя ласковыми пальцами, мистер Леонард вернулся к уроку.
– Ну, а теперь… – начал он.
– Кто такой Катулл? – резко выкрикнул Юджин.
Как взметнувшееся копье в его мозгу – это имя.
– Он был поэтом, – быстро и необдуманно ответил мистер Леонард, захваченный врасплох. И раскаялся в этом.
– А какие стихи он писал? – спросил Юджин.
Ответа не последовало.
– Как Гораций?
– Не-ет, – задумчиво сказал мистер Леонард. – Не совсем как Гораций.
– А какие? – спросил Том Дэвис.
– Как кишки твоей бабушки, – залихватски шепнул «Папаша» Рейнхарт.
– Ну… он писал на злободневные темы своего времени, – непринужденно ответил мистер Леонард.
– А он писал про любовь? – спросил Юджин дрожащим голосом.
Том Дэвис удивленно повернулся к нему.
– Ух ты! – воскликнул он потом. И начал хохотать.
– Он писал про любовь! – вскричал Юджин убежденно и страстно. – Он писал про свою любовь к даме, которую звали Лесбия. Спросите мистера Леонарда, если вы мне не верите.
Жадные лица повернулись к мистеру Леонарду.
– Ну… нет… да… я этого точно не знаю, – с вызовом сказал мистер Леонард, смешавшись. – Где ты это выискал, мальчик?