«Папаша» Рейнхарт, склонив голову набок, поглядел на Юджина и кончиком языка ловко передвинул жвачку к другой щеке.
– Сорок девять! – сказал он. – Показался бы ты доктору, мальчик. Он стар, как господь бог.
– Она сказала – сорок девять, – упрямо настаивал Юджин.
– Еще бы она не сказала! – возразил «Папаша» Рейнхарт. – Или, по-твоему, они будут болтать про это направо и налево? Ведь у них же тут школа!
– Сынок, ну и глуп же ты! – объявил Джек Чэндлер, которому раньше такой оборот дела и в голову не приходил.
– Черт! Ты же у них ходишь в любимчиках. Они знают, что ты поверишь любым их басням, – сказал Джулиус Артур.
«Папаша» Рейнхарт внимательно оглядел его, а потом покачал головой, словно признал безнадежным. Они смеялись над его верой.
– Ну, а если он такой старый, – сказал Юджин, – так почему старушка Леди Леттимер вышла за него?
– Да потому, конечно, что никого другого ей подцепить не удалось, – ответил «Папаша» Рейнхарт, раздраженный таким тугодумием.
– Как, по-вашему, ей приходилось его поддерживать? – с любопытством спросил Том Дэвис.
И все молча задумались над этим. А Юджин, когда он видел, как две очаровательные девочки лепестками падали на тяжелую грудь своей матери, когда он видел, как восковой художник делает последние пошатывающиеся шажки к смерти, и слышал, как Шеба мощным голосом срезает разговор в самом начале и принимается в буйном бурлеске излагать свои мнения, вновь вставал в тупик перед неразрешимой загадкой: из смерти – жизнь, из грубой сырой земли – цветок.
Его вера была выше убеждения. Разочарование приходило так часто, что в нем зародилась горькая подозрительность, временами переходившая в насмешливость – злобную, грубую, жестокую и язвящую, которая жалила только больнее из-за его собственной боли. Бессознательно он начал творить в себе собственную мифологию, которая была ему еще дороже оттого, что он понимал ее ложность. Смутно, отрывочно он начинал ощущать, что не ради истины должны жить люди – творческие люди, – а ради лжи. По временам его прожорливый, ненасытный мозг словно вырывался из-под его власти – это была страшная птица, чей клюв погружался в его сердце, чьи когти терзали его внутренности. И этот никогда не спящий демон парил над добычей, кружил над ней, стремительно кидался на нее и вновь взмывал, и, уже улетев, внезапно возвращался с торжествующей злобой, и все, что Юджин одел в одежды чуда, оказывалось ободранным, низким и пошлым.
Но он с надеждой видел, что это его ничему не учит – то, что оставалось, было фольгой и золотом. И его язык язвил так больно потому, что его сердце так много верило.
Безжалостный мозг лежал, свернувшись, готовый к удару, как змея, – и видел каждый жест, каждый быстрый взгляд, дешевые подпорки обмана. Но этих людей он поместил в мире, свободном от человеческих ошибок. Он распахнул одно окошко своего сердца перед Маргарет – они вместе вступили в священную рощу поэзии, но темные желания и грезы о прекрасных телах, но убожество, пьянство, хаос, которыми была отмечена его жизнь дома, он пугливо замыкал в себе. Он боялся, что они узнают. В отчаянии он старался догадаться, кто из его товарищей уже знает. А все факты, которые низводили Маргарет в жизнь, которые погружали ее в оскверняющий поток жизни, были нереальны и отвратительны, как кошмар.
Мысль о том, что она чуть не умерла от туберкулеза, что шумная и говорливая Шеба вышла замуж за старика, который стал отцом двух детей, а теперь стоял на пороге смерти, что вся эта маленькая семья, сильная упорной сплоченностью, не выносила своих гноящихся ран на всеобщее обозрение и воздвигала перед наблюдательными глазами и тараторящими языками мальчишек стену из неубедительного притворства и уклончивости, – эта мысль оглушала его ощущением нереальности.
Юджин верил в славу и в золото.
Теперь он больше жил в «Диксиленде». Учась в школе Леонарда, он оказался теснее связанным с Элизой. Гант, Хелен и Люк презирали частные школы. Брат и сестра были задеты – и немножко завидовали. И во время ссор к их арсеналу прибавилось новое оружие. Они говорили:
– Ты его совсем погубила, когда отдала в частную школу.
Или:
– Как же, станет он пачкать руки – ведь он учится в частной школе!
Сама Элиза тоже не давала ему забыть, скольким он ей обязан. Она часто говорила о том, как ей приходится трудиться, чтобы платить за него, и о своей бедности. Она говорила, что он должен усердно заниматься, а в свободное время помогать ей. Кроме того, он должен помогать ей все лето и «подыскивать клиентуру» на вокзале среди приезжих.
– Бога ради, да что это с тобой? – издевался Люк. – Неужто ты стыдишься честной работы?
В «Диксиленд» – сюда, сюда, сэр. Миссис Элиза Е. Гант, владелица. В двух шагах от Главной площади, капитан. Все удобства современной тюрьмы. Сухарики и домашние пироги, какие могла бы печь ваша матушка, да не пекла.
Напористый мальчишка.
В конце первого года Элиза сказала Леонарду, что она больше не может платить за обучение сына. Он посоветовался с Маргарет и, вернувшись, согласился взять мальчика за половинную плату.
– Он может подыскивать для вас клиентуру, – сказала Элиза.
– Да, – согласился Леонард. – Вот именно.
Бен купил новые башмаки. Светло-коричневые. Он заплатил за них шесть долларов. Он всегда покупал дорогие вещи. Но от них у него отчаянно разболелись ноги. В хмурой ярости он доковылял до своей комнаты и снял их.
– К черту! – взревел он и запустил башмаками в стену.
В дверь заглянула Элиза.
– Ты всегда будешь сидеть без гроша, милый, до тех пор пока не перестанешь швырять деньги на ветер. И знаешь: это ведь очень дурно, если подумать. – Она печально покачала головой, собрав рот в пуговку.
– О, бога ради! – проворчал он. – Нет, только послушать! Черт побери, ты когда-нибудь слышала, чтобы я у кого-нибудь что-нибудь просил? – крикнул он гневно.
Она взяла башмаки и отдала их Юджину.
– Жаль выбрасывать хорошие башмаки, – сказала она. – Померяй-ка их, милый.
Он их померил. Ноги у него были уже больше, чем у Бена. Он осторожно сделал несколько ковыляющих шагов.
– Ну, как они тебе? – спросила Элиза.
– Как будто ничего, – ответил он с сомнением. – Только жмут немного.
Ему понравилась тугая крепость кожи, ее добротный запах. Таких хороших башмаков у него еще никогда не было.
В кухню вошел Бен.
– Поросенок! – воскликнул он. – У тебя же ножища, как лошадиное копыто!
Хмурясь, он нагнулся и пощупал натянувшуюся кожу. Юджин вздрогнул.
– Мама, ради бога! – раздраженно сказал Бен. – Не заставляй малыша носить их, раз они ему малы. Я куплю ему другие, если тебе жалко потратить деньги.
– А эти-то чем плохи? – спросила Элиза. Она потыкала в них пальцем. – Пф! – сказала она. – Отлично сидят. Все башмаки сначала немного жмут. Ничего с ним не сделается.
Через полтора месяца Юджин вынужден был сдаться. Жесткая кожа не растягивалась, с каждым днем его ноги болели сильнее. Он хромал все заметнее и заметнее, и походка у него стала деревянной, словно он шагал по кубикам. Ступни у него онемели и отнимались, подушечки мучительно горели. Однажды Бен в ярости повалил его на пол и сорвал с него эти башмаки. Прошло несколько дней, прежде чем он снова стал ходить свободно. Но пальцы его ног, прежде прямые и сильные, были теперь изуродованы: притиснутые друг к другу, они покрылись шишками, искривились и загнулись, ногти взбугрились и омертвели.
– Как жалко выбрасывать такие хорошие башмаки, – вздохнула Элиза.
Но у нее бывали странные припадки щедрости и великодушия. Он ничего не понимал.
В Алтамонт приехала с запада молодая девушка. Она сказала, что она родом из Севира, городка в горах. У нее было большое смуглое тело, черные волосы и глаза индеанки из племени чероки.
– Помяните мое слово, – сказал Гант, – у нее в жилах течет кровь чероки.
Она сняла комнату и изо дня в день качалась в кресле-качалке у огня в гостиной. Она казалась застенчивой, испуганной и угрюмой – манеры у нее были провинциальные и вежливые. Она никогда ни с кем не заговаривала первой и только отвечала на вопросы.
Иногда она чувствовала себя плохо и не вставала с постели. Тогда Элиза сама относила ей завтрак, обед и ужин и была с ней очень ласкова.
Изо дня в день девушка качалась всю ненастную осень напролет. Юджин слышал, как ее широкие подошвы ритмично ударяются в пол, непрерывно раскачивая качалку. Звали ее миссис Морган.
Как-то, когда он подкладывал новые потрескивающие куски угля на рдеющую массу в камине, в гостиную вошла Элиза. Миссис Морган продолжала невозмутимо качаться. Элиза немного постояла у огня, задумчиво поджав губы и спокойно сложив руки на животе. Она посмотрела в окно на обложенное тучами небо, на обнаженную пустую улицу, где бушевал ветер.
– Вот что я вам скажу, – начала она. – Зима обещает быть трудной для бедняков.
– Да, мэм, – угрюмо ответила миссис Морган и продолжала качаться.
Элиза еще немного помолчала.
– Где ваш муж? – спросила она потом.
– В Севире, – сказала миссис Морган. – Он служит на железной дороге.
– Что? Что? Что? – комично зачастила Элиза. – Служит на железной дороге, вы сказали? – резко спросила она.
– Да, мэм.
– Что-то мне странно, что он ни разу вас не навестил, – сказала Элиза с колоссальной обличающей безмятежностью. – По-моему, так поступают только самые никудышные мужчины.
Миссис Морган ничего не сказала. Ее смоляно-черные глаза поблескивали, отражая пламя камина.
– Есть у вас деньги? – спросила Элиза.
– Нет, мэм, – сказала миссис Морган.
Элиза стояла монументально, наслаждаясь теплотой огня, поджимая губы.
– Когда вы ждете ребенка? – спросила она вдруг.
Сначала миссис Морган ничего не ответила. Она продолжала качаться.
– Да уж, пожалуй, меньше месяца осталось, – сказала она потом.
Она с каждой неделей становилась все толще и толще.
Элиза нагнулась и задрала юбку, открыв по самое колено ногу в бумажном чулке, вздутом от заправленных в него фланелевых панталон.