Он говорил серьезно, запинаясь так же, как когда читал вслух, без внутреннего убеждения. Юджин весь больно сжался, слушая, как его яростный кондор лепечет эти пошлые измышления ловких миллионеров, точно любой послушный попугай в клетке кассира. Голос Бена, когда он изрекал эти похвальные мнения, был невыразителен и глух; он словно искал где-то за всем этим ответа. В глазах у него были недоумение и боль. С хмурым напряжением он, запинаясь, продолжал эту проповедь успеха, и в его усилии было что-то разяще трогательное – его странный одинокий дух пытался найти вход в жизнь, найти успех, твердое положение, общество других людей. И казалось, что какой-то житель Бронкса[196], переселившийся туда с плодородных равнин Ломбардии, читает календарь, стараясь постичь новый мир кругом, что какой-то лесоруб, отрезанный снегами от людей, томимый тяжелой неведомой болезнью, ищет ее симптомы и средства ее излечения в «Домашнем медицинском справочнике».
– Старик посылал тебе достаточно денег? – спросил Бен. – Ты мог держаться наравне с другими? Ему это вполне по карману, ты же знаешь. Не позволяй, чтобы он на тебе экономил. Заставь его раскошелиться, Джин.
– Мне хватало, – сказал Юджин. – Мне больше было не нужно.
– Тебе деньги нужны сейчас, а не потом, – сказал Бен. – Заставь его обеспечить тебя на время учения. Мы живем в веке специалистов. Люди с университетским образованием нужны везде.
– Да, – сказал Юджин.
Он отвечал послушно, безразлично – град избитых истин не оставлял следа на блестящей твердой броне его сознания, но внутри Тот Другой, лишенный дара речи, все видел.
– Так получи образование, – говорил Бен, неопределенно хмурясь. – Все большие люди: Форд, Эдисон, Рокфеллер – говорят, что оно необходимо, хотя не каждый из них его получил.
– А почему ты сам не учился? – с любопытством спросил Юджин.
– Некому было объяснить мне это, – сказал Бен. – Да и, кроме того, неужели ты думаешь, что старик дал бы мне что-нибудь? – Он зло засмеялся. – А теперь уже поздно.
Он немного помолчал и покурил.
– А ты не знал, что я учусь на курсах рекламы? – спросил он с усмешкой.
– Нет. Где?
– Заочно, – сказал Бен. – Я каждую неделю получаю задание. Не знаю, – он смущенно засмеялся, – у меня, кажется, есть к этому способности. Я все время получаю самые высокие оценки – девяносто восемь или сто. Если я кончу курс, то получу диплом.
Слепящий туман заволок глаза младшего брата. Он сам не знал почему. В его горле поднялся судорожный комок. Он быстро нагнул голову и порылся в кармане, нащупывая сигареты. Через секунду он сказал:
– Я рад, Бен. Надеюсь, ты кончишь.
– Знаешь, – сказал Бен серьезно, – некоторые их студенты стали большими людьми. Я как-нибудь покажу тебе их рекомендации. Люди начали с пустого места, а теперь занимают важные должности.
– И у тебя будет то же, – сказал Юджин.
– Так что ты здесь не единственный студент, – сказал Бен и усмехнулся. Потом он добавил уже серьезно: – Ты – наша последняя надежда, Джин. Кончи обязательно, даже если тебе пришлось бы украсть нужные для этого деньги.
Мы, остальные, ничего не стоим. Постарайся достичь чего-то. Держи голову высоко! Ты не хуже их всех – гораздо лучше, чем эти проклятые хлыщи. – Он пришел в ярость; он был вне себя от возбуждения. Внезапно он встал из-за стола. – Не допускай, чтобы они над тобой смеялись! Черт побери, мы ничем их не хуже! Если кто-нибудь из них попробует опять над тобой смеяться, хватай что попадет под руку и оглуши его хорошенько. Слышишь? – В диком волнении он схватил со стола большой нож для разрезания жаркого и размахивал им.
– Да, – сказал Юджин неловко. – Но теперь, наверное, все будет в порядке. Я просто сначала не знал, как себя вести.
– Надеюсь, у тебя теперь хватит ума держаться подальше от этих старых шлюх? – строго сказал Бен и продолжал, когда Юджин ничего не ответил: – Занимаясь этим, ничего добиться нельзя. Всегда можно подхватить какую-нибудь дрянь. А она как будто симпатичная девушка, – добавил он тихо после паузы. – Ради всего святого, приведи себя в порядок, постарайся не ходить таким грязным. Женщины ведь очень замечают подобные вещи. Следи за ногтями, гладь одежду. У тебя есть деньги?
– Все, что мне надо, – сказал Юджин, нервно поглядывая на дверь. – Перестань, бога ради!
– Вот, возьми, дурак, – сердито сказал Бен, всовывая ему в руку бумажку. – Тебе нужны деньги. Храни, пока не понадобятся.
Когда они уходили, Хелен вышла с ними на высокое крыльцо. Конечно, она, как всегда, снабдила их припасами в двойном количестве. Еще одна коробка была наполнена бутербродами, яйцами и помадкой.
Она стояла на верхней ступеньке, голова ее была обмотана косынкой, худые, испещренные шрамами руки были уперты в бока. Теплый солнечный запах настурций, жирной земли и жимолости плескался вокруг горячими животворящими волнами.
– Ого! Ага! – подмигнула она комически. – Я кое-что знаю. Я ведь не так слепа, как вы думаете.
Она кивнула многозначительно и шутливо – ее крупное улыбающееся лицо было пронизано тем странным чистым сиянием, которое иногда так его преображало. Когда он видел ее такой, то всегда вспоминал омытое дождем небо и хрустальные дали, прохладные и светлые.
С грубоватым хихиканьем она ткнула его в ребра:
– Любовь – великая штука! Ха-ха-ха! Поглядите-ка на его лицо, Лора. – Она притянула девушку к себе в щедром объятии и отпустила, смеясь жалостливым смехом; и пока они поднимались по склону, она продолжала стоять там на солнце, слегка приоткрыв рот, улыбаясь, озаренная сиянием, красотой и удивлением.
По длинной уходящей вверх Академи-стрит, границе Негритянского квартала, они медленно взбирались к восточной окраине города. В конце улицы вздымалась гора; справа по ее склону вилась асфальтированная дорога. Они свернули на нее и шли теперь над восточным краем Негритянского квартала. Он круто изгибался под ними, стремительно сбегал вниз длинными немощеными улицами. По сторонам дороги кое-где стояли дощатые лачуги – жилища негров и белых бедняков, но чем выше они поднимались, тем меньше их становилось. Они неторопливо шли по прохладной дороге, испещренной пляшущими пятнами света, который просачивался сквозь листву смыкавшихся над ней деревьев, но ее левая сторона лежала в глубокой тени леса на склоне. Из этой зеленой красоты вставала массивная грубая башня цементного резервуара – она вся была в прохладных потеках и пятнах, оставленных водой. Юджину захотелось пить. Немного дальше из отводной трубы резервуара поменьше бил пенный водяной рукав, шириной с человеческое туловище.
Они вскарабкались напрямик по скалистой тропке, срезав последнюю петлю дороги, и остановились у расселины, за которой дорога уходила вниз. Они были всего в нескольких сотнях футов над городом – он лежал под ними, отчетливый, как картина сиенской школы, далекий и близкий одновременно. На самом высоком холме города Юджин разглядел массивные здания Главной площади, слагавшиеся из резких кубиков света и тени, ползущий игрушечный трамвай, людей, которые были не больше воробьев. Вокруг площади смыкались лишенные деревьев кирпичные джунгли делового района – дешевые, бесформенные и безобразные; за ними расплывчатыми пятнами располагались дома, где жили все эти люди, а еще дальше – обнаженные яркие язвы предместий и целительная благость смыкающегося покрова древесных крон. А прямо под ним, выплескиваясь из оврага на склоны и уступы гор, – Негритянский квартал. Главная площадь казалась как бы центром, к которому карабкались все трамваи, однако осмысленности не было ни в чем.
Но горы были величественны целеустремленностью. К западу они развертывались к солнцу, устремляясь ввысь с могучих кряжей. Город был разбросан по плато, как бивак, – ничто там не могло противостоять времени. Там не было идей. Он ощущал, что под ним в чаше сосредоточилась вся жизнь: он увидел ее, как мог бы увидеть средневековый схоласт, описывающий на монастырской латыни «Театр жизни человеческой», или как Питер Брейгель – в одной из своих насыщенных фигурами картин. Ему вдруг показалось, что он не поднялся на гору из города, а вышел из чащи, как зверь, и глядит теперь немигающим звериным взглядом на это крохотное скопление дерева и штукатурки, которое рано или поздно чаща снова захватит и поглотит.
Троя была седьмой сверху, но там жила Елена, и потому немец ее откопал.
Отдохнув, они отошли от перил и прошли через расселину под огромным мостом Филиппа Розберри. Слева на вершине стоял замок богатого еврея с его конюшнями, лошадьми, коровами и дочерьми. Когда они вошли в тень моста, Юджин задрал голову и крикнул. Его голос отскочил от свода, как камень. Они прошли под мостом и остановились на другом конце расселины, глядя в долину. Но оттуда долина еще не была видна – только зелень внизу. Склон тут густо порос лесом, и дорога уходила вниз вечным белым штопором. Но им были видны прекрасные дикие горы по ту сторону долины, до половины расчищенные под поля и огороженные луга, а выше – в зеленых волнах леса.
День был как золото и сапфиры: повсюду стояло сверкание, неуловимое и вездесущее, как солнечный свет на подернутой рябью воде. Теплый благодатный ветер поворачивал все листья в одну сторону и творил негромкую музыку на лютнях трав, цветов и плодов. Этот ветер стонал, но не бешеным дьявольским голосом зимы среди жестких сучьев, а как плодоносящая женщина, полногрудая, величественная, исполненная любви и мудрости; как Деметра, невидимо охотящаяся в лесу. В долине еле слышно лаяла собака, ветер ломал и рассеивал ее лай. Сочно звякал коровий колокольчик. В густом лесу под ними звонкие птичьи трели падали прямо вниз, как золотые самородки. Дятел барабанил по обнаженному стволу разбитого молнией каштана. Синий залив неба был усеян легкими плотными облаками, – они, как быстрые галеоны, плыли полным бакштагом над горами, деревья внизу темнели под их скользящими тенями.
Юджин ослеп от любви и желания, чаша его сердца была переполнена всеми этими чудесами. Они ошеломляли его и лишали сил. Он сжал прохладные пальцы Лоры. Они стояли нога к ноге, впаянные в плоть друг друга. Потом они свернули с дороги, срезая ее петли по крутым лесным тропинкам. Лес был огромным зеленым храмом, щебет птиц падал, как сливы. Большая бабочка с крыльями из синего бархата с золотыми и алыми знаками неторопливо взлетела перед ними в брызгах солнечного света, опустилась на ветку шиповника и замерла. В густых кустах по сторонам тропки раздавались летучие шорохи, мелькали быстрые продолговатые тени птиц. Травяной уж, зеленее влажного мха, длинный, как шнурок от ботинка, толщиной с женский мизинец, стремительно скользнул через тропинку – его крохотные глазки блестели от страха, раздвоенный язычок в