ыскакивал изо рта, как электрическая искра. Лора вскрикнула и в страхе отпрянула назад; услышав ее крик, он схватил камень с яростным желанием убить крошечное существо, чье извивающееся тело поразило их извечным страхом перед змеей, приобщило к красоте, ужасу, чему-то потустороннему. Но змейка ускользнула в заросли. Испытывая жгучий стыд, он отбросил камень.
– Они совсем безвредные, – сказал он.
Наконец они вышли из леса к долине, там, где дорога раздваивалась. Они повернули налево, на север – туда, где долина, сужаясь, поднималась к горам. К югу долина расширялась в маленький пышный Эдем ферм и пастбищ. Среди лугов были разбросаны аккуратные домики, поблескивала вода. Молодая зеленая пшеница плавно клонилась на ветру; молодая кукуруза по пояс вышиной скрещивала легкие мечи листьев. Из купы кленов вставали трубы дома Рейнхарта; тучные дойные коровы щипали траву, медленно продвигаясь вперед. Еще ниже, наполовину заслоненные деревьями и кустарниками, простирались плодородные владения судьи Уэбстера Тейлоу. На дороге лежала густая белая пыль; внезапно дорога нырнула в небольшой ручей. Они перешли его по белым камням, уложенным поперек русла. Несколько уток, которых нисколько не потревожило их появление, вперевалку выбрались из прозрачной воды и чинно уставились на них, как маленькие певчие в белых стихарях. Мимо, погромыхивая пустыми бидонами, проехал в бричке молодой парень. Его красное добродушное лицо расплылось в дружеской улыбке, он помахал им рукой и укатил, оставив после себя запах молока, пота и масла. В поле над ними какая-то женщина с любопытством глядела на них, приставив руку козырьком над глазами. Неподалеку косарь губительной полоской света срезал траву, точно бог – вражьи полчища.
У верхнего конца долины они свернули с дороги и пошли напрямик вверх по лугу к лесистой чаще гор. Здесь стоял сильный мужской запах щавеля, горячий сорный запах.
Они шли по колено в сухом бурьяне, собирая на одежде бурые гроздья репейников. Поле было усеяно горячими пахучими маргаритками. Потом они снова вошли в лес и поднимались, пока не достигли островка мягкой травы возле маленького ручья, который сверкающими каскадами падал среди папоротников с уступа на уступ.
– Остановимся здесь, – сказал Юджин.
Лужайка заросла одуванчиками: их острый и безъязыкий аромат инкрустировал землю желтым волшебством. Они были как гномы и эльфы, как крохотные колдовские чары из цветов и желудей.
Лора и Юджин лежали на спине и глядели сквозь зеленое мерцание листьев в карибское небо с его облачными кораблями. Вода в ручье журчала, как тишина. Город позади горы был в другом, невозможном мире. Они забыли его боль и противоречия.
– Который час? – спросил Юджин.
Ведь они пришли туда, где времени не было. Лора подняла изящную кисть и взглянула на часы.
– Не может быть! – воскликнула она с удивлением. – Всего лишь половина первого.
Но он почти не слышал ее.
– Какое мне дело до времени! – сказал он глухо и, схватив прелестную руку, перехваченную шелковой тесьмой от часов, поцеловал ее. Длинные прохладные пальцы переплелись с его пальцами; она притянула его лицо к своим губам.
Они лежали, сплетясь в объятии, на этом магическом ковре, в этом раю. Ее серые глаза были глубже и светлее, чем заводь прозрачной воды; он целовал маленькие веснушки на ее чудесной коже; он благоговейно взирал на ее вздернутый нос; он следил за отраженной пляской струй на ее лице. И все, из чего состоял этот магический мир – и цветы, и трава, и небо, и горы, и чудесные лесные крики, звуки, запахи, вид, – вошло в его сердце, как один голос, в его сознание, как один язык, гармоничный, целостный, сияющий, как единый страстный лирический напев.
– Милая! Любимая! Ты помнишь вчерашнюю ночь? – спросил он нежно, словно вспоминая далекий эпизод ее детства.
– Да. – Она крепко обвила руками его шею. – Почему ты думаешь, что я могла забыть?
– Ты помнишь, что я сказал – о чем я просил тебя? – сказал он горячо и настойчиво.
– Что нам делать? Что нам делать? – стонала она, отвернув голову и прикрыв глаза рукой.
– В чем дело? Что случилось? Милая!
– Юджин, милый, ты еще ребенок. А я такая старая… я уже взрослая женщина.
– Тебе только двадцать один год, – сказал он. – Всего пять лет разницы. Это пустяки.
– Ах! – сказала она. – Ты не знаешь, что говоришь. Разница огромная.
– Когда мне будет двадцать, тебе будет двадцать пять. Когда мне будет двадцать шесть, тебе будет тридцать один. Когда мне будет сорок восемь, тебе будет пятьдесят три. Разве это много? – сказал он презрительно. – Чепуха!
– Нет, – сказала она. – Нет! Если бы мне было шестнадцать, а тебе – двадцать один, да, это было бы чепуха. Но ты мальчик, а я женщина. Когда ты будешь молодым человеком, я буду старой девой, когда ты начнешь стареть, я буду дряхлой старухой. Откуда ты знаешь, где ты будешь и что ты будешь делать через пять лет? – продолжала она. – Ты ведь совсем мальчик, ты только еще поступил в университет. У тебя нет никаких планов. Ты не знаешь, кем станешь.
– Нет, знаю! – яростно вскричал он. – Я буду адвокатом. Затем меня и послали учиться. Я буду адвокатом и займусь политикой. Может быть, – добавил он с мрачным удовлетворением, – ты пожалеешь об этом, когда я составлю себе имя. – С горькой радостью он увидел свою одинокую славу. Губернаторская резиденция. Сорок комнат. Один. Один.
– Ты станешь адвокатом, – сказала Лора, – и будешь разъезжать по всему свету, а я должна ждать тебя и никогда не выходить замуж. Бедное дитя! – Она тихонько засмеялась. – Ты не знаешь, чем ты будешь заниматься.
Он повернул к ней несчастное лицо; солнечный свет погас.
– Ты не любишь? – с трудом сказал он. – Не любишь? – Он наклонил голову, чтобы спрятать влажные глаза.
– Ах, милый, – сказала она. – Нет, я люблю. Но люди так не живут. Это бывает только в романах. Пойми же, я взрослая женщина! В моем возрасте, милый, большинство девушек подумывает о замужестве. Что… что, если и я тоже?
– Замужество! – Это слово вырвалось у него, как вопль ужаса, словно она упомянула нечто чудовищное, предложила неприемлемое. Но, едва услышав невероятное предположение, он тотчас же принял его как факт. Таким уж он был.
– Ах, так? – сказал он в ярости. – Ты собираешься замуж, да? У тебя есть поклонники? Ты встречаешься с ними? Ты все время думала об этом и надо мной только смеялась.
Обнаженный, подставив открытую грудь ужасу, он бичевал себя, на мгновение постигнув, что бредовая жестокость жизни – это не что-то отдаленное и выдуманное, но вероятное и близкое: ужас любви, утраты, брак, девяносто секунд предательства во тьме.
– У тебя есть поклонники, ты разрешаешь им трогать себя. Они трогают твои ноги, гладят твою грудь, они… – Он умолк, словно задушенный.
– Нет. Нет, милый. Я не говорила этого. – Она быстро села и взяла его за руки. – Но в замужестве нет ничего необыкновенного. Люди женятся каждый день, мой милый! Не гляди так! Ничего не случилось. Ничего! Ничего!
Он яростно обнял ее, не в силах говорить. Потом он спрятал лицо у нее на плече.
– Лора! Милая! Любимая! Не оставляй меня одного! Я был один! Я всегда был один!
– Это то, чего ты ищешь, милый. И так будет всегда. Другого ты не вынесешь. Я надоем тебе. Ты забудешь обо всем. Ты забудешь меня. Забудешь… забудешь.
– Забуду! Я никогда не забуду! Я не проживу так долго!
– А я никогда не полюблю никого другого! Я никогда не оставлю тебя! Я буду ждать тебя вечно! Мой мальчик, мой мальчик!
В это светлое мгновение чуда они прильнули друг к другу – на своем магическом острове, где царил покой, – и они верили в то, что они говорили. И кто посмеет сказать – какие бы разочарования ни ждали нас потом, – что мы способны забыть волшебство или предать на этой свинцовой земле яблоню, поющую и золотую? Далеко за пределами этой вневременной долины поезд, мчавшийся на восток, испустил свой призрачный вопль – жизнь, как цветной дымок, как клочок облака, скользнула мимо. Их мир снова стал единым поющим голосом: они были молоды и бессмертны. И это – останется.
Он целовал ее великолепные глаза; он врастал в ее юное тело менады, и сердце его сладостно немело от прикосновения ее маленьких грудей. Она была гибка и податлива на его ладони, как ивовая ветвь, – она была быстра, как птица, и неуловима в покое, как пляшущие отражения брызг на ее лице. Он крепко держал ее, чтобы она не превратилась снова в дерево, не рассеялась по лесу, как дым.
Поднимись в горы, о юная моя любовь. Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись – вернись таким, каким я впервые узнал тебя во вневременной долине, где мы вновь обретаем себя на магическом ложе июня. Там было место, где все солнце сияло в твоих волосах, а с горы можно было дотянуться рукой до звезды. Где тот день, который расплавился в единый звенящий звук? Где музыка твоего тела, стихи твоих зубов, светлая истома твоих ног, твои легкие руки и тонкие длинные пальцы, свежие, как яблоки, и маленькие вишневые соски твоих белых грудей? И где все шелковые нити девичьих кудрей? Быстры пасти земли, и быстры зубы, грызущие эту красоту. Рожденная для музыки, ты больше ее не услышишь, в твоем темном доме ветры молчат. Призрак, призрак, возвратись из брака, которого мы не предвидели, вернись не в жизнь, а в волшебство, где мы живем вечно, в заколдованный лес, где мы все еще лежим, раскинувшись на траве. Поднимись в горы, о юная моя любовь! Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!
Однажды, когда июнь близился к концу, Лора Джеймс сказала ему:
– На следующей неделе мне придется поехать домой.
Затем, увидев, как исказилось его лицо, она добавила:
– Всего на несколько дней, не больше чем на неделю.
– Но зачем? Лето же только началось. Ты там зажаришься.
– Да. Это глупо, я знаю. Но Четвертое июля[197]