Вскоре Ганты вернулись домой. Только Элиза ещё задержалась в городе, выбирая подарки. Был уже двенадцатый час. Гант, его дочь и два сына вошли в комнату и уставились на него. Когда они заговорили с ним, он беспомощно залепетал.
— Говори же! Говори! — завопил Люк, кидаясь к нему и энергично его встряхивая. — Ты что, онемел, идиот?
Это я буду помнить, подумал он.
— Нет у тебя гордости? Нет у тебя чести? Вот до чего дошло! — театрально взывал моряк, расхаживая по комнате.
Как он себе нравится! — думал Юджин. Слова у него не получались, по ему удалось иронически забормотать в такт поучениям брата.
— Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! — сказал он, точно воспроизведя его интонацию.
Хелен, расстёгивавшая его воротник, согнулась над ним от смеха. Бен быстро усмехнулся под сведёнными бровями.
Нет у тебя этого? Нет у тебя того? Нет у тебя этого? — Он был окутан этим ритмом. Да, сударыня. Сегодня честь у нас вся вышла, но есть свежий запасец самоуважения.
— А, да замолчи, — пробормотал Бен. — Никто же не умер!
— Пойдите согрейте воды, — сказал Гант профессионально. — Надо очистить ему желудок. — Он больше не казался старым. Его жизнь на одно чудесное мгновение возвратилась из иссушающего сумрака тени. Она обрела здоровую крепость и энергию.
— Не трать порох попусту, — сказала Хелен Люку, выходя из комнаты. — Закрой дверь. Ради всего святого, постарайся, чтобы мама об этом не узнала.
В этом великая нравственная проблема, — подумал Юджин. Его начинало мутить.
Хелен вернулась очень скоро с чайником, полным горячей воды, стаканом и коробочкой соды. Гант безжалостно поил его этой смесью, пока его не начало рвать. Когда пароксизм достиг высшей точки, появилась Элиза. Он тупо приподнял раскалывающуюся голову над тазом и увидел в дверях её белое лицо и близорукие карие глаза, которые умели сверлить и сверкать, когда в ней просыпались подозрения.
— А? Э? В чём дело? — сказала Элиза.
Но она, конечно, сразу поняла, в чём было дело.
— Что ты сказал? — спросила она резко. Никто ничего не говорил. Он слабо ухмыльнулся в её сторону — несмотря на тошноту и тоску, его насмешило это неуклюжее изображение слепой наивности, которое всегда предшествовало её открытию. И, увидев её такой, они все рассмеялись.
— О господи! — сказала Хелен. — Вот и она. А мы надеялись, что ты придёшь, когда всё уже кончится. Посмотри-ка на своего маленького, — сказала она с добродушным смешком, ловко поддерживая его голову широкой ладонью.
— Ну, как ты теперь себя чувствуешь, сын? — ласково спросил Гант.
— Лучше, — пробормотал он, с некоторой радостью обнаруживая, что онемел не навсегда.
— Вот видишь, — начала Хелен довольно ласково, но с угрюмым удовлетворением, — это доказывает, что мы все похожи. У нас у всех есть такая склонность. Это у нас в крови.
— Это ужасное проклятие! — сказала Элиза. — Я надеялась, что хоть один из моих сыновей его избежит. Наверное, — сказала она, разражаясь слёзами, — господь нас карает. Грехи отцов…
— О, ради всего святого! — сердито воскликнула Хелен. — Прекрати это! Он же не умрёт. А уроком это ему послужит.
Гант пожевал узкую губу и облизал большой палец, как когда-то.
— Сразу можно было догадаться, — сказал он, — что виноватым во всём окажусь я. Да… сломай один из них ногу, было бы то же самое.
— Одно точно! — сказала Элиза. — Никто не унаследовал этого с моей стороны. Говорите, что хотите, но его дед майор Пентленд капли никому не позволял выпить в своём доме.
— Чёрт бы побрал майора Пентленда! — сказал Гант. — У него в доме все ходили голодными.
«Во всяком случае, жаждущими», — подумал Юджин.
— Забудь об этом! — сказала Хелен. — Сегодня рождество. Хоть раз в году проведём время тихо и мирно!
Когда они ушли, Юджин попробовал представить себе их в сладком покое, к которому они так часто взывали. Результат, подумал он, мог бы оказаться хуже, чем результат любой войны.
В темноте всё вокруг и внутри него отвратительно поплыло. Но вскоре он провалился в пропасть тяжёлого сна.
Все подчёркнуто простили его. Они с навязчивой тщательностью обходили его проступок, приятно исполненные рождественского милосердия. Бен хмурился на него совершенно естественным образом, Хелен усмехалась и тыкала его в рёбра, Элиза и Люк растворялись в нежности, печали и молчании. От их всепрощения у него гудело в ушах.
Утром отец пригласил его прогуляться. Гант был смущён и растерян: на него легла обязанность деликатного увещевания — на этом настояли Хелен и Элиза. Хотя в своё время Гант, как никто, умел метать громы и молнии, трудно было найти человека менее пригодного для того, чтобы рассыпать цветы прощения и благости. Его гнев бывал внезапным, его тирады рождались сами собой, но на этот раз в его колчане не было ни одной громовой стрелы и его задача не доставляла ему никакой радости. Он чувствовал себя виноватым, он испытывал такое же чувство, с каким судья мог бы приговорить к штрафу своего вчерашнего собутыльника. А кроме того: вдруг сын унаследовал его вакхические склонности?
Они молча прошли через площадь мимо фонтана в кольце льда. Гант несколько раз нервно откашлялся.
— Сын, — сказал он наконец. — Надеюсь, вчерашний вечер послужит тебе предостережением. Будет ужасно, если ты пристрастишься к виски. Я не собираюсь бранить тебя, я надеюсь, что это будет тебе уроком. Лучше умереть, чем стать пьяницей.
Ну вот! Слава богу, это позади.
— Конечно! — сказал Юджин. Он испытывал благодарность и облегчение. Как все они были добры к нему! Ему хотелось давать страстные клятвы и торжественные зароки. Он попытался что-то сказать. И не сумел. Сказать надо было слишком много.
Итак, они получили своё рождество, начавшееся с отеческих увещеваний и продолжавшееся в раскаянии, любви и благопристойности. Они набросили на свои яростные жизни покров условностей, усердно выполняли все церемонии, соблюдали все ритуалы и думали: «Ну, мы ничем не отличаемся от всех других семей»; но они были робки, застенчивы и неуклюжи, как крестьяне во фраках.
Однако молчание они сумели сохранить лишь ненадолго. Они не были мелочны или злопамятны, а просто не умели сдерживаться. Хелен бросали из стороны в сторону ветра её истерии, могучие прихотливые волны её темперамента. Иногда у огня в своём доме она слышала завывание ветра снаружи, жизнерадостность её угасала, и она испытывала к Юджину почти ненависть.
— Просто нелепо, — сказала она Люку. — Это его поведение. Он ещё совсем ребёнок, и у него было всё, а у нас не было ничего. И видишь, к чему это привело? Видишь?
— Высшее образование его погубило, — сказал моряк, не слишком огорчаясь тем, что его свеча запылает ярче на фоне всеобщей испорченности.
— Почему ты не поговоришь с ней? — раздражённо сказала она. — Тебя она, может быть, послушает, не то что меня! Скажи ей! Ты же видел, как она свалила всё на бедного папу? Неужели ты думаешь, что старик, больной старик — виноват? И вообще Джин совсем не Гант. Он пошел в её родню. Он свихнутый, как все они! Ганты — это мы! — закончила она, горько подчёркивая последние слова.
— У папы были оправдания, — сказал моряк. — Ему приходилось со многим мириться. Все его мнения о положении дел в семье предварительно одобрялись ею.
— Вот к сказал бы ей об этом. Хотя он и вечно копается в книгах, он ничем не лучше нас. Если он думает, что может задирать передо мной нос, так он глубоко ошибается.
— Пусть только попробует, когда я рядом! — мрачно сказал Люк.
Юджин отбывал множественную эпитимью — его первый великий грех заключался в том, что одновременно он был и слишком далёк, и слишком близок им. Нынешняя беда усугублялась выпадами Элизы против его отца и осложнялась скрытым, но постоянно вспыхивающим антагонизмом между матерью и дочерью. Вдобавок он был непосредственной мишенью ворчания и упрёков Элизы. Ко всему этому он был готов — таково было свойство характера его матери (она любила его не меньше остальных, думал он), а враждебность Люка и Хелен была чем-то неумолимым, бессознательным, неизбежным — чем-то вырастающим из самого существа их жизни. Он был один из них и нёс то же клеймо, но он не был с ними и не был похож на них. Много лет его ставила в тупик жгучая загадка их неприязни, а их внезапная теплота и нежность бывали ему непонятны — он принимал их с благодарностью и удивлением, которого ему не удавалось скрыть. Он оброс скорлупой угрюмости и безмолвия — он почти не разговаривал дома.
Этот случай и его последствия изранили его. Он сознавал, что к нему несправедливы, но чем больше ему давали почувствовать его вину, тем упрямее он наклонял голову и молчал, считая дни до окончания каникул. Он безмолвно воззвал к Бену — а взывать не следовало ни к кому. Старший брат, его давняя опора, исполосованный и ожесточённый собственными невзгодами, мрачно хмурился и резко отчитывал его. В конце концов это стало невыносимым. Он чувствовал себя преданным — на него восстали все.
Взрыв произошёл за три дня до его отъезда, когда он стоял в гостиной, весь напрягшись, не показывая и вида. Почти час со свирепой монотонностью Бен, казалось, сознательно старался вызвать его на нападение. Он слушал, ничего не отвечая, захлебнувшись болью и яростью и разъяряя своим молчанием старшего брата, который пытался дать выход собственному скрытому крушению.
— …и нечего дуться на меня, уличный хулиган. Я говорю тебе все это для твоей же пользы. Я ведь только хочу уберечь тебя от тюрьмы.
— Вся беда в том, — сказал Люк, — что ты не ценишь того, что для тебя делают. Для тебя делают всё, а у тебя не хватает ума это понять. Университет тебя погубил.
Юджин медленно повернулся к Бену.
— Хватит, Бен, — пробормотал он. — Достаточно. Мне всё равно, что говорит он, но от тебя я больше ничего не желаю слушать.
Именно этого и ждал старший брат. Все они были раздражены и взвинчены.
— Не смей отвечать мне, дурак, или я раскрою тебе голову!