Пришел Коукер и сразу же молча поднялся к больному. Незадолго до девяти часов Бесси Гант спустилась вниз.
— Ну, хорошо, — сказала она негромко. — Вам всем лучше пойти теперь туда. Это конец.
Элиза встала и вышла из комнаты с невозмутимым лицом. Хелен последовала за ней — она истерически дышала и начала ломать свои крупные руки.
— Не распускайся, Хелен, — предостерегающе сказала Бесси Гант. — Сейчас не время давать себе волю.
Элиза поднималась по лестнице ровными бесшумными шагами. Но, подойдя к двери, она приостановилась, прислушиваясь. В тишине до них донеслась еле слышная песенка Бена. И, внезапно отбросив притворство, Элиза зашаталась и припала к стене, пряча лицо в ладони со страшным рвущимся наружу криком.
— О господи! Если бы я только знала! Если бы я только знала!
И с горьким неудержимым плачем, с безобразно исказившимися от горя лицами мать и дочь крепко обнялись. Потом они успокоились и тихо вошли в комнату.
Юджин и Люк поставили Ганта на ноги и повели его наверх. Он повисал на них, причитая на долгих дрожащих выдохах.
— Боже ми-ло-сердный! За что должен я нести такую кару на старости лет. За что…
— Папа! Ради бога! — крикнул Юджин. — Возьми себя в руки! Ведь умирает Бен, а не мы. Попробуй хотя бы сейчас обойтись с ним по-человечески.
Это на некоторое время утихомирило Ганта. Но когда он вошёл в комнату и увидел Бена в полубессознательном состоянии, которое предшествует смерти, им овладел ужас перед собственной смертью, и он снова застонал. Они усадили его на стул в ногах кровати, и он принялся раскачиваться взад и вперёд, причитая:
— О Иисусе! Я этого не вынесу! За что ты меня так караешь? Я стар и болен и не знаю, откуда возьмутся деньги. Как мы переживём эту ужасную и жесто-окую зиму? Похороны обойдутся нам в тысячу долларов, не меньше, и я не знаю, откуда возьмутся деньги. — И он аффектированно заплакал, громко всхлипывая.
— Тш! Тш! — крикнула Хелен, бросаясь к нему. Вне себя она схватила его за плечи и встряхнула. — Проклятый старик! Так бы и убила тебя! Как ты смеешь говорить такие вещи, когда твой сын умирает? Я загубила шесть лет своей жизни, ухаживая за тобой, а ты переживёшь нас всех! — И с той же дикой яростью она обрушила обвинения на Элизу. — Это ты довела его до этого! Ты во всём виновата. Если бы ты не экономила каждый грош, он бы не стал таким. Да и Бен был бы с нами! — На мгновение она замолчала, переводя дыхание. Элиза ничего не ответила. Она её не слышала.
— Теперь — всё! Я думала, что умрёшь ты, а умирать пришлось Бену. — Голос её поднялся до отчаянного визга. Она снова встряхнула Ганта. — Теперь довольно! Слышишь ты, себялюбивый старик? Для тебя делали всё, а для Бена — ничего. А теперь он умирает. Я тебя ненавижу!
— Хелен! Хелен! — негромко сказала Бесси Гант. — Вспомни, где ты находишься.
— Да, мы придаём этому большое значение! — горько пробормотал Юджин.
И тут сквозь безобразные вопли их раздора, сквозь скрежет и рычание их нервов они услышали тихое бормотание угасающего дыхания Бена. Лампу заслонили, и он лежал как собственная тень, во всей своей яростной, серой, одинокой красоте. И когда они поглядели и увидели его блестящие глаза, уже замутнённые смертью, увидели слабое содрогание его бедной худой груди, на них хлынула неизмеримая прелесть того непонятного дива, того тёмного неисчерпаемого чуда, которым была его жизнь. Они затихли и успокоились, они погрузились в глубины далеко под разбитыми в щепы обломками их жизней, и в гармоничном единении причастились любви и доблести, недосягаемые для ужаса и хаоса, недосягаемые для смерти.
И глаза Юджина ослепли от любви и изумления; в его сердце гремела необъятная органная музыка — на мгновение они принадлежали ему, он был частью их прелести, его жизнь гордо воспарила над трясиной боли и безобразия. Он подумал: «Это было не всё! Это правда было не всё!"
Хелен тихо повернулась к Коукеру, который стоял в тени у окна и жевал длинную незажжённую сигару.
— Неужели вы больше ничего не можете? Вы всё испробовали? Я хочу сказать — совсем всё?
Её голос был молитвенно негромок. Коукер медленно повернулся к ней, зажав сигару в больших пожелтевших пальцах. Потом мягко, с усталой жёлтой улыбкой ответил:
— Да. И вся королевская конница, и все врачи, и все сиделки в мире ничем не могут помочь ему теперь.
— Вы давно это знаете? — сказала она.
— Два дня, — ответил он. — С самого начала. — Он помолчал. — Уже десять лет! — продолжал он с нарастающей энергией. — С тех самых пор, когда я в первый раз увидел его в «Жирной ложке» с плюшкой в одной руке и с сигаретой в другой. Моя милая, — сказал он мягко, когда она попыталась заговорить. — Мы не можем вернуть прошедшие дни. Мы не можем повернуть жизнь к тем часам, когда лёгкие у нас были здоровые, кровь горячая, тело юное. Мы вспышка огня — мозг, сердце, дух. И на три цента извести и железа — которых не можем вернуть.
Он взял свою засаленную чёрную шляпу с обвислыми полями и небрежно нахлобучил её себе на голову. Потом порылся в кармане, достал спички и закурил изжеванную сигару.
— Всё ли было сделано? — снова сказала она. — Я хочу знать! Может быть, стоит попробовать ещё что-нибудь?
Он устало пожал плечами.
— Моя милая! — сказал он. — Он тонет. Тонет.
Она застыла от ужаса.
Коукер ещё мгновение смотрел на серую изогнувшуюся тень на постели. Потом тихо, печально, с нежностью и усталым удивлением сказал:
— Старина Бен. Когда ещё мы увидим такого человека?
Потом он бесшумно вышел, крепко прикусив длинную сигару.
Немного погодя Бесси Гант безжалостно прервала их молчание, сказав с безобразной и торжествующей деловитостью:
— Ну, поскорее бы это кончилось. Уж лучше сорок дежурств у чужих людей, чем одно, к которому имеют отношение проклятые родственнички. Умираю, спать хочу!
Хелен тихо повернулась к ней.
— Уходите! — сказала она. — Теперь это касается только нас. Мы имеем право, чтобы нас оставили одних.
Удивлённая Бесси Гант мгновение смотрела на неё сердито и озлобленно. Потом вышла из комнаты.
Теперь в комнате было слышно лишь дыхание Бена — тихое клокочущее бормотание. Он больше не задыхался; не было видно ни проблесков сознания, ни борьбы. Его глаза были почти закрыты, их серый блеск потускнел, исчез под плёнкой бесчувственности и смерти. Он спокойно лежал на спине очень прямо, без признаков боли, как-то странно, и его острое худое лицо было вздёрнуто кверху. Рот его был плотно закрыт. Уже, если бы не еле слышное бормотание в его груди, он казался мёртвым, — он казался отрешённым, никак не связанным с уродливостью этого звука, который заставлял их думать об ужасной химии тела и разрушал все иллюзии, всякую веру в чудесный переход и продолжение жизни.
Он был мёртв, если не считать всё замедляющейся работы изношенной машины, если не считать этого жуткого бормотания внутри него, к которому он не имел отношения. Он был мёртв.
Но в их всепоглощающем молчании нарастало изумление. Они вспоминали странное мерцающее одиночество его жизни, они думали о тысячах забытых поступков и мгновений — и во всех них теперь чудилось что-то нездешнее и странное; он прошёл сквозь их жизни, как тень, — они глядели теперь на его серую покинутую оболочку с трепетом грозного узнавания, как человек, вспоминающий забытое колдовское слово, как люди, которые смотрят на труп и в первый раз видят вознёсшегося бога.
Люк, стоявший в ногах постели, нервно повернулся к Юджину и, заикаясь, прошептал, недоверчиво и удивленно:
— П-п-по-моему, Бен скончался.
Гант затих: он сидел в темноте в ногах постели, опираясь на палку и скрывшись от мыслей о собственной смерти в бесплодных пустырях прошлого, с острой печалью высвечивая в утраченных годах тропу, которая вела к рождению странного сына.
Хелен сидела в темноте у окна лицом к постели. Её глаза были устремлены не на Бена, а на лицо матери. Все в безмолвном согласии отошли в тень, позволяя Элизе вновь вступить в обладание плотью, которой она дала жизнь.
И Элиза теперь, когда он уже не мог от неё отречься, когда его яростные блестящие глаза уже не в силах были отвернуться от неё с болью и отвращением, сидела у его изголовья, сжимая его холодную руку в своих шершавых натруженных ладонях.
Она как будто ничего не замечала вокруг. Она была точно во власти гипноза: сидела на стуле, чопорно выпрямившись, её белое лицо окаменело, тусклые чёрные глаза были устремлены на серое холодное лицо.
Они сидели и ждали. Наступила полночь. Пропел петух. Юджин тихонько подошёл к окну и посмотрел наружу. Вокруг дома бесшумно бродил великий зверь ночи. Стены и окна, казалось, прогибались внутрь под нарастающим давлением темноты. Слабое клокотание в исхудалом теле почти замерло. Оно раздавалось изредка, почти неслышно, на еле заметном трепете вздохов.
Хелен сделала знак Ганту и Люку. Они встали и тихо вышли. У двери она остановилась и поманила Юджина. Он подошёл к ней.
— Останься с ней, — сказала она. — Ты её младший. Когда всё кончится, приди скажи нам.
Он кивнул и закрыл за ней дверь. Когда они ушли, он подождал немного, прислушиваясь. Потом пошёл туда, где сидела Элиза. Он наклонился к ней.
— Мама! — прошептал он. — Мама!
Она как будто не слышала его. Её лицо осталось неподвижным, она не отвела глаз.
— Мама! — сказал он громче. — Мама!
Он прикоснулся к её плечу. Она не шевельнулась.
— Мама! Мама!
Она сидела чопорно и чинно, как маленькая девочка.
В нем поднялась клубящаяся жалость. Ласково, отчаянно он попытался разжать её пальцы, державшие руку Бена. Они только сильнее стиснули холодную руку. Потом медленно, каменно, справа налево, без всякого выражения она покачала головой.
Сломленный этим неумолимым жестом, он отступил и заплакал. Внезапно он с ужасом понял, что она наблюдает за своей собственной смертью, что вцепившаяся в руку Бена рука соединяет её с собственной плотью, что для неё умирает не Бен, а умирает часть её самой, её жизни, её крови, её тела. Часть её — моложе, прекраснее, лучше, вычеканенная из её плоти, выношенная, вскормленная и с такой болью рождённая на свет двадцать шесть лет назад и с тех пор забытая, — теперь умирала.