Юджин, спотыкаясь, обошёл кровать с другой стороны и упал на колени. Он начал молиться. Он не верил ни в бога, ни в рай, ни в ад, но он боялся, что они всё-таки могут существовать. Он не верил в ангелов с нежными лицами и блестящими крыльями, но он верил в тёмных духов, кружащих над головами одиноких людей. Он не верил в дьяволов и ангелов, но он верил в сверкающего демона, к которому Бен так часто обращался в его присутствии.
Юджин не верил во всё это, но он боялся, что всё это правда. Он боялся, что Бен снова заплутается. Он чувствовал, что никто, кроме него, не может сейчас молиться за Бена, что тёмный союз их душ даёт силу только его молитве. Всё, о чём он читал в книгах, вся безмятежная мудрость, которую он так красноречиво исповедовал на занятиях философией, великие имена Платона, Плотина, Спинозы и Иммануила Канта, Гегеля и Декарта — всё это исчезло под нахлынувшей волной дикой кельтской суеверности. Он чувствовал, что должен исступленно молиться, пока затихающее дыхание ещё не совсем замерло в теле его брата.
И с сумасшедшей напевностью он снова и снова бормотал:
— Кто бы ты ни был, будь добр к Бену сегодня… Покажи ему путь… Кто бы ты ни был, будь добр к Бену сегодня… Покажи ему путь…
Он утратил счёт минут, часов — он слышал только слабое клокотание умирающего дыхания и свою исступленную вторящую ему мольбу.
Свет и сознание угасли в его мозгу. Усталость и нервное истощение взяли верх. Он распростёрся на полу, опираясь локтями на кровать, и сонно бормотал и бормотал… По ту сторону неподвижно сидела Элиза и держала руку Бена. Юджин, невнятно лепеча, погрузился в тревожную дремоту.
Он внезапно проснулся, с острым ужасом осознав, что заснул. Он боялся, что затухающее дыхание совсем замерло и его молитва была напрасной. Тело на кровати почти окостенело: не было слышно ни звука. Затем прерывисто и неровно раздался тихий клекот дыхания. Он понял, что это конец. Он быстро поднялся и побежал к двери. По ту сторону площадки в холодной спальне на двух широких кроватях лежали измученные Гант, Люк и Хелен.
— Идите! — крикнул Юджин. — Он кончается.
Они быстро вошли в комнату. Элиза сидела неподвижно, не замечая их. Входя в комнату, они услышали лёгкий умирающий вздох — его последнее дыхание.
Клокотание в измождённом теле, которое в течение долгих часов отдавало смерти всё то, что достойно спасения в жизни, теперь прекратилось. Тело, казалось, костенело у них на глазах. Мгновение спустя Элиза медленно отняла свои руки. Но внезапно — как будто совершилось чудо, как будто настало его воскрешение и обновление — Бен сделал глубокий и сильный вдох. Его серые глаза открылись. Охватив в единый миг страшное видение всей жизни, он, казалось, бестелесно, без опоры приподнялся с подушек — пламя, свет, сияние, наконец воссоединившись в смерти с тёмным духом, который сумрачно размышлял над каждым его шагом на одиноком земном пути; и, опустив яростный меч всё постигшего и объявшего взгляда на комнату с её серым парадом дешёвых любовей и тупых совестей и на всех растерянных мимов напрасных потерь и путаницы, уже исчезавших из сверкающих окон его глаз, он сразу ушёл презрительно и бесстрашно, как жил, в сумрак смерти.
Можно поверить, что жизнь — ничто, можно поверить, что смерть и загробная жизнь — ничто, но кто способен поверить, что Бен — ничто? Подобно Аполлону, который искупал свою вину перед верховным богом в скорбном доме царя Адмета, он пришёл — бог со сломанными ногами — в серую лачугу этого мира. И он жил здесь — чужой, пытаясь вновь обрести музыку утраченного мира, пытаясь вспомнить великий забытый язык, утраченные лица, камень, лист, дверь.
Прощай, о Артемидор!
В необъятной тишине, в которой встретились боль и мрак, просыпались птицы. Был октябрь. Было почти четыре часа утра. Элиза выпрямила ноги Бена и сложила ему руки на груди. Она расправила смятые простыни и одеяло и потом взбила подушки так, чтобы его голова покоилась в аккуратной впадине. Его блестящие волосы, коротко подстриженные по благородной форме его головы, были упругими и кудрявыми, как у мальчика. Она отрезала ножницами маленький локон на неприметном месте.
— У Гровера волосы были чёрные, как вороново крыло, и совсем прямые. Никто бы не подумал, что они близнецы, — сказала она.
Они спустились в кухню.
— Ну, Элиза, — сказал Гант, впервые за тридцать лет назвав её по имени, — у тебя была тяжёлая жизнь. Если бы я вёл себя по-другому, мы могли бы ладить лучше. Так постараемся не портить оставшихся лет. Никто тебя не винит. В общем-то, ты делала всё, что могла.
— Есть много вещей, которые я была бы рада сделать по-другому, — грустно сказала Элиза. Она покачала головой. — Никогда нельзя знать заранее.
— Мы поговорим об этом в другой раз, — сказала Хелен. — Сейчас все, наверное, измучены. Я — во всяком случае. Я собираюсь немного поспать. Папа, ляг, во имя всего святого. Теперь ты ничему помочь не можешь. Мама, и ты легла бы…
— Нет, — сказала Элиза, покачивая головой. — Вы, дети, ложитесь. А я всё равно не засну. Слишком много надо сделать. Сейчас я позвоню Джону Хайнсу.
— Пусть о деньгах не думает, — сказал Гант. — Я оплачу все счета.
— Ну, — сказала Хелен, — давайте похороним Бена как следует, во что бы это ни обошлось. Это последнее, что мы можем для него сделать. Я не хочу, чтобы меня потом из-за этого мучила совесть.
— Да, — сказала Элиза, медленно кивнув. — Я хочу, чтобы похороны были самые лучшие, какие только можно устроить за деньги. Я обо всём договорюсь с Джоном Хайнсом, когда буду с ним разговаривать. Вы, дети, идите теперь спать.
— Бедняга Джин, — сказала Хелен со смехом, — он выглядит, как последняя роза лета. Совсем измучен. Иди-ка выспись хорошенько, дружок.
— Нет! — сказал он. — Я хочу есть. Последний раз я ел ещё в университете.
— Ну, б-б-бога ради! — заикался Люк. — Почему же ты не сказал, идиот? Я бы что-нибудь тебе устроил. Вот что, — сказал он, усмехаясь, — я и сам не прочь перекусить. Пошли в город, поедим!
— Да, — сказал Юджин. — Я буду рад ненадолго выбраться из семейного круга.
Он и Люк захохотали как безумные. Юджин повертелся вокруг плиты и заглянул в духовку.
— А? Э? Чего тебе, милый? — подозрительно спросила Элиза.
— Что у вас есть вкусненького, мисс Элиза? — сказал он, скаля на неё зубы, как сумасшедший. Он взглянул на моряка, и они оба разразились идиотским хохотом, тыча друг друга под рёбра. Юджин поднял кофейник, наполовину полный холодной светло-жёлтой бурдой, и понюхал его.
— Чёрт подери! — сказал он. — Вот уж это Бену больше не грозит! Ему не придётся больше пить маминого кофе.
— Уах! Уах! Уах! — сказал моряк.
Гант усмехнулся и облизнул большой палец.
— Постыдились бы! — сказала Хелен с хриплым смешком. — Бедняга Бен!
— А чем плох кофе? — спросила Элиза с досадой. — Это хороший кофе.
Они взвыли. Элиза поджала губы.
— Мне не нравятся такие разговоры, — сказала она. Её глаза вдруг налились слёзами. Юджин схватил и поцеловал её шершавую руку.
— Ничего, мама! — сказал он. — Ничего. Я не то хотел сказать! — Он обнял её. Она расплакалась — внезапно и горько.
— Никто его не знал. Он никогда не говорил о себе. Он был самый тихий. Теперь я потеряла их обоих.
Затем, вытирая глаза, добавила:
— Вы идите поешьте, мальчики. Вам будет полезно немножко прогуляться. И ещё, — добавила она, — почему бы вам не зайти в редакцию «Ситизен"? Им надо сообщить. Они каждый день звонили — справлялись о нём.
— Они были о нём самого высокого мнения, — сказал Гант.
Все они испытывали усталость, и ещё — огромное облегчение. Больше суток каждый из них знал, что смерть неизбежна, и теперь после ужаса беспрерывного удушливого хрипа этот покой, этот конец мучений наполнил их глубокой усталой радостью.
— Ну, Бен умер, — медленно сказала Хелен. Её глаза были влажны, но она плакала теперь тихо, с кротким горем, с любовью. — Я рада, что это кончилось. Бедняга Бен! Я узнала его только в эти последние дни. Он был самый лучший из нас. Слава богу, что он отмучился.
Юджин думал теперь о смерти с любовью, с радостью. Смерть была подобна прелестной и нежной женщине — друг и возлюбленная Бена, она пришла освободить его, исцелить, спасти от пытки жизни.
Они стояли все вместе, молча, в захламленной кухне Элизы, и глаза их слепли от слёз потому, что они думали о прелестной и ласковой смерти, и потому, что они любили друг друга.
Юджин и Люк бесшумно прошли через холл и вышли в темноту. Они осторожно закрыли за собой большую дверь и спустились по ступенькам веранды. В этой необъятной тишине просыпались птицы. Был пятый час утра. Ветер гнул ветки. Ещё не рассвело. Но над их головами густые тучи, которые долгие дни окутывали землю унылым серым одеялом, теперь разорвались. Юджин взглянул вверх на глубокий рваный свод неба и увидел гордые великолепные звёзды, яркие и немигающие. Засохшие листья подрагивали.
Петух испустил свой пронзительный утренний клич начинающейся и пробуждающейся жизни. Крик петуха, который раздался в полночь (подумал Юджин), был нездешним и призрачным. Кукарекание того петуха было пропитано дурманом сна и смерти, он был как дальний рог, звучащий в морской пучине; он нёс предупреждение всем умирающим людям и всем призракам, которым наступила пора возвращаться к себе.
Но у петуха, который поёт по утрам (думал он), голос пронзителен, как флейта. Он говорит: мы покончили со сном. Мы покончили со смертью. О, пробуждайся, пробуждайся к жизни, — говорит его голос, пронзительный, как флейта. В этой необъятной тишине просыпались птицы.
Он снова услышал ясную песню петуха, а из темноты у реки донёсся величавый гром чугунных колёс и долгий удаляющийся вопль гудка. И он услышал тяжёлый, звенящий стук подкованных копыт, медленно поднимающихся по пустынной застывшей улице. В этой необъятной тишине просыпалась жизнь.
Радость пробудилась в нём и упоение. Они вырвались из темницы смерти; они снова включились в яркий механизм жизни. Жизнь, жизнь с рулём и ветрилами, которым можно довериться, начинала мириады своих отплытий.