Разносчик газет деловито шёл им навстречу той прихрамывающей деревянной походкой, которая была так хорошо знакома Юджину, и с середины улицы ловко швырнул газету на крыльцо «Брауншвейга». Поравнявшись с «Диксилендом», он свернул к тротуару и бросил свежую газету так, что она упала с мягким шлепком. Он знал, что этот дом посетила болезнь.
Засохшие листья подрагивали.
Юджин выскочил на тротуар с размокшей земли двора. Он остановил разносчика.
— Как тебя зовут, парень? — сказал он.
— Тайсон Смазерс, — сказал мальчик, повернув к нему шотландско-ирландское лицо, полное жизни и энергии.
— Меня зовут Джин Гант. Ты слыхал обо мне?
— Да, — сказал Тайсон Смазерс, — слыхал. У вас был номер семь.
— Это было давно, — высокопарно сказал Юджин, усмехаясь. — Я тогда был ещё мальчишкой.
В этой необъятной тишине просыпались птицы.
Он сунул руку в карман и нащупал доллар.
— Держи! — сказал он. — Я тоже носил эту проклятую штуку. После моего брата Бена я был у них лучшим разносчиком. Счастливого рождества, Тайсон!
— До рождества ещё долго, — сказал Тайсон Смазерс.
— Ты прав, Тайсон, — сказал Юджин. — Но оно всё равно будет.
Тайсон Смазерс взял деньги с озадаченной веснушчатой ухмылкой. Затем он пошёл дальше по улице, швыряя газеты.
Клёны были тонкие и сухие. Их гниющие листья покрывали землю. Но деревья ещё не совсем лишились листьев. Листья дрожали мелкой дрожью. Какие-то птицы защебетали на деревьях. Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали. Был октябрь.
Когда Люк и Юджин свернули на улицу, ведущую к площади, из большого кирпичного дома напротив вышла какая-то женщина. Когда она подошла ближе, они увидели, что это миссис Перт. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.
— Люк, — сказала она невнятно, — Люк? Это ты, старина Люк?
— Да, — сказал Люк.
— И Джин? Это старина Джин? — Она тихонько рассмеялась, похлопывая его по руке, комично щуря на него свои мутные дымчатые глаза и покачиваясь с пьяным достоинством. Листья, засохшие листья подрагивали, дрожали мелкой дрожью. Был октябрь, и листья подрагивали.
— Они выгнали Толстушку, Джин, — сказала она. — Они больше не пускают её в дом. Они выгнали её, потому что ей нравился старина Бен. Бен. Старина Бен. — Она тихонько покачивалась, рассеянно собираясь с мыслями. — Старина Бен. Как старина Бен, Джин? — сказала она просительно. — Толстушка хочет знать.
— М-м-мне очень жаль, миссис Перт… — начал Люк.
Ветер гнул ветки, засохшие листья подрагивали.
— Бен умер, — сказал Юджин.
Она смотрела на него, покачиваясь.
— Толстушке нравился Бен, — сказала она тихо, немного погодя. — Толстушка и старина Бен были друзьями.
Она повернулась и уставилась перед собой смутным взглядом, вытянув вперёд одну руку для равновесия.
В этой необъятной тишине просыпались птицы. Был октябрь, но некоторые птицы просыпались.
Тогда Люк и Юджин быстро пошли к площади, исполненные великой радости, потому что они слышали звуки жизни и рассвета. И, шагая, они часто заговаривали о Бене со смехом, со счастливыми воспоминаниями, не как об умершем, а как о брате, уезжавшем на долгие годы, который теперь должен вот-вот вернуться домой. Они говорили о нём с торжеством и нежностью, как о том, кто победил боль и радостно вырвался на свободу. Сознание Юджина неуклюже шарило вокруг и около. Оно, как ребёнок, возилось с пустяками.
Они испытывали друг к другу глубокую, ровную любовь и разговаривали без напряжения, без аффектации, со спокойной уверенностью и пониманием.
— А помнишь, — начал Люк, — к-к-как он остриг сиротку тёти Петт — Марка?
— Он… надел… ему на голову… ночной горшок… чтобы стричь ровнее, — взвизгнул Юджин, будя улицу диким смехом.
Они шли, хохоча, здороваясь с редкими ранними прохожими преувеличенно почтительно, весело посмеиваясь над миром в братском союзе. Затем они вошли в устало расслабившуюся редакцию газеты, служению которой Бен отдал столько лет, и передали своё известие усталому сотруднику.
И в этой комнате, где умерло столько стремительно запечатлённых дней, возникло сожаление и ощущение чуда — воспоминание, которое не умрёт, воспоминание о чём-то странном и проходящем.
— Чёрт! Как жаль! Он был отличный парень! — сказали люди.
Когда над пустынными улицами забрезжил серый свет и первый трамвай задребезжал, подъезжая к площади, они вошли в маленькую закусочную, где он провёл в дыму и за кофе столько предрассветных часов.
Юджин заглянул внутрь и увидел, что они были там все вместе, как много лет назад, как кошмарное подтверждение пророчества: Макгайр, Коукер, усталый раздатчик и дальше в углу — печатник Гарри Тагмен.
Люк и Юджин вошли и сели у стойки.
— Господа! Господа! — звучным голосом сказал Люк.
— Здорово, Люк! — рявкнул Макгайр. — Когда же ты научишься уму-разуму? Как живёшь, сынок? Как учение? — сказал он Юджину и несколько секунд смотрел на них пьяными добрыми глазами; мокрая сигарета смешно прилипла к его нижней губе.
— Генерал, как дела? Что вы пьёте теперь — скипидар или лак? — сказал моряк, грубо щекоча его заплывшие жиром рёбра. Макгайр крякнул.
— Кончено, сынок? — тихо спросил Коукер.
— Да, — сказал Юджин.
Коукер вынул изо рта длинную сигару и малярийно улыбнулся ему.
— Чувствуешь себя получше, сынок, а? — сказал он.
— Да, — сказал Юджин, — гораздо.
— Ну, Юджиникс, — деловито сказал моряк, — что будешь есть?
— Что тут имеется? — сказал Юджин, глядя на засаленное меню. — Не осталось ли жареного китёнка?
— Нет, — сказал раздатчик, — был, но весь вышел.
— Как насчёт фрикассе из быка? — сказал Люк. — Это имеется?
— Фрикассе из быка не для такого здорового быка, сынок, — сказал Макгайр.
Их бычий смех мычаньем разнесся по закусочной.
Собрав лоб складками, Люк заикался над меню.
— Ж-жареный цыплёнок по-мэрилендски, — бормотал он. — По-мэрилендски? — повторил он с деланным удивлением. — Разве это не прелестно? — жеманно спросил он, оглядываясь по сторонам.
— Мне дайте бифштекс не больше чем недельной давности, — сказал Юджин, — хорошо прожаренный, а также топор и мясорубку.
— А зачем мясорубку, сынок? — сказал Коукер.
— Для мясного пирога, — ответил Юджин.
— Мне того же, — сказал Люк, — и пару чашек мокко не хуже, чем дома у мамы.
Он ошалело оглянулся на Юджина и разразился громкими «уах-уах-уах», тыча его под рёбра.
— Где вы сейчас служите, Люк? — сказал Гарри Тагмен, вытаскивая нос из кружки с кофе.
— В н-настоящее время в Норфолке на военно-морской базе, — ответил Люк. — Обеспечиваем безопасность лицемерию.
— Ты когда-нибудь бывал в море, сынок? — сказал Коукер.
— Всеконечно! — сказал Люк. — За пять центов трамвай домчит меня до пляжа в любую минуту.
— В этом парне были задатки моряка ещё в ту пору, как он мочил простыни, — сказал Макгайр. — Я это давно предсказал.
Деловито вошёл «Конь» Хайнс, но замедлил шаг, увидя молодых людей.
— Берегись! — прошептал моряк Юджину с сумасшедшей усмешкой. — Ты следующий. Он так и вперил в тебя свои рыбьи глаза. Он уже снимает с тебя мерку.
Юджин сердито оглянулся на «Коня» Хайнса и что-то буркнул. Моряк прыснул как безумный.
— Доброе утро, господа! — сказал «Конь» Хайнс тоном аристократической печали. — Мальчики, — сказал он, печально подходя к ним, — я был очень расстроен, услышав про ваше несчастье. Будь этот мальчик моим родным братом, я не мог бы быть о нём более высокого мнения.
— Хватит, «Конь"! — сказал Макгайр, поднимая четыре жирных протестующих пальца. — Мы видим, что вы скорбите. Если вы будете продолжать, то можете впасть от горя в истерику и расхохотаться. А этого мы не вынесем, «Конь». Мы большие сильные мужчины, но у нас была тяжёлая жизнь. Молю, пощадите нас, «Конь».
«Конь» Хайнс не обратил на него внимания.
— Он сейчас у меня, — сказал он мягко. — Я хочу, чтобы вы, мальчики, зашли попозже поглядеть на него. Когда я кончу, вы его не узнаете.
— Чёрт! Исправление ошибок природы! — сказал Коукер. — Его мать будет довольна.
— У вас похоронное бюро, «Конь», — сказал Макгайр, — или институт красоты?
— Мы знаем, вы сделаете всё в-в-возможное, мистер Хайнс, — сказал моряк с живой увлечённой неискренностью. — Поэтому мы и обратились к вам.
— Вы будете доедать свой бифштекс? — спросил раздатчик Юджина.
— Бифштекс! Бифштекс! Это не бифштекс! — пробормотал Юджин. — Теперь я понял, что это такое. — Он встал с табуретки и подошёл к Коукеру. — Можете вы спасти меня? Я умру? У меня больной вид, Коукер? — спросил он хриплым шёпотом.
— Нет, сынок, — ответил Коукер. — Не больной, а безумный.
«Конь» Хайнс сел у другого конца стойки. Юджин, опираясь на засаленный мрамор стойки, запел:
Хей-хо, хей-хо, стервятник,
Дерри, дерри, дерри-о!
— Заткнись, дурак!! — вполголоса хрипло сказал моряк и ухмыльнулся.
Сел стервятник на скалу
Дерри, дерри, дерри-о!
Снаружи в юном сером свете энергично пробуждалась жизнь. Трамвай медленно свернул в поперечную улицу после того, как вожатый высунулся в окно и аккуратно перевёл стрелки длинным крюком, выдувая тёплый туман дыхания в холодный воздух. Полицейский Лесли Робертс, худой и желчный, апатично прошаркал мимо, помахивая дубинкой. Негр-уборщик из аптеки Вуда быстро вошёл в почтамт за утренней корреспонденцией. Дж. Т. Стирис, железнодорожный агент, ждал на тротуаре напротив трамвая, идущего к вокзалу. У него было красное лицо, и он читал утреннюю газету.
— Вон они ходят! — внезапно крикнул Юджин. — Как будто они не знают про это!
— Люк, — сказал Гарри Тагмен, отрываясь от газеты, — мне было очень грустно узнать про Бена. Он был чудесный парень. — И он снова занялся чтением.
— Чёрт побери! — сказал Юджин. — А мы и не знали!
И он разразился неудержимым всхлипывающим смехом, который рвался из него со свирепой яростью. «Конь" Хайнс хитро посмотрел на него. А потом опять занялся своей газетой.