«Во всём мире никто не умеет делать это лучше, чем он», — думал Юджин, в нём на миг вспыхивало его тёмное воображение, и он думал, что труд его отца пребудет вечным — в людском летоисчислении, — и когда этот огромный скелет рассыплется в прах под землёй, на многих и многих забытых, заросших кладбищах, в гуще буйных кустов и бурьяна, эти буквы всё ещё будут сохраняться такими же, как сейчас.
И он с жалостью думал обо всех бакалейщиках, и пивоварах, и суконщиках, которые были и сгинули, а их бренный труд исчез с забытым экскрементом или сгнившей тряпкой; о водопроводчиках, вроде отца Макса, чей труд ржавеет в земле, или о малярах, вроде отца Гарри, чей труд осыпается со сменой времён года или исчезает под другой, более свежей и яркой краской. И великий страх смерти и забвения, разложения жизни, памяти и желаний в гигантском кладбище земли бурей проносился через его сердце. Он оплакивал всех тех, кто исчез бесследно, потому что не выбил своего имени на скале, не выжег своего знака на утёсе, не отыскал чего-то непреходящего и не высек на нём какого-нибудь символа, какой-нибудь эмблемы, чтобы хоть в чём-нибудь оставить память о себе.
А иногда, когда Юджин входил, Гант, заложив руки за спину, бешеным шагом расхаживал по мастерской, исступленно мечась между рядами её мраморных стражей, и что-то зловеще бормотал то громче, то тише. Юджин ждал. Вскоре Гант, пройдясь так по мастерской раз восемьдесят, с яростным воплем кидался ко входной двери, выскакивал на крыльцо и обрушивал свою иеремиаду на возмутивших его ломовиков.
— Вы низшие из низших, подлейшие из подлых! Вы вшивые никчемные бездельники, вы обрекли меня на голодную смерть, вы отпугиваете заказчиков и лишили меня даже той малой работы, которая обеспечила бы меня хлебом и избавила бы от нужды. Клянусь богом, я вас ненавижу, потому что вы воняете на целую милю! Вы жалкие дегенераты, проклятые разбойники! Вы украдёте медяки с глаз покойника, как украли с моих, ужасные и кровожадные горные свиньи!
Он кидался назад в мастерскую только для того, чтобы сразу же снова выйти на крыльцо с притворным спокойствием, которое вскоре разрешалось воплем:
— Слушайте, что я вам говорю: предупреждаю вас раз и навсегда. Если я опять увижу вас на моём крыльце, я вас всех упрячу за решётку!
Тогда они начинали расходиться к своим телегам, пощёлкивая кнутами по тротуару.
— И чего это старик взбеленился?
Час спустя, точно басисто жужжащие мухи, они снова рассаживались на широких ступеньках, появляясь неизвестно откуда.
Когда Гант выходил из мастерской на площадь, они весело и даже с нежностью приветствовали его:
— Наше вам, мистер Гант!
— Прощайте, ребята, — отвечал он добродушно и рассеянно, и уходил прочь своим размашистым голодным шагом.
Когда появлялся Юджин, Гант, если он работал, бросал короткое: «Здорово, сын!» — и продолжал полировать мраморную плиту пемзой и водой. Кончив, он снимал фартук, надевал сюртук и говорил томившемуся в ожидании мальчику:
— Ну, идём. Наверное, пить хочешь.
И они, перейдя площадь, вступали в прохладные глубины аптеки, останавливались перед опаловым великолепием фонтанчика под вращающимися деревянными лопастями вентиляторов и пили ледяные газированные напитки — лимонад, такой холодный, что ломило в висках, или пенящуюся крем-соду, которая резкими восхитительными толчками врывалась в его нежные ноздри.
После этого Юджин, разбогатев на двадцать пять центов, покидал Ганта и остаток дня проводил в библиотеке на площади. Теперь он читал быстро и легко; он с алчной жадностью поглощал романтичные повести и приключенческие романы. Дома он пожирал пятицентовые книжки, которыми были забиты полки Люка; он с головой погружался в еженедельные приключения «Юного Дальнего Запада», по вечерам в постели фантазировал о платоническом и героическом знакомстве с прекрасной Ариэттой, вместе с Ником Картером42 рыскал по лабиринту преступного мира больших городов, разделял спортивные триумфы Фрэнка Мерриуэлла, подвиги Фреда Фирнота и бесконечные победы «Бойцов свободы семьдесят шестого года» над ненавистными красномундирниками.43
Вначале любовь интересовала его меньше, чем материальный успех: картонные фигуры женщин в книгах, предназначенных для чтения подростков, — нечто с волосами, шаловливым взглядом, незыблемой добродетелью, всевозможными достоинствами и безупречной пустотой, — полностью его удовлетворяли. Эти женщины были наградой за героизм, тем, что в последний миг бывало вырвано из лап злодея с помощью меткого выстрела или сокрушительного удара в челюсть, а потом — вместе с солидным доходом — знаменовало свершение всех желаний.
В библиотеке Юджин опустошал полки юношеской литературы, неутомимо устремляясь вперёд по бесконечному однообразию произведений Горацио Олджера44 — «Стойкость и удача», «Терпение и труд», «Упорство», «Подопечный Джека», «Джед из сиротского приюта» и ещё десятков других. Он упивался обогащениями героев этих книг (эта тема литературы для подростков постоянно всеми игнорируется). Уловки фортуны — вывороченный рельс, вовремя остановленный поезд и щедрая награда за героизм, или пухлый бумажник, найденный и возвращённый владельцу, или обесцененные акции, внезапно приносящие колоссальные дивиденды, или обретение богатого покровителя в большом городе — все они так глубоко внедрились в его желания, что впоследствии ему никак не удавалось совсем от них избавиться.
Он выискивал все подробности, касавшиеся денег: когда бесчестный опекун и его негодяй-сын присваивали имение, он подсчитывал, какой оно приносило ежегодный доход, а если эта сумма называлась в книге, делил её на месяцы и недели и смаковал её покупательную способность. Его желания не отличались скромностью — состояние менее четверти миллиона его не удовлетворяло: он чувствовал, что ежегодный доход в шесть процентов с капитала в сто тысяч долларов обрекает человека на скудное существование, а если награда за добродетель составляла всего двадцать тысяч долларов, он испытывал горькое разочарование при мысли о превратностях жизни.
Он наладил постоянный обмен книгами со своими товарищами, беря и давая их почитать по сложной системе, которая охватывала и Макса Айзекса, и «Проныру» Шмидта, сына мясника, обладателя всех захватывающих приключений «Юных путешественников»; он обшаривал книжные полки Ганта и читал переводы «Илиады» и «Одиссеи» одновременно с «Бубновым Диком», «Буффало-Биллом» и творениями Олджера — и по той же причине. Затем, когда первые детские годы ушли в небытие и эротические устремления обрели более осознанную форму, он с жадностью накинулся на романтическую литературу, выискивая женщин, в чьих жилах бежала горячая кровь, чьё дыхание было благоуханным, а нежное прикосновение обжигало огнём.
И, грабя тесно уставленные полки, он накрепко увяз в гротескной нелепости протестантской беллетристики, раздающей награды Диониса верным ученикам Жана Кальвина45, которые сладострастно пыхтят и молятся в одно и то же время, ограждают древо наслаждений огнями алтаря и в священном браке распутствуют, как ни с одной языческой развратницей.
Да, размышлял он, он вкусит от пирога наслаждений — но это будет свадебный пирог. Он хотел быть добродетельным человеком и собирался возвысить своей любовью только Девственницу; жениться он был намерен только на чистой женщине. Это, как он вычитал из своих книг, вовсе не означало отказа от восторгов плоти, так как добродетельные женщины физически были наиболее привлекательны.
Незаметно для себя он узнал то, что поклонник изысканной чувственности узнает гораздо позже ценой утомительных трудов, — что самое большое наслаждение можно получить только при строгом подчинении условностям. Он верил в законы маленькой общины со всей страстностью ребёнка — взвесь всех воскресных пресвитерианских проповедей, осаживаясь в его душе, оказала своё воздействие.
Он погребал себя в плоти тысяч литературных персонажей, проецируя своих любимых героев за пределы их книги в жизнь, развёртывая их знамена в серой реальности, видя себя воинствующим молодым священником, который выступает на бой против трущоб вопреки враждебности своей денежной церкви, в час величайшего испытания находит помощь у прелестной дочери миллионера — владельца этих трущоб, и в конце концов одерживает победу на благо богу, беднякам и себе.
…Они молча стояли в огромном центральном нефе опустевшей церкви св. Фомы. Где-то в глубине огромного храма тонкие пальцы старого Майкла тихо нажимали клавиши органа. Последние лучи заходящего солнца золотым снопом падали из западных окон, и на мгновение их сиянье, словно благословение, коснулось усталого лица Мейнуоринга.
— Я уезжаю, — сказал он наконец.
— Уезжаете? — прошептала она. — Куда?
Орган зазвучал громче.
— Туда, — он коротким жестом указал на запад. — Туда, чтобы трудиться на Его ниве.
— Уезжаете? — Она не смогла скрыть дрожи в голосе. — Уезжаете? Один?
Он печально улыбнулся. Солнце зашло. Сгущающийся сумрак скрыл предательскую влагу, навернувшуюся на его серые глаза.
— Да, один, — ответил он. — Разве не в одиночестве девятнадцать веков назад вступил на свой путь Тот, кто был более велик, чем я?
— Один? Один? — У неё вырвалось рыдание.
— Но прежде чем уехать, — помолчав, продолжал он голосом, которому тщетно пытался придать твердость, — я хотел бы сказать вам…
Он умолк, пытаясь совладать со своими чувствами.
— Что? — прошептала она.
— …что я никогда не забуду вас, чудесный ребёнок. Никогда!
Он резко повернулся, собираясь уйти, но его остановил вырвавшийся у неё крик:
— Нет, вы поедете не один! Не один!
Он обернулся как подстреленный.
— О чём вы говорите? О чём? — хрипло вскричал он.