Он со странным ощущением чего-то давно знакомого вспомнил про общность всего земного, — он грезил о тихих дорогах, о лесах, купающихся в лунном свете, и думал, что когда-нибудь он вернётся к ним пешком, найдёт их неизменившимися, и свершится чудо узнавания. Для него они существовали извечно и навеки.
Юджину скоро должно было исполниться двенадцать лет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сливовое дерево, чёрное и ломкое, жёстко покачивается на зимнем ветру. Тысячи его веточек замёрзли и обледенели. Но весной, гибкое и отяжелевшее, оно согнётся под бременем плодов и цветов. Оно снова помолодеет. Красные сливы созреют и будут отчаянно приплясывать на коротких черешках. Они будут лопаться и падать на жирную, теплую, влажную землю; когда в саду подует ветер, в воздухе замелькают падающие сливы; ночь будет полна перестуком их падения, а огромное птичье дерево будет петь, давать новые ростки, пышно расцветать и наполнять воздух ещё и звонкими, стряхивающими сливы птичьими трелями.
Грубая горная земля оттаяла, увлажнилась, стала мягкой, идут обильные дожди, юная нежная травка, точно редко растущие волосы, полосками покрывает землю.
Лицо моего брата Бена, думал Юджин, похоже на чуть пожелтевший обломок слоновой кости; его высокий белый лоб покрыт узлами ярости, потому что он хмурится, как старик; его рот похож на нож, его улыбка — отблеск, пробегающий по лезвию ножа. Его лицо как лезвие, и как нож, и как отблеск света; тонкое, и яростное, и навеки прекрасно нахмуренное, а когда его твёрдые белые пальцы и хмурые глаза впиваются в вещь, которую он хочет починить, он резко и сосредоточенно дышит длинным острым носом. Вот почему женщины, взглянув на него, проникаются глубокой нежностью к его заострённому, шишковатому, всегда хмурому лицу; волосы у него блестят, как у маленького мальчика, они курчавятся и скрипят, как листья салата.
Бен выходит в апрельскую предутреннюю тьму улиц. Ночь вся в ярких проколах прохладных и нежных звёзд. Под порывистым ветром шумит листва сада. Бен неслышно выходит из спящего дома. Его худое светлое лицо темно в пределах сада. Под распускающимися цветками пахнет табаком и кожаной обувью. Его коричневые тупоносые башмаки музыкально позванивают в пустых улицах. Лениво плещет вода в фонтане на площади; все пожарные спят, но Большой Билл Меррик, доблестный полицейский с кабаньими багровыми щеками, жадно чавкает мясными пирожками, запивая их кофе в закусочной «Юнида». На улицу мощными волнами льётся тёплый приятный запах типографской краски, поезд, гудя и завывая, уносится на весенний Юг.
Разносчики газет проходят в сумраке мимо фруктовых садов. Медно-коричневые ноги негритянок в тёмных лачугах сонно сгибаются на постелях. Звонко ворчит и бормочет ручей.
Новенький, номер шестой, услышал, что ребята обсуждают Рыжего.
— Кто этот Рыжий? — спросил номер шестой.
— Рыжий — сволочь, номер шестой. Смотри не попадайся ему.
— Сукин сын изловил меня на прошлой неделе три раза. У грека. Хоть бы давали поесть спокойно.
Номер третий вспомнил утро пятницы — его маршрут включал Негритянский квартал.
— Сколько, номер третий?
— Сто шестьдесят два.
— Сколько у тебя мёртвых душ, сынок? — цинично спросил мистер Рэндолл. — Ты когда-нибудь пробовал собирать с них задолженность? — добавил он, листая книгу.
— Он с них берёт натурой, — сказал Рыжий, ухмыляясь. — Недельную подписку даром за порцию.
— Ты-то чего лезешь? — воинственно спросил номер третий. — Ты сам-то шесть лет с ними путался.
— Спи хоть со всеми подряд, — сказал Рэндолл, — только приноси деньги. Бен, сходи-ка ты с ним в субботу.
Бен беззвучно и цинично усмехнулся в пустоту.
— Бог мой! — сказал он. — Вы хотите, чтобы я схватил этого жулика за руку? Он уже полгода вас обкрадывает.
— Ну, ладно, ладно! — с досадой сказал Рэндолл. — Вот ты и найди доказательства.
— Бога ради, Рэндолл, — презрительно сказал Бен. — У него в книге значатся черномазые, которые уже пять лет как умерли. Вольно же вам брать любого малолетнего мошенника, который попросит работы.
— Если, номер третий, ты не наладишь дела, я отдам твой маршрут другому, — заявил Рэндолл.
— И пожалуйста, отдавайте. Плевать я хотел, — грубо ответил номер третий.
— Бога ради! Нет, только послушать, — сказал Бен, усмехаясь, кивая своему ангелу и хмурым движением головы указывая на номера третьего.
— Да, только послушать! И я то же говорю! — задиристо объявил номер третий.
— Ну ладно, мальчик. Беги-ка разноси свои газеты, пока цел, — сказал Бен, спокойно меряя его хмурыми глазами. — Ах ты, сопляк! — добавил он с глубоким отвращением. — У меня есть младший брат, который стоит шестерых таких, как ты.
Весна легко окутывала землю, точно душистый газовый шарф; ночь была прохладной чашей сиреневой мглы, полной свежих запахов сада.
Гант спал тяжёлым сном, и оконная рама сотрясалась от его глубокого скрипучего храпа; коротко, взрывчато грохоча, вспарывая сиреневую ночь, поезд номер тридцать шесть начал подъём на Салуду. Паровоз беспомощно топтался на месте, как козёл, его колёса бешено вращались на рельсах. Том Клайн внимательно смотрел вниз на молочно клубящуюся речку и ждал. Паровоз заскользил, завертел колёсами, удержался и медленно, как напрягшийся мул, двинулся наверх, в темноту. Том удовлетворённо высунулся из окна и посмотрел вперёд — звёздный свет тускло поблескивал на рельсах. Он принялся за толстый бутерброд с маслом и холодным жареным мясом, отхватывая большие куски и оставляя на хлебе клейкие следы больших чёрных пальцев. Прохладный, медленно скользящий мимо мир пахнул шиповником и лавром. Вагоны горбато залязгали на гребне; у стрелки угрюмо стоял стрелочник в смутном жёлтом свете будки, опасно примостившейся над обрывом.
Расставив локти на краю окна и задумчиво пережёвывая мясо, Том выпучился на стрелочника. Они в жизни не обменялись ни единым словом. Потом он молча повернулся и взял бутылку из-под молока, до половины наполненную холодным кофе, которую протянул ему кочегар. Он запил еду большими спокойными булькающими глотками, точно епископ.
Подгнившее красное крыльцо дома номер восемнадцать по Вэлли-стрит, скользкое от жёлтой грязи, задрожало. Сложенная вчетверо свежая газета, которую швырнул номер третий, шмякнулась о дверь и жёстко упала на ребро, точно небольшой брусок из лёгкого дерева. В комнате за дверью Мей Корпенинг заворочалась во всей своей наготе, что-то одурманенно бормоча, и её тяжёлые медно-коричневые ноги медленным шёлком зашуршали в спёртом тепле постели.
Гарри Тагмен закурил «Кэмел» и глубоко втянул дым в свои мощные, пропитанные типографской краской лёгкие, наблюдая, как опускается талер печатной машины. Его обнажённые по плечо руки были такими же мускулистыми, как его машины. Он с удовольствием опустился в своё покорное скрипучее кресло и, откинувшись, небрежно просмотрел тёплый, душно пахнущий лист. Пышный голубой дым медленно струился из его ноздрей. Он отшвырнул лист.
— Чёрт! — сказал он. — Ну и макет!
Бен, угрюмо хмурясь, спустился по лестнице и побрёл к холодильнику.
— Бога ради, Мак! — раздражённо крикнул он верстальщику, хмурясь под приподнятой крышкой. — Неужто у вас никогда ничего не бывает, кроме лимонада и кислого молока?
— А чего вам надо, чёрт подери?
— Я бы иногда не прочь выпить кока-колы. Знаете, — добавил он язвительно, — старик Кэндлер всё ещё изготовляет её в Ачланте.
Гарри Тагмен бросил сигарету.
— Это известие ещё не дошло до них сюда, Бен, — сказал он. — Придётся тебе подождать, пока не уляжется волнение по поводу капитуляции Ли61. Идём! — вдруг скомандовал он, вставая. — Заглянем в «Жирную ложку».
Он сунул свою большую голову в глубокую чашу умывальника и подставил под тёплую струю широкую шею и синевато-бледное нездоровое лицо человека, работающего по ночам, — сильное, суровое и насмешливое лицо. Он намылил руки густой пузырчатой пеной — его мышцы медленно извивались, точно большие змеи.
Могучим баритоном участника квартета он запел:
Берегись! Берегись! Берегись!
Много смелых сердец глубина поглотила!
Так берегись! Береги-ись!
Они со вкусом отдыхали в тёплой беспредельной усталости затихшей типографии; на втором этаже комнаты редакции, залитые зеленовато-жёлтым светом, раскинулись, точно расслабившиеся после работы люди. Мальчишки-разносчики разошлись по своим маршрутам. Помещение, казалось, дышало медленно и утомлённо. Напоенный зарёй воздух овевал прохладой их лица. Небо на горизонте становилось жемчужным.
Жизнь в сиреневом мраке пробуждалась странными резкими обломками. Наполняя стуком копыт звонкую улицу, могучая гнедая кобыла миссис Гулдербилт тащила и тащила вперёд позвякивающий кремово-жёлтый фургон, уставленный по самый верх бутылками с густым, особо жирным дорогим молоком. Возница, молодой деревенский парень со свежим цветом лица, благоухал запахом свежего пота и молока. Восемь миль по росистым, звёздным полям и лесам Билтберна, высокие кирпичные ворота с английской сторожкой и — город.
В отеле «Писга» напротив вокзала негромко скрипнула последняя дверь; крадущиеся шаги ночи смолкли; мисс Бернис Редмонд дала негру-швейцару восемь долларовых бумажек и решительно отправилась спать, распорядившись, чтобы её не будили до часу дня; маневровый паровоз стучал вагонами на путях; за билтбернским разъездом Том Клайн дал гудок, размеренный и печальный. К этому времени номер третий разнёс сто сорок две из своих газет, — чтобы обойти остальные восемь домов Орлиного тупика, ему нужно было только подняться по скрипучим деревянным ступенькам на обрыве. Он с тревогой поглядел на восток через раскинувшийся по горам и долам Негритянский квартал — за перевалом Бердсай небо было жемчужно-серым, и звёзды словно тонули в нём. Времени осталось маловато, подумал он. У него было мясистое лицо блондина — бледное, густо заросшее золотистым пушком. Подбородок у него был длинный и толстый, срезанный к