Внутренний мир Юджина — словно бесконечный туннель, пробивающийся сквозь житейскую толщу. Но туннель этот совсем не герметичен, и общение героя с другими людьми обычно сопровождается коллизиями, иногда комического, чаще — драматического свойства. Не один лишь закон отталкивания действует в отношениях Юджина с теми, кто его окружает. Этот странный мальчик связан с лоном обширной, по-своему столь же странной, семьи Гантов узами не просто кровного, но и сердечного родства. Семья действительно необычная, взрывчато темпераментная, полная конфликтов, несчастливая, одаренная, и до корней американская — перед нами проходит как бы спектр самых разнородных, но характерно «национальных» свойств, показанных крупно, гиперболизированно и в то же время по-человечески проникновенно. Юджин Гант ведет непрерывный поединок с семьей, рвется из домашних пут, но семья завораживает его, притягивает, в доме вершится бесконечное театральное действо, которое мальчик впитывает с неосознанной жадностью художника. Широкий размах, мужественность, актерская праздничность старого Ганта, перемежаемая приступами пьяного буйства, ребяческого эгоизма и малодушия; Элиза со своей алчной хлопотливостью, с терпением ломовой лошади, со своим невыносимым «официальным оптимизмом», потоками пустых речей, пошлой «житейской мудростью» — и скрытой где-то на дне этой очерствевшей в корысти и работе души робкой добротой, неумелой и мучительной любовью к детям. Ничтожный, рано развращенный «коммерческим духом» Стив; грубоватый, полный юмора Люк; истеричная, деятельная, одаренная Хелен; благонравная и безликая Дейзи и, наконец, Бен — одинокая душа, самый лучший и чуждый им всем, кроме Юджина. Бен как будто бы хочет быть «человеком как все», идти по той же проторенной стезе, ведущей (но так редко приводящей) к успеху и процветанию, однако внутренне он остается «вне игры».
Смерть Бена, окруженного всей семьей, которая лишь на какие-то мгновенья сумела подняться над дрязгами и распрями и ощутить весь трагизм гибели благородного, ничего не успевшего сделать со своей жизнью юноши, описана Вулфом поразительно, с той мерой «правды и красоты», о которой он мечтал еще в начале своего писательского пути.
Семья — теплая и душная раковина, первая арена, на которой пробует свои силы Юджин, его первая миниатюрная вселенная. Эта раковина заключена в другую, большую — пансион Элизы Гант «Диксиленд», с его разношерстными обитателями, иным из которых довелось сыграть роль в жизни Юджина. Следующая, еще большая раковина — Алтамонт, патриархальный пока городок, надежно упрятанный среди гор, существующий в спокойном, несколько сонном ритме, — ажиотаж послевоенного бума и катастрофа тридцатых годов далеко впереди. И, наконец, университетский Пулпит-Хилл, студенческий быт, первое каникулярное бродяжничество Юджина, которому изменила возлюбленная; его работа в доках… Все это изображено с добротной реалистичностью.
Различные стилистические пласты повествования обычно связаны с несколькими планами действия.
Нетрудно заметить, что почти вся линия Юджина вызывает у автора желание говорить языком приподнятым, метафоричным, вычурно патетичным. Разрядка наступает лишь в комических ситуациях, которые Вулф чувствует и передает великолепно. Комизм этот бывает груб и подчас жесток в своей жизненной основе (описание визита Бена и Юджина к старому врачу Макгайру), а иногда — добродушно ироничен (рассказ об участии Юджина в городском шекспировском празднестве, о его «киномечтах», о его первом знакомстве с «божеством в бутылке»). А когда речь идет о городе и его нравах, происходит резкое и вместе с тем естественное переключение в иную тональность — поэтический пафос уступает место приземленному, лапидарному языку наблюдателя-реалиста. Но многостильность романа не всегда органична. В бурлящем повествовательском потоке обнаруживаются и наносные течения. Приверженность Вулфа к пышной, торжественной речи «елизаветинцев» нередко оборачивается архаизацией; стремление к романтической широте — попыткой «объять необъятное» в рамках одного предложения.
Отчетливо проступает в первом романе Вулфа и влияние его современника Джеймса Джойса, которого молодой писатель горячо почитал. Оно чувствуется и в технике рассказа (внутренние монологи, «поток сознания», — вспомним, как старый Гант едет в трамвае ранним утром, вернувшись в Алтамонт из Калифорнии), и в самой склонности автора к мифологизации обыденного. И все же это — не родство, а внешнее сходство. По сравнению с «Улиссом», этим романом-лабиринтом, «Взгляни на дом свой, ангел» — сама целеустремленность и открытость.
В ночь накануне окончательного отъезда из Алтамонта молодой Юджин приходит на городскую площадь, где еще сохранилась вывеска над заброшенной мастерской отца и на крыльце по-прежнему стоят каменные ангелы — символы профессии старого Ганта и символы его неудовлетворенного стремления к красоте, к творчеству. Здесь происходит долгий разговор Юджина с призраком Бена, — разговор философский, — о смысле и направлении жизненных поисков.
«Где, Бен? Где мир? Нигде, — сказал Бен. — Твой мир — это ты».
Путь самопознания Юджина Ганта — Джорджа Уэббера — Томаса Вулфа неизбежно вел к людям, вел через преграды эгоцентрических страстей и трудно изживаемых предрассудков провинциала и южанина. Иначе быть не могло, потому что в самой сердцевине этой противоречивой натуры жила огромная, неугасимая, активная человечность.
Этот путь, растянувшийся на полтора десятилетия, провел писателя и его героев по дорогам чуть не всей Америки и всех крупных государств предвоенной Западной Европы. Во втором и обширнейшем своем романе «О времени и о реке. Легенда о юношеском голоде человека» Вулф повествует о студенческих годах Юджина, поступившего в Гарвард, о его приезде в Нью-Йорк, работе в колледже, скитаниях по Европе. Автор оставляет своего героя на борту парохода, на котором Юджин возвращается в Штаты; здесь происходит его знаменательная встреча с Эстер Джек — художницей, богатой светской женщиной; сложные, бурные перипетии романа Эстер и Юджина займут очень большое место в двух последних книгах эпопеи.
«О времени и о реке» — произведение, наиболее сильно и, пожалуй, фатально отмеченное «универсалистскими» тенденциями молодого Вулфа. Сами многозначительные названия частей книги: «Язон», «Кронос», «Орест», «Фауст» — говорят о намерении автора придать монументально-эпические, мифологические масштабы жизненной Одиссее провинциального юнца. Вместе с тем во многих главах книги чувствуется крепнущее мастерство Вулфа — реалиста и психолога.
Третий роман эпопеи, «Паутина и скала», начинается с детства нового героя Вулфа, Джорджа Уэббера в южном городке Либиа-Хилл.
Одной из причин, побудивших Вулфа начать снова и по-другому историю своего молодого провинциала, была возмущенная реакция Эшвилла на «Ангела». Сыграли свою роль и другие моменты, также связанные с обостренной чувствительностью писателя к чужим мнениям: многие критики подчеркивали автобиографичность творчества Вулфа как нечто уничижительное, не понимая, что только могучая художественная фантазия могла преобразить «жизненное сырье» в произведение искусства. Однако сам Томас Вулф, с такой настойчивостью защищавший свои художественные принципы в «Истории романа», был вместе с тем мучительно не уверен в себе, болезненно самолюбив. Потребность доказать многообразие своих возможностей заставила его обратиться к «совершенно объективному», как писал он, роману и к герою, как будто бы полностью противоположному Юджину Ганту. Однако Джордж Уэббер оказался духовным двойником Ганта, и примерно с середины книги история предшествующего героя, в новом его облике, возобновилась с того места, где автор расстался с Юджином. Связь Уэббера с Эстер Джек, поначалу полная душевного огня и раблезианских радостей, постепенно превращается в кошмар. Уэббер начинает писать книгу, и творческие муки доводят его чуть не до безумия. Спасаясь от всех этих эмоциональных сложностей, герой уезжает за границу. В Германии («германская тема» имела особое значение для Вулфа) Джорджа Уэббера жестоко избили в пьяной стычке. Медленно поправляясь в мюнхенской больнице, он впервые с достаточной строгостью к себе пересматривает события последних лет, осуждает свой дикий эгоцентризм «мятежного молодого гения» и впервые осознает, что прошлое ушло окончательно — «домой возврата нет».
Эта финальная фраза «Паутины и скалы» закономерно стала названием последнего, во многих отношениях знаменательного произведения Вулфа.
В нем герой почти «догнал» автора — действие романа «Домой возврата нет» начинается весной 1929 года и заканчивается во второй половине тридцатых годов. Джордж Уэббер вернулся в Штаты, вышла его первая книга, принесшая молодому писателю некоторую известность. Уэббер снова сблизился с Эстер Джек и вновь расстался с ней, теперь уже бесповоротно, не в запальчивости и сумбуре эмоций, а с глубокой печалью, с ясным ощущением, что ее мир богатых и праздных людей, бизнесменов, модных пророков, претенциозных лжехудожников, снобов и болтунов глубоко чужд и опасен ему как писателю. Неторопливо, с мельчайшими подробностями, словно любуясь «совершенством форм» этого буржуазного бытия, пишет Вулф-сатирик историю одного фатального дня в доме миссис Джек, посвятив ему десять глав — центральную часть книги. Происходит крах биржи, и это событие, не сразу и не всеми оцененное по-настоящему, все расширяющимися концентрическими кругами охватывает жизнь нации. Джордж посещает Либиа-Хилл, еще недавно объятый спекулятивным ажиотажем, — теперь это мертвый город, город самоубийц и отчаявшихся безработных. Когда экономическое положение в стране несколько стабилизируется, Уэббер уезжает в Германию, где уже переведена его книга и где его встречают с распростертыми объятиями. Все это довольно точно следует за личным опытом Томаса Вулфа. Чувство «кровной» родственности (через отца), преклонение перед великим искусством прошлого, нежность к немецким ландшафтам, увлечение народными традициями и празднествами — все это связывало Вулфа с Германией куда крепче, чем с Европой вообще. К «европейскому декадансу» он относился враждебно. Тем труднее и болезненнее было для Вулфа «открытие» германского фашизма, — он долго не хотел верить тому, что было уже хорошо известно в мире в середине тридцатых годов, и, даже убеждаясь в истине, все еще пытался вести для себя «список благодеяний и преступлений» нового режима. Лишь п