— Эй, девочки! Сюда едут герцог Горгонзола и граф Лимбургский.65 Я хочу, чтобы все вы, девочки, были с ними поласковее и помогли бы им весело провести здесь время, когда они приедут.
— Ещё как поможем!
— И будьте повнимательнее с коротышкой — все деньги у него.
— Ещё как будем! Ура! Ура! Ура!
Мы девочки счастливые,
Весёлые, красивые,
Танцуем и поём,
Скучать вам не даём!
Позади залепленного афишами дощатого забора на Аппер-Вэлли-стрит, в самом центре квартала, где сосредоточивались лавки и увеселительные заведения, обслуживающие цветное население Алтамонта, Мозес Эндрюс, двадцать шесть лет, цветной, спал последним непробудным сном и белых и чёрных. Его карманы, которые накануне вечером были набиты деньгами, полученными от Сола Стейна, закладчика, в обмен на некоторые предметы, изъятые из дома мистера Джорджа Роллинса, прокурора (часы из золота 750-й пробы с тяжёлой двойной золотой цепочкой, брильянтовое обручальное кольцо миссис Роллинс, три пары тончайших шёлковых чулок и две пары мужских кальсон), были теперь пусты, наполовину выпитая бутылка кентуккийского ржаного виски «Клеверный лист», с которой он удалился за забор, чтобы предаться дрёме, лежала непотревоженная в расслабленных пальцах его левой руки, а его широкое чёрное горло было аккуратно располосовано от уха до уха искусным ударом бритвы его ненавидимого и ненавидящего соперника Джефферсона Флэка, двадцать восемь лет, который теперь, незаподозренный и неразыскиваемый, мирно почивал в объятиях их общей любовницы мисс Молли Фиск в её квартире на Пайн-стрит. Мозес был убит под лучами луны.
Исхудалая кошка бесшумно прошла вдоль забора на Аппер-Вэлли-стрит, а когда часы на здании суда гулко отбили шесть густых ударов, восемь негров-рабочих в комбинезонах, заскорузлых ниже спины от засохшего цемента, прошли клином, точно одно многоногое животное, и каждый нёс свой обед в маленьком ведёрке из-под топлёного сала.
А пока на соседних улицах одновременно происходили следующие события.
Преподобный Г. М. Мак-Рей, пятьдесят восемь лет, священник Первой пресвитерианской церкви, омыв своё тощее шотландское тело, побрив худое, чистое, нестареющее лицо и облачившись в жёсткое чёрное сукно и накрахмаленную белую рубашку, спустился из спальни на втором этаже своей резиденции на Камберленд-авеню к завтраку из овсянки, сухариков и кипячёного молока. Его сердце было непорочно, его дух праведен, его вера и жизнь походили на чистую половицу, оттёртую пемзой. Он полчаса без навязчивости молился за всех людей и за успех всех благих начинаний. Он был белым нерасточительным пламенем, которое сияло сквозь любовь и смерть; его речь, как сталь, звенела ровной страстью.
В Гигиенических турецких банях доктора Фрэнка Энджела на Либерти-стрит мистер Дж. Г. Браун, богатый любитель спорта и издатель «Алтамонт ситизен», погрузился в сон без сновидений после того, как пять минут провёл в парильной кабинке, десять в ванной и тридцать в массажной, где предал искусным рукам «полковника» Эндрюса (как ласково называли опытного негра-массажиста завсегдатаи заведения доктора Энджела) всё своё тело от подошв подагрических ног до венозного шелковистого глянца лиловатого лица.
На другой стороне улицы, на углу Либерти-стрит и Федерал-стрит, у подножья холма Бэттери, негр в белой куртке сонно убирал в коробку покерные фишки, которые были рассыпаны по центральному столу в центральном верхнем зале Алтамонтского городского клуба. Зал только что покинули мистер Гилберт Вудкок, мистер Ривз Страйклетер, мистер Генри Пентленд-младший, мистер Сидни Ньюбек из Кливленда, штат Огайо (удалившийся от дел), и вышеупомянутый мистер Дж. Г. Браун.
— И чёрт побери, Бен, — сказал Гарри Тагмен, выходя в эту минуту из закусочной «Юнида» № 3, — я думал, у меня кровь горлом пойдёт, когда из чулана вытащили Старика. И это — после того, как он без конца ратовал в газете, что пора очистить город!
— Вполне возможно, что судья Севьер устроил облаву именно на него, — сказал Бен.
— Это само собой, Бен, — нетерпеливо сказал Гарри Тагмен, — но всё подстроила Королева Элизабет. Ты же не воображаешь, будто что-нибудь могло случиться без её ведома? Провалиться мне на этом месте, он прикусил язык не меньше, чем на неделю. Боялся нос высунуть из кабинета.
В монастырской школе св. Екатерины на Сент-Клемент-роуд сестра Тереза, мать-настоятельница, бесшумно шла по дортуару, поднимая шторы возле каждой кровати, и вишневый и яблоневый цвет мягко вторгался на прохладную лужайку, усыпанную розовыми лепестками спящих девушек. Их дыхание тихо замирало на полураскрытых росистых губах, розовеющий свет ложился на изгибающиеся по подушке руки, на их худенькие юные бока и на упругие розовые бутоны их грудей. В дальнем углу комнаты толстая девушка плотно лежала на спине, раскинув руки и ноги, и храпела сквозь подпрыгивающие губы. Им оставался ещё час сна.
С одной из белых тумбочек, стоявших между кроватями, Тереза взяла открытую книгу, неосторожно оставленную тут накануне, с тихой, обращённой внутрь улыбкой под седыми усиками на широком костистом лице прочла заглавие — «Общий закон» Роберта У. Чэмберса66 и, зажав карандаш в широкой, запачканной землёй руке, написала зубчатым мужским почерком: «Чепуха, Элизабет, — но убедись в этом сама». Затем мягкой энергичной походкой она спустилась в свой кабинет, где уже ждали утреннего совещания сестра Луиза (французский язык), сестра Мария (история) и сестра Береника (древние языки). Когда они ушли, она села к письменному столу и час работала над рукописью той книги, которая скромно предназначалась для школьниц, но прославила её имя повсюду, где ценится благородная архитектура прозы, — над великой «Биологией».
Затем в дортуаре зазвенел гонг, она услышала звонкий девичий смех и, приподнявшись, увидела, что от сливы у стены идёт молодая монахиня, сестра Агнеса, с охапкой цветущих веток в руках.
Внизу, в укрытой деревьями Билтбернской лощине, по рельсам прокатился гром и жалобно простонал гудок.
Под городской ратушей в огромном уходящем вниз подвале открывались рыночные ларьки. Мясники в фартуках рубили свежие холодные туши, швыряли толстые отбивные на тяжёлые листы грубой бумаги и, кое-как завязав, бросали их чернокожим мальчишкам-рассыльным.
Исполненный чувства собственного достоинства негр Дж. Г. Джексон стоял в своей квадратной овощной лавочке между двумя неулыбчивыми сыновьями и деловитой дочерью в очках. Он был со всех сторон окружён наклонными полками, на которых были разложены фрукты и овощи, пахнущие землёй и утром: большие кудрявые листья салата, пухлый редис, ещё в сыром чернозёме, стрелки молодого лука, только что сорванного с грядки, поздний сельдерей, весенний картофель и тонкокожие цитрусы Флориды.
По соседству рыбник Соррел капающим черпаком извлекал из глубин эмалированного бидона со льдом мокрых устриц и ссыпал их в коробки из толстого картона. Широкобрюхие морские рыбы, карпы, форели, окуни лежали, выпотрошенные, на льду.
Мистер Майкл Уолтер Крич, мясник, покончив с обильным завтраком из телячьей печёнки, яичницы с грудинкой, горячих сухарей и кофе, сделал знак одному из мальчиков в ожидавшей у стены шеренге. Вся шеренга метнулась вперёд, как свора гончих; он выругался и замахнулся на них топором. Счастливый избранник вышел вперёд и взял поднос, на котором ещё оставалось немало еды и наполовину полный кофейник. Так как ему надо было в эту минуту отправляться с пакетом, он поставил поднос на опилки у конца прилавка и обильно оплевал его, чтобы охранить от покушений товарищей. Затем он ушёл, весело и злорадно посмеиваясь. Мистер Крич мрачно посмотрел на своих черномазых.
Город настолько забыл о собственной африканской крови мистера Крича (одна восьмая по отцовской линии — старый Уолтер Крич от Жёлтой Дженни), что готов был предложить ему политическую должность. Но сам мистер Крич о ней помнил. Он с горечью взглянул на своего брата Джея, который, не подозревая, что ядовитые зубы ненависти могут затаиться и в братском сердце, в счастливом неведении рубил свиные рёбра на собственной колоде и пел красивым тенором первые строки «Серого домика на Западе":
…и синие глаза сияют
Лишь потому, что мой встречают взгляд…
Мистер Крич злобно глядел на жёлтые скулы Джея, на жирное подрагивание его желтушной шеи, на крутые жёсткие завитки его волос.
«Чёрт побери, — думал он в томлении духа, — ведь он же мог бы сойти за мексиканца!"
Золотой голос Джея близился к мигу своего триумфа, на последней ноте с благородной сдержанностью перейдя в высокий нежный фальцет и продержав эту ноту больше двадцати секунд. Все мясники перестали работать, и некоторые из них — дюжие отцы взрослых семейств — смахнули с глаз слезу.
Огромный зал был зачарован. Ни одна живая душа не шелохнулась. Ни единая собака, ни единая лошадь. Когда последняя нота медленно замерла в прозрачно-паутинном тремоло, тишина, глубокая, как безмолвие могилы, нет — как безмолвие самой смерти, возвестила о величайшем триумфе, какой дано испытать артисту здесь, на земле. Где-то в толпе женщина испустила рыдание и упала в обморок. Её немедленно вынесли два бой-скаута67, которые нашлись среди присутствующих, и тут же оказали ей первую помощь в комнате для отдыха — один поспешно развёл потрескивающий костёр из сосновых сучьев, запалив его с помощью двух кремней, а другой наложил кровоостанавливающую повязку и завязал несколько узелков на своём носовом платке. И тут разразилась буря. Женщины срывали драгоценные кольца с пальцев, жемчужные ожерелья с шеи, хризантемы, гиацинты, тюльпаны и маргаритки с дорогих корсажей, а модно одетые мужчины в бенуаре ларьков швыряли помидоры, салат, молодой картофель, свёклу, свиные мослы, рыбьи головы, мидии, бифштексы и свиную колбасу.