— Этот мальчик нам подходит, — сказала Маргарет Леонард, передавая мужу сочинение Юджина.
Они собирались открыть частную школу для мальчиков, чем и объяснялось это сочинение.
Леонард взял лист, притворился, что прочёл половину страницы, рассеянно поглядел в вечность и начал задумчиво потирать подбородок, оставляя на нём тонкий слой мела. Затем, заметив её взгляд, он идиотично засмеялся и сказал:
— Ах, мошенник! Э? Так ты думаешь?..
Испытывая блаженную рассеянность, он согнулся, захлебнулся пронзительным ржанием и хлопнул себя по колену, оставив на нём меловой отпечаток; во рту у него булькало.
— Господи спаси и помилуй! — еле выговорил он.
— Ну-ну! Довольно, — сказала она, засмеявшись нежно и насмешливо. — Возьми себя в руки и поговори с родителями мальчика. — Она горячо любила мужа, и он любил её.
Несколько дней спустя Леонард снова собрал старшеклассников в зале. Он произнёс сбивчивую речь, целью которой было сообщить им, что один из них выиграл приз, скрыв, однако, при этом, кто именно. Затем, после нескольких отклонений в сторону, которые доставили ему большое удовольствие, он прочёл вслух сочинение Юджина, назвал его фамилию и велел ему подняться на эстраду.
Лицо в мелу коснулось руки в мелу. Сердце Юджина грохотало о рёбра. Гордые трубы гремели, он отведал вкус славы.
Всё лето Леонард терпеливо осаждал Ганта и Элизу. Гант мялся, отвечал уклончиво и наконец сказал:
— Поговорите с его матерью.
В отсутствие же посторонних он не скупился на ядовитое презрение и громогласно превозносил достоинства государственных школ, как инкубатора гражданственности. Вся семья пренебрежительно пожимала плечами. Частная школа! Мистер Вандербильт! Это его окончательно погубит!
Что и заставило Элизу задуматься. Снобизм ей был отнюдь не чужд. Мистер Вандербильт? Она ничуть не хуже их всех! Вот они увидят!
— А кто у вас будет учиться? — спросила она. — Вы кого-нибудь уж подыскали?
Леонард упомянул сыновей нескольких видных и богатых людей: доктора Китчена — глаз, ухо, горло, нос; мистера Артура, юрисконсульта большой компании, и местного епископа Рейнера.
Элиза задумалась ещё больше. Она вспомнила Петт. Нечего ей задирать нос.
— Сколько вы берёте? — спросила она.
Он сказал, что плата за учение составит сто долларов в год. Она надолго поджала губы.
— Хмм! — сказала она наконец и с поддразнивающей улыбкой поглядела на Юджина. — Деньги немалые. Вы же знаете, — добавила она с обычной дрожащей улыбкой, — как говорят негры: мы народ бедный.
Юджин съёжился.
— Ну, так как же, сын? — поддразнивая, сказала Элиза. — По-твоему, ты стоишь таких денег?
Мистер Леонард положил сухую ладонь на плечо Юджина, ласково провёл ею по его спине и поперёк почек, всюду оставляя меловые следы. Затем он мясистыми пальцами крепко обхватил тонкое мальчишеское предплечье.
— Этот мальчик их стоит, — сказал он, слегка его покачивая. — Да, сэр!
Юджин с трудом улыбнулся. Элиза продолжала поджимать губы. Она ощутила близкое духовное родство с Леонардом. Они оба умели тянуть время.
— Вот что, — сказала она, потирая широкий красный нос и хитро улыбаясь. — Я когда-то была школьной учительницей. Вы ведь этого не знали? Но я не получала таких денег, какие вы запрашиваете, — добавила она. — Я считала себя счастливой, если получала стол и двадцать долларов в месяц.
— Неужели, миссис Гант? — с большим интересом спросил Леонард. — Ну, сэр! — Он рассеянно и визгливо заржал, встряхивая Юджина всё сильнее и сокрушая его руку в жёстком пожатии.
— Да, — сказала Элиза, — я помню, как мой отец — это было задолго до твоего рождения, сын, — пояснила она Юджину, — я твоего папашу тогда ещё и в глаза не видела… как говорится, ты был тогда ещё посудным полотенцем, вывешенным на небесах… и я бы расхохоталась, если бы со мной тогда кто-нибудь заговорил о браке… Ну, так вот (она покачала головой, печально и осуждающе поджав губы), мы тогда были очень бедны, можете мне поверить… Я как раз на днях про это вспоминала — сколько раз у нас в доме не из чего было сготовить следующую еду… Ну, как я уже сказала, твой дедушка (это было адресовано Юджину) пришёл домой как-то вечером и сказал: «Вот послушайте! Как по-вашему, кого я видел сегодня…» Я помню его так ясно, словно он сейчас стоит здесь передо мной… у меня было предчувствие (это было с нерешительной улыбкой адресовано Леонарду), не знаю, как вы его назовете, но ведь очень странно, если подумаешь, верно?.. Я как раз кончила помогать тёте Джейн накрывать на стол — она приехала из самого графства Янси навестить твою бабушку, — как вдруг меня точно осенило… а заметьте (Леонарду), я ведь в окно не смотрела, но вот так сразу и почувствовала, что он идёт… Господи, воскликнула я, он идёт… «Да о чём это ты, Элиза?» — спрашивает твоя бабушка… Я помню, она подошла к двери и поглядела на дорогу — а там никого. Он идёт, говорю я, вот погодите и увидите. «Кто?» — спрашивает твоя бабушка. Да папа же, говорю я. Он что-то несёт на плече… И правда, не успела я договорить, а он идёт, как ни в чём не бывало, по дороге, и на плече у него мешок с яблоками… по его походке сразу можно было сказать, что у него какие-то новости… и верно… даже «здравствуйте» не сказал… я помню, он заговорил, ещё в дом не войдя. Папа, крикнула я, ты принёс яблоки… а это было на другой год после того, как я чуть не умерла от воспаления лёгких… я с тех пор всё харкала кровью… и у меня горлом кровь шла… так я попросила, чтобы он принёс мне яблок… Так вот, сэр, мама сказала ему — и вид у неё был очень странный, уж поверьте: «Такой странной вещи я в жизни не слыхивала», — и она рассказала ему, что произошло… А он нахмурился и сказал… Да, я никогда не забуду то, как он это сказал: «Наверное, она меня увидела в окно"… Я-то его не видела, но я как раз думала, что вот я там и иду по дороге… «У меня для тебя новость, — сказал он. — Как ты думаешь, кого я сегодня видел в городе?» Понятия не имею, говорю я. «Да старого профессора Трумэна — он прямо-таки подбежал ко мне в городе и говорит: «Послушайте, где Элиза? У меня есть для неё работа, если она согласится — поехать учительницей на эту зиму в Бивердем!» Пф, — говорит твой дед. — Она же никогда учительницей не была… а профессор Трумэн засмеялся, прямо вот так, и говорит: «Это неважно, Элиза может сделать всё, что захочет"… Вот так, сэр, всё и получилось.
С горькой печалью и грустью Элиза на мгновение умолкла, потеряв нить. Её белое лицо косым лучом отбрасывало её жизнь назад через лесные колоннады прожитых лет.
— Да, сэр, — неопределённо сказал мистер Леонард, потирая подбородок. — Ах ты, мошенник! — сказал он, снова встряхнув Юджина и начиная смеяться с нарциссическим удовольствием.
Элиза медленно поджала губы.
— Ну, — сказала она, — пусть поучится у вас годик.
Так она вела дела. Течения в Саргассовом море движутся глубоко под водой.
И вот на волоске импульса, рождённого миллионами сознаний, судьба вновь надвинулась на его жизнь.
Мистер Леонард арендовал старинный довоенный дом, стоявший на холме среди великолепных деревьев. Его фасад был обращён на юг и запад и выходил на Билтберн, а внизу простирался Саут-Энд и негритянские низины, тянувшиеся к вокзалу. Как-то в начале сентября он взял туда Юджина. Они прошли пешком через город, солидно беседуя о политике, пересекли Главную площадь, спустились по Хэттон-авеню, свернули к югу в Черч, а потом пошли на юго-запад по извилистой дороге, которая упиралась в школу на крутом холме.
Когда они поднимались по склону, огромные деревья творили печальную осеннюю музыку. В большом холле обширного приземистого старого дома Юджин впервые увидел Маргарет Леонард. На ней был передник, и в руке она держала половую щётку. Но его главным образом поразила её пугающая хрупкость.
В то время Маргарет Леонард было тридцать четыре года. Она родила двух детей — сына, которому теперь исполнилось шесть лет, и дочь, которой было два года. Она стояла, обхватив длинными тонкими пальцами ручку щётки, и вдруг он с ледяным приступом тошноты заметил, что кончик её правого указательного пальца расплющен, словно его раздробило молотком. Прошло много лет, прежде чем он узнал, что у больных туберкулёзом иногда бывают такие пальцы.
Маргарет Леонард была среднего роста — примерно пять футов шесть дюймов. Когда его головокружительное смущение немного улеглось, он увидел, что она вряд ли весит больше восьмидесяти — девяноста фунтов. Он слышал, что у неё есть дети. И теперь он вспомнил о них и о белом мускулистом торсе Леонарда с чем-то, похожим на ужас. Его быстрая фантазия немедленно нарисовала их супружеские отношения, и что-то в нём испуганно и неверяще рванулось в сторону.
Платье из жёсткого серого коленкора не было широким и не болталось на её худом теле, но прятало все его линии, точно распяленное на палке.
В то время как его сознание пыталось стряхнуть с себя боль первого впечатления, он услышал её голос и, всё ещё ощущая непонятный судорожный стыд, поднял глаза и посмотрел на её лицо. Такого безмятежного, такого страстного лица ему никогда не приходилось видеть. Цвет кожи у неё был нездоровый, с мёртвым пепельным оттенком; и под этой кожей легко прослеживалось тонкое строение лицевых костей, однако виски и скулы не были обтянуты, как бывает у умирающих, — где-то этот процесс остановился. Ей удалось настолько вернуться назад, что весы болезни и выздоровления пришли в хрупкое равновесие. Она должна была измерять заранее каждое своё действие.
Прямая линия носа и длинный точёный подбородок придавали её худому лицу проницательность и решительность. Под желтоватой, чуть изрытой кожей щёк и вокруг губ время от времени начинали подергиваться исхлёстанные нервные центры, слегка морща кожу, но не искажая и не уничтожая страстной, спокойной красоты, которая непрерывно изливалась изнутри. Это лицо, постоянное поле битвы, почти всегда было спокойным, но всегда отражало непрестанную борьбу и победу скрытой в ней безмерной энергии над тысячью дьяволов истощения и усталости, которые пытались разорвать её в клочья. Ей неизменно была присуща эпическая поэзия красоты и отдохновения, рождённых борьбой, — он никогда не переставал чувствовать, что она крепко сжимает в руке поводья своего сердца, что в этой руке собраны все перенапряжённые струны и сухожилия того распада, который размечет и рассоединит её члены, едва она расслабит хватку. Он чувствовал, что стоит великой волне мужества выплеснуться из неё до конца, как она буквально физически рассыплется в прах.