Она была подобна какому-нибудь великому полководцу, прославленному, невозмутимому, раненному насмерть, который, зажимая пальцами рассечённую артерию, на час задерживает уходящую жизнь и ведёт битву дальше.
Волосы у неё были жёсткие, тускло-каштановые, довольно густые, слегка тронутые сединой — они были аккуратно разделены прямым пробором и стянуты на затылке в тугой узел. Всё в ней было очень чистым — как выскобленный кухонный стол. Когда она взяла его руку, он почувствовал нервную силу её пальцев и заметил, какими чистыми и выскобленными были её худые, чуть мозолистые руки. И если теперь он ещё замечал её худобу, то лишь как знак её очищения — он ощущал себя в единении не с болезнью, а с величайшим здоровьем, какого он ещё никогда прежде не видел. Она пробуждала в нём высокую музыку. Его сердце возликовало.
— Это, — сказал мистер Леонард, ласково поглаживая его поперёк почек, — мистер Юджин Гант.
— Ну, сэр, — сказала она тихим голосом, в котором звенела натянутая струна, — я рада познакомиться с вами.
Этот голос таил в себе то тихое удивление, которое он иногда слышал в голосах людей, столкнувшихся с каким-нибудь странным событием или совпадением, выходившим, казалось, за пределы жизни, за пределы природы, — ноту принятия на веру; и внезапно он понял, что вся жизнь представляется этой женщине вечно странной, что она заглядывает прямо в красоту, тайну и трагедию людских сердец и что он кажется ей красивым.
Её лицо потемнело от странной страстной жизненной силы, которая не оставляла следа, которая жила в ней бестелесно, как сама жизнь; её карие глаза стали чёрными, словно сквозь них пролетела птица и оставила в них тень своих крыльев. Она увидела его маленькое потустороннее лицо, странно пылающее над длинным костлявым телом, она увидела прямые худые голени, большие ступни, неуклюже повёрнутые внутрь, пятна пыли на чулках у колен и худые руки с большими кистями, нелепо достающие ниже края дешёвой, плохо сидящей куртки; она увидела сутулую линию худых плеч, спутанные густые волосы — и не засмеялась.
Он поднял к ней лицо, как узник, узревший свет дня, как истомлённый мраком человек, который купается в огромном озере зари, как слепой, который ощущает на своих глазах раскалённую добела сердцевину и сгусток необорного блеска. Его тело впивало её великий свет, как умирающий от голода, выброшенный на необитаемый остров моряк впивает дождь, — он закрыл глаза и подставил себя этому великому свету, а когда открыл их, то увидел, что её глаза засияли и увлажнились.
И тут она засмеялась.
— Мистер Леонард, — сказала она, — подумать только! Он же почти с вас ростом. Ну-ка, стань вот так, мальчик, а я смерю.
Она ловкими руками поставила их спина к спине. Мистер Леонард оказался выше Юджина на два-три дюйма. Он визгливо заржал.
— Ну и мошенник! — сказал он. — Экий мальчишка!
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— В будущем месяце исполнится двенадцать, — сказал он.
— Нет, вы только подумайте! — воскликнула она удивлённо. — Но вот что, — добавила она, — нам нужно нарастить мясо на эти кости. Так оставаться не может. Мне не нравится, как ты выглядишь.
Она покачала головой.
Он испытывал неловкость, тревогу и подспудное раздражение. Его всегда смущало и пугало, когда ему говорили, что он «слабенький», — это больно уязвляло его гордость.
Она увела его в большую комнату налево, которая служила гостиной и библиотекой. Она следила за тем, как загорелось его лицо, когда он увидел полторы-две тысячи книг, расставленных по полкам в разных местах. Он неуклюже уселся на плетёный стул у стола и подождал, пока она не вернулась с тарелкой бутербродов и высоким стаканом простокваши, которой он никогда до тех пор не пробовал.
Когда он кончил есть, она подвинула стул ближе к нему и села. Перед этим она отослала Леонарда заняться делом на птичьем дворе; они слышали, как он там время от времени властным деревенским голосом покрикивает на живность.
— Ну, скажи мне, мальчик, что ты читал? — спросила она.
Он хитро пробрался через пустыни печатных страниц, называя своими любимыми те книги, которые, как он чувствовал, она должна одобрить. А так как он прочёл всё — и хорошее и дурное, — что было в городской библиотеке, список получился внушительный. Иногда она останавливала его и начинала подробнее расспрашивать про какую-нибудь книгу, и он красочно излагал содержание с такой блистательной верностью деталей, что она была полностью удовлетворена. Она была взволнована и обрадована — она сразу же увидела, как щедро сможет утолить эту сжигающую жажду знаний, житейского опыта, мудрости. А он внезапно познал радость повиновения: буйные бестолковые блуждания, охота вслепую, обманутое, отчаянное стремление теперь получали оснастку, компас, руководство. Путь в Индию, которого прежде ему никак не удавалось найти, будет теперь проложен для него по карте. Перед его уходом она дала ему толстый том в девятьсот страниц, пронизанный одушевлёнными изображениями любви и битв той эпохи, которая нравилась ему больше всего.
И в полночь он был глубоко погружён в судьбу человека, который убил медведицу, сжёг ветряную мельницу, был грозой разбойников, — в многообразие жизни на дорогах и в харчевнях средневековья, куда его увлёк мужественный и красивый Жерар, семя гения, отец Эразма74. Юджину казалось, что ничего лучше «Монастыря и очага"75 он никогда не читал.
«Алтамонтский лицей» был самым дерзким замыслом их жизни. Леонард надеялся теперь достичь всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для неё же само преподавание уже несло в себе свою великую награду — оно было её лирической музыкой, её жизнью, миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой её души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал её тело.
В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки — его идолы, — чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь его страстная привязанность отдавалась людям — и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она — первой пролившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.
О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живёт и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мёртвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идёт с нами среди холмов?
Следующие четыре года своей жизни Юджин провёл в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне тёмной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми яблоками.
От Леонарда он получил немного — серый поход по безводным пустыням латинской прозы: сначала трудная, жёсткая, бессмысленная рекогносцировка среди правил грамматики, которая бесцельно напугала его и сбила с толку, так что в течение многих лет он питал болезненную неприязнь к синтаксису и нелепое предубеждение против законов, по которым был построен язык. Затем — год, посвящённый изучению мускулистой, чистой чёткости Цезаря76, великолепной структуры стиля, — исчерпывающая последовательность, скелетная точность, омертвляемые ежедневными дроблениями на бесформенные куски, нудным грамматическим разбором, неуклюжими штампами педантичного перевода:
«Сделав всё, что было необходимо, и время года будучи благоприятным для ведения войны, Цезарь начал приводить свои легионы в боевой порядок».
Тёмный калейдоскоп войны в Галлии, удар римского копья, пронзающий кожаный щит, советы варваров в лесах, гордый лязг триумфа — всё то, что могло бы возникнуть в рассказе великого реалиста благодаря преображающей страсти, которую великий учитель умеет вложить в свой труд, тут отсутствовало.
А вместо этого колеса тяжело и ровно катились по твёрдым рельсам методики и памяти. Двенадцатого марта, прошлый год — на три дня позже. Cogitata. Причастие ср. р. мн. ч., употреблённое в качестве существительного. Quo употреблено вместо ut для выражения цели, так как далее следует сравнительная степень. Восемьдесят строк на завтра.
Они потратили томительное столетие — целых два года на этого скучного сухаря, Цицерона. «De Senectute», «De Amititia"77, Вергилия78 они обошли сторонкой, потому что Джон Дорси Леонард был плохим моряком и вергильевские плаванья по морям его смущали. Он ненавидел географические исследования. Он побаивался путешествий. В будущем году, сказал он. И великие имена: Овидий, владыка эльфов и гномов, вакхический флейтист,79 «Amores"80, Лукреций81, полный грома волн. «Nox est perpetua"82.83
— А? — протянул мистер Леонард, начиная бессмысленно смеяться. Он от подбородка до колен пестрел меловыми отпечатками пальцев. Стивен («Папаша») Рейнхарт тихонько наклонился и воткнул перо в левую ягодицу Юджина Ганта. Юджин охнул.