— Да нет, — сказал мистер Леонард, поглаживая подбородок. — Это другая латынь.
— А какая? — не отступал Том Дэвис. — Труднее, чем Цицерон?
— Ну, — неуверенно сказал мистер Леонард, — не такая. Пока ещё слишком сложная для вас.
"…est perpetua una dormienda… Luna dies et nox"84.
— А латинские стихи трудно читать? — спросил Юджин.
— Ну, — сказал мистер Леонард, покачивая головой, — нелегко. Гораций… — начал он осторожно.
— Он писал оды и эподы, — сказал Том Дэвис. — Что такое «эпод», мистер Леонард?
— Ну, — сказал задумчиво мистер Леонард, — это род поэтической формы.
— Чёрт! — буркнул «Папаша» Рейнхарт на ухо Юджину. — Это я знал ещё до того, как заплатил за обучение.
Сочно улыбаясь и поглаживая себя ласковыми пальцами, мистер Леонард вернулся к уроку.
— Ну, а теперь… — начал он.
— Кто такой Катулл? — резко выкрикнул Юджин.
Как взметнувшееся копьё в его мозгу — это имя.
— Он был поэтом, — быстро и необдуманно ответил мистер Леонард, захваченный врасплох. И раскаялся в этом.
— А какие стихи он писал? — спросил Юджин.
Ответа не последовало.
— Как Гораций?
— Не-ет, — задумчиво сказал мистер Леонард. — Не совсем как Гораций.
— А какие? — спросил Том Дэвис.
— Как кишки твоей бабушки, — залихватски шепнул «Папаша» Рейнхарт.
— Ну… он писал на злободневные темы своего времени, — непринуждённо ответил мистер Леонард.
— А он писал про любовь? — спросил Юджин дрожащим голосом.
Том Дэвис удивлённо повернулся к нему.
— Ух ты! — воскликнул он потом. И начал хохотать.
— Он писал про любовь! — вскричал Юджин убеждённо и страстно. — Он писал про свою любовь к даме, которую звали Лесбия. Спросите мистера Леонарда, если вы мне не верите.
Жадные лица повернулись к мистеру Леонарду.
— Ну… нет… да… я этого точно не знаю, — с вызовом сказал мистер Леонард, смешавшись. — Где ты это выискал, мальчик?
— Прочёл в одной книге, — ответил Юджин, тщетно вспоминая, в какой. Как взметнувшееся копьё — это имя.
«…язык раздвоен, как у змея, копьё взметнувшееся страсти».
«Odi et amo: quare id facium…"85
— Ну, далеко не всё, — сказал мистер Леонард. — Некоторые, — уступил он.
«…fortassa requiris. Nescio, sed fieri sentio et excrucior"86.
— А кто она была такая? — спросил Том Дэвис.
— О, в те дни был такой обычай, — небрежно ответил мистер Леонард. — Вот как Данте и Беатриче.87 Так поэты выражали своё уважение.
Змей зашептал. В его крови вспузырилось бешеное ликование. Лохмотья послушания, заискивающей робости, почтительного страха поясом опали вокруг него.
— Она была замужней женщиной! — сказал он громко. — Вот кем она была.
Жуткая тишина.
— Э… да… кто это тебе сказал? — растерянно спросил мистер Леонард. Замужество представилось ему нелепым и, возможно, опасным мифом. — Кто тебе это сказал, мальчик?
— Так она была замужней? — спросил Том Дэвис подчёркнуто.
— Ну… не совсем, — пробормотал мистер Леонард, потирая подбородок.
— Она была дурной женщиной, — сказал Юджин. И на пределе отчаянности добавил: — Она была потаскушка.
«Папаша» Рейнхарт ахнул.
— Что? Что? Что? — выкрикнул мистер Леонард, когда к нему вернулся дар речи. В нём кипела злость. Он вскочил со стула. — Что ты сказал, мальчик?
Но тут он вспомнил про Маргарет и парализованно посмотрел вниз на побелевшие останки мальчишеского лица. Недостижимо далёк. Он сел, потрясённый.
«…чей самый грязный вопль пронизывала страсть, чья музыка лилась из грязи…"
— Следи за своей манерой выражаться, Юджин, — мягко сказал мистер Леонард. — А ну-ка! — воскликнул он вдруг, энергично хватая свою книгу. — Это пустой перевод времени. За работу, за работу! — добродушно призвал он, поплёвывая на ладони своего интеллекта. — Ах вы, мошенники, — сказал он, заметив усмешку Тома Дэвиса. — Я знаю, чего вы добиваетесь, — вы хотите проболтать весь урок.
Басистый хохот Тома Дэвиса смешался с его пронзительным ржанием.
— Ну, хорошо, Том, — деловито распорядился мистер Леонард. — Страница сорок третья, раздел шестой, строка пятнадцатая. Начни отсюда.
Тут зазвенел звонок, и хохот Тома Дэвиса заполнил классную комнату.
Тем не менее в пределах избитых традиционных дорог он учил вовсе неплохо. Возможно, ему было бы нелегко перевести страницу латинской прозы или стихов, которую он не выучил буквально наизусть за годы повторения. С греческим языком подобный опыт кончился бы, без сомнения, ещё плачевнее, но зато какой-нибудь аорист второй или оптатив он узнал бы и в темноте (при условии, что встречал их раньше). Два последних года были отданы бесценному греческому языку — они читали «Анабасис"90.
— Ну, и какой толк от всего этого? — вызывающе спрашивал Том Дэвис.
Тут мистер Леонард чувствовал под собой твёрдую почву. Он понимал значение классических языков.
— Всё это учит человека воспринимать высокие ценности духа. Закладывает основу для самого широкого образования. Тренирует его ум.
— А какая ему от всего этого будет польза, когда он начнёт работать? — сказал «Папаша» Рейнхарт. — Кукурузу-то он от этого лучше выращивать не научится.
— Ну… я бы не сказал, — ответил мистер Леонард с протестующим смешком. — Именно научится.
«Папаша» Рейнхарт поглядел на него, комически наклонив голову набок. Шея у него была чуть кривой, и от этого его добродушно весёлое лицо приобретало выражение взрослой насмешливости.
Голос у него был грубый, как и его добродушный юмор, и он постоянно жевал табак. Его отец был богат. Он жил на большой ферме в Долинке Лунна, продавал молоко и масло, а в городе у него была кузница. Вся семья держалась по-простецки — по происхождению они были немцы.
— Чепуха, мистер Леонард, — сказал «Папаша» Рейнхарт. — Вы что же, будете со своими работниками по-латыни разговаривать?
— Эгибус хочубус початкобус кукурузыбус, — сказал Том Дэвис с громким хохотом. Мистер Леонард засмеялся с рассеянным одобрением. Это была его собственная любимая шутка.
— Это тренирует ум и готовит его к разрешению любых проблем, — сказал он.
— Следовательно, по-вашему, выходит, — сказал Том Дэвис, — что водопроводчик, который учил греческий, будет лучше водопроводчика, который его не учил.
— Да, сэр, — ответил мистер Леонард, энергично встряхивая головой. — Именно так я и считаю.
И, довольный, он присоединил к их весёлому смеху булькающий слюнявый смешок.
Тут он шёл проторенным путём. Они втягивали его в длинные споры — за завтраком он убедительно размахивал куском поджаренного хлеба, вежливо выслушивал все возражения и с исчерпывающей обстоятельностью доказывал связь греческого языка с бакалейным делом. Великий ветер Афин совсем его не коснулся. О тонком и чувственном уме греков, об их женственном изяществе, о конструктивной силе и сложности их интеллекта, о неуравновешенности их характера и об архитектонике, сдержанности и совершенстве их форм он не говорил ничего.
Американский колледж дал ему возможность что-то уловить в великой структуре архитектурнейшего из языков, он чувствовал скульптурное совершенство такого слова, как γυναικos, но его мнения отдавали запахом мела, классной комнаты и очень плохой лампы — греческий язык был хорош потому, что он был древним, классическим и академическим. Запах Востока, тёмная волна Востока, которая вздымалась в его глубинах, принося в жизнь поэтов и воинов что-то извращённое, злое, пышное, были так же далеки от его жизни, как Лесбос91. Он просто был рупором формулы, в которой он не сомневался, хотя по-настоящему в неё не веровал.
Историю и математику им преподавала сестра Джона Дорси — Эми. Это была могучая женщина ростом в пять футов десять дюймов, и весила она сто восемьдесят пять фунтов. У неё были очень густые чёрные волосы, прямые и лоснящиеся, и очень чёрные глаза, придававшие её лицу выражение тяжёлой чувственности. Толстые руки до локтя покрывал лёгкий пушок. Она не была жирной, но туго затягивалась в корсет, и её тяжёлые плечи вздувались под прохладной белизной блузки. В жару она обильно потела — под мышками на блузках расплывались большие влажные пятна; зимой, когда она грелась у огня, вокруг неё распространялся возбуждающий запах мела и крепкий приятный запах здорового животного. Как-то зимой Юджин, пробегая по задней продуваемой ветром веранде, заглянул в её комнату, когда её маленькая племянница, выходя, широко распахнула дверь. Она сидела перед огнём, пляшущим над кучей раскалённых углей, надевая чулки после ванны. Он как завороженный уставился на её широкие красные плечи, на её крупное тело, чистое и парное, как у зверя.
Она любила огонь и волны тепла — в сонном бдении она сидела у печки, расставив ноги, и впивала жар; её могучая земная сила была более тяжёлой и чувственной, чем у её брата. Поглаживаемая медленным щекочущим теплом, она медленно улыбалась всем ученикам с равнодушной ласковостью. Её не навещал ни один мужчина — она, как заводь, жаждала губ. Она никого не искала. С ленивой кошачьей теплотой она улыбалась всему миру.
Математику она преподавала хорошо — числа были у неё в крови. Она лениво брала их грифельные доски, лениво проверяла вычисления, улыбаясь добродушно и презрительно. За её спиной Дюрант Джервис страстно стонал на ухо Юджину и эротически извивался, яростно ухватившись за крышку парты.