В конце второго года приехала сестра Шеба со своим чахоточным мужем — семидесятитрёхлетним трупом с пятнышками крови на губах. Они сказали, что ему сорок девять — что его состарила болезнь. Это был высокий человек, в шесть футов три дюйма ростом, с длинными отвислыми усами, восковой и истаявший, как мандарин. Он писал картины — импрессионистическими широкими мазками: овцы на вересковых холмах, рыбачьи лодки у причалов с тёплой красной смутностью кирпичных домов на заднем плане.
Старый город Глостер, Марблхед, рыбаки Кейп-Кода, храбрые капитаны: вкусные просоленные имена возникали, пропитанные запахом смолёных канатов, гниющих на солнце сухих головок трески, раскачивающихся лодок, почти до бортов полных выпотрошенной рыбы, крепким лонным запахом моря в гаванях и спокойной задумчивой пустотой на лице моряка — знаком того, что он повенчан с океаном. Как выглядят волны на заре весной? Холодные чайки спят на перине ветра. Но небо розово.93
Они смотрели, как восковой мандарин, пошатываясь, три раза прошёл по дороге вперёд и назад. Была весна, в высоких деревьях шумел свежий южный ветер. Мандарин брёл за палкой, которую ставил перед собой голубоватой чахоточной рукой. Глаза у него были голубые и бледные, словно он утонул.
У Шебы было от него два ребёнка — девочки. Два экзотических нежных цветка, чёрные и молочно-белые, такие же странные и прелестные, как весна. Мальчики, изнывая от любопытства, вслепую искали отгадки.
— Он, пожалуй, мужчина покрепче, чем скажешь по виду, — заметил Том Дэвис. — Младшей ведь три года, не больше.
— Он не так стар, как кажется, — сообщил Юджин. — Он похож на старика, потому что болен. А так ему всего сорок девять лет.
— А ты откуда знаешь? — спросил Том Дэвис.
— Так сказала мисс Эми, — простодушно ответил Юджин.
«Папаша» Рейнхарт, склонив голову набок, поглядел на Юджина и кончиком языка ловко передвинул жвачку к другой щеке.
— Сорок девять! — сказал он. — Показался бы ты доктору, мальчик. Он стар, как господь бог.
— Она сказала — сорок девять, — упрямо настаивал Юджин.
— Ещё бы она не сказала! — возразил «Папаша» Рейнхарт. — Или, по-твоему, они будут болтать про это направо и налево? Ведь у них же тут школа!
— Сынок, ну и глуп же ты! — объявил Джек Чэндлер, которому раньше такой оборот дела и в голову не приходил.
— Чёрт! Ты же у них ходишь в любимчиках. Они знают, что ты поверишь любым их басням, — сказал Джулиус Артур.
«Папаша» Рейнхарт внимательно оглядел его, а потом покачал головой, словно признал безнадёжным. Они смеялись над его верой.
— Ну, а если он такой старый, — сказал Юджин, — так почему старушка Леди Леттимер вышла за него?
— Да потому, конечно, что никого другого ей подцепить не удалось, — ответил «Папаша» Рейнхарт, раздражённый таким тугодумием.
— Как по-вашему, ей приходилось его поддерживать? — с любопытством спросил Том Дэвис.
И все молча задумались над этим. А Юджин, когда он видел, как две очаровательные девочки лепестками падали на тяжёлую грудь своей матери, когда он видел, как восковой художник делает последние пошатывающиеся шажки к смерти, и слышал, как Шеба мощным голосом срезает разговор в самом начале и принимается в буйном бурлеске излагать свои мнения, вновь вставал в тупик перед неразрешимой загадкой: из смерти — жизнь, из грубой сырой земли — цветок.
Его вера была выше убеждения. Разочарование приходило так часто, что в нём зародилась горькая подозрительность, временами переходившая в насмешливость — злобную, грубую, жестокую и язвящую, которая жалила только больнее из-за его собственной боли. Бессознательно он начал творить в себе собственную мифологию, которая была ему ещё дороже оттого, что он понимал её ложность. Смутно, отрывочно он начинал ощущать, что не ради истины должны жить люди — творческие люди, — а ради лжи. По временам его прожорливый, ненасытный мозг словно вырывался из-под его власти — это была страшная птица, чей клюв погружался в его сердце, чьи когти терзали его внутренности. И этот никогда не спящий демон парил над добычей, кружил над ней, стремительно кидался на неё и вновь взмывал, и, уже улетев, внезапно возвращался с торжествующей злобой, и всё, что Юджин одел в одежды чуда, оказывалось ободранным, низким и пошлым.
Но он с надеждой видел, что это его ничему не учит — то, что оставалось, было фольгой и золотом. И его язык язвил так больно потому, что его сердце так много верило.
Безжалостный мозг лежал, свернувшись, готовый к удару, как змея, — и видел каждый жест, каждый быстрый взгляд, дешёвые подпорки обмана. Но этих людей он поместил в мире, свободном от человеческих ошибок. Он распахнул одно окошко своего сердца перед Маргарет — они вместе вступили в священную рощу поэзии, но тёмные желания и грёзы о прекрасных телах, но убожество, пьянство, хаос, которыми была отмечена его жизнь дома, он пугливо замыкал в себе. Он боялся, что они узнают. В отчаянии он старался догадаться, кто из его товарищей уже знает. А все факты, которые низводили Маргарет в жизнь, которые погружали её в оскверняющий поток жизни, были нереальны и отвратительны, как кошмар.
Мысль о том, что она чуть не умерла от туберкулёза, что шумная и говорливая Шеба вышла замуж за старика, который стал отцом двух детей, а теперь стоял на пороге смерти, что вся эта маленькая семья, сильная упорной сплочённостью, не выносила своих гноящихся ран на всеобщее обозрение и воздвигала перед наблюдательными глазами и тараторящими языками мальчишек стену из неубедительного притворства и уклончивости, — эта мысль оглушала его ощущением нереальности.
Юджин верил в славу и в золото.
Теперь он больше жил в «Диксиленде». Учась в школе Леонарда, он оказался теснее связанным с Элизой. Гант, Хелен и Люк презирали частные школы. Брат и сестра были задеты — и немножко завидовали. И во время ссор к их арсеналу прибавилось новое оружие. Они говорили:
— Ты его совсем погубила, когда отдала в частную школу.
Или:
— Как же, станет он пачкать руки — ведь он учится в частной школе!
Сама Элиза тоже не давала ему забыть, скольким он ей обязан. Она часто говорила о том, как ей приходится трудиться, чтобы платить за него, и о своей бедности. Она говорила, что он должен усердно заниматься, а в свободное время помогать ей. Кроме того, он должен помогать ей всё лето и «подыскивать клиентуру» на вокзале среди приезжих.
— Бога ради, да что это с тобой? — издевался Люк. — Неужто ты стыдишься честной работы?
В «Диксиленд» — сюда, сюда, сэр. Миссис Элиза Е. Гант, владелица. В двух шагах от Главной площади, капитан. Все удобства современной тюрьмы. Сухарики и домашние пироги, какие могла бы печь ваша матушка, да не пекла.
Напористый мальчишка.
В конце первого года Элиза сказала Леонарду, что она больше не может платить за обучение сына. Он посоветовался с Маргарет и, вернувшись, согласился взять мальчика за половинную плату.
— Он может подыскивать для вас клиентуру, — сказала Элиза.
— Да, — согласился Леонард. — Вот именно.
Бен купил новые башмаки. Светло-коричневые. Он заплатил за них шесть долларов. Он всегда покупал дорогие вещи. Но от них у него отчаянно разболелись ноги. В хмурой ярости он доковылял до своей комнаты и снял их.
— К чёрту! — взревел он и запустил башмаками в стену.
В дверь заглянула Элиза.
— Ты всегда будешь сидеть без гроша, милый, до тех пор пока не перестанешь швырять деньги на ветер. И знаешь: это ведь очень дурно, если подумать. — Она печально покачала головой, собрав рот в пуговку.
— О, бога ради! — проворчал он. — Нет, только послушать! Чёрт побери, ты когда-нибудь слышала, чтобы я у кого-нибудь что-нибудь просил? — крикнул он гневно.
Она взяла башмаки и отдала их Юджину.
— Жаль выбрасывать хорошие башмаки, — сказала она. — Померяй-ка их, милый.
Он их померил. Ноги у него были уже больше, чем у Бена. Он осторожно сделал несколько ковыляющих шагов.
— Ну, как они тебе? — спросила Элиза.
— Как будто ничего, — ответил он с сомнением. — Только жмут немного.
Ему понравилась тугая крепость кожи, её добротный запах. Таких хороших башмаков у него ещё никогда не было.
В кухню вошёл Бен.
— Поросёнок! — воскликнул он. — У тебя же ножища, как лошадиное копыто!
Хмурясь, он нагнулся и пощупал натянувшуюся кожу. Юджин вздрогнул.
— Мама, ради бога! — раздражённо сказал Бен. — Не заставляй малыша носить их, раз они ему малы. Я куплю ему другие, если тебе жалко потратить деньги.
— А эти-то чем плохи? — спросила Элиза. Она потыкала в них пальцем. — Пф! — сказала она. — Отлично сидят. Все башмаки сначала немного жмут. Ничего с ним не сделается.
Через полтора месяца Юджин вынужден был сдаться. Жёсткая кожа не растягивалась, с каждым днём его ноги болели сильнее. Он хромал всё заметнее и заметнее, и походка у него стала деревянной, словно он шагал по кубикам. Ступни у него онемели и отнимались, подушечки мучительно горели. Однажды Бен в ярости повалил его на пол и сорвал с него эти башмаки. Прошло несколько дней, прежде чем он снова стал ходить свободно. Но пальцы его ног, прежде прямые и сильные, были теперь изуродованы: притиснутые друг к другу, они покрылись шишками, искривились и загнулись, ногти взбугрились и омертвели.
— Как жалко выбрасывать такие хорошие башмаки, — вздохнула Элиза.
Но у неё бывали странные припадки щедрости и великодушия. Он ничего не понимал.
В Алтамонт приехала с запада молодая девушка. Она сказала, что она родом из Севира, городка в горах. У неё было большое смуглое тело, чёрные волосы и глаза индианки из племени чероки.
— Помяните мое слово, — сказал Гант, — у неё в жилах течёт кровь чероки.
Она сняла комнату и изо дня в день качалась в кресле-качалке у огня в гостиной. Она казалась застенчивой, испуганной и угрюмой — манеры у неё были провинциальные и вежливые. Она никогда ни с кем не заговаривала первой и только отвечала на вопросы.