Стив одурело опустился на стул у длинного стола. Время от времени он что-то бормотал, полный сентиментальной жалости к себе. Люк, на чьём лице возле губ залегли обида, боль и стыд, заботливо встал возле, ласково заговорил с ним и принёс ему стакан воды.
— Дай ему чашку кофе, мама, — досадливо вскричала Хелен. — Ради всего святого, можешь ты хоть что-то для него сделать?
— Да, да, конечно, — сказала Элиза, торопливо бросаясь к газовой плите и зажигая горелку. — Я и не подумала… Сейчас сварю.
Маргарет сидела на стуле по другую сторону захламленного стола и плакала, уткнувшись лицом в ладонь. Слёзы промывали маленькие канавки в густом слое румян и пудры, которыми она покрывала свою загрубевшую кожу.
— Будь веселее, душка, — сказала Хелен, начиная смеяться. — Скоро рождество. — Она ласково погладила широкую немецкую спину.
Бен открыл дверь, затянутую порванной проволочной сеткой, и вышел на заднее крыльцо. Был прохладный вечер богатого месяца августа, небо было проколото большими звёздами. Он закурил папиросу, держа спичку белыми трясущимися пальцами. С летних веранд доносились приглушённые звуки — женский смех, далёкий вихрь танцевальной музыки. Юджин вышел на крыльцо и встал рядом с ним — он поглядывал на брата с удивлением, ликованием и грустью. Он ткнул его пальцем — радостно и со страхом.
Бен тихонько рыкнул на него, сделал короткое движение, словно собираясь ударить, но остановился. Быстрый мерцающий свет пробежал по его губам. Он продолжал курить.
Стив уехал со своей немкой в Индиану, откуда сначала приходили вести о богатстве, тучности, благоденствии и мехах (с фотографиями), а затем — о ссорах с её честными братьями, о предполагающемся разводе, о примирении и возрождении. Он дрейфовал между двумя своими оплотами — Маргарет и Элизой, возвращался в Алтамонт каждое лето ради нескольких недель злоупотребления наркотиками и пьянства, которые завершались семейным скандалом, тюрьмой и лечением в больнице.
— Едва он приезжает домой, — вопил Гант, — как начинается ад. Он проклятие и обуза, низший из низких, гнуснейший из гнусных. Женщина, ты дала жизнь чудовищу, которое не успокоится, пока не сведёт меня в могилу. Ужасный, жестокий и нераскаянный негодяй!
Однако Элиза регулярно писала старшему сыну, время от времени посылала ему деньги и без конца возвращалась к своим былым надеждам — вопреки природе, вопреки рассудку, вопреки законам жизни. Она не осмеливалась открыто встать на его защиту и без обиняков показать, какое место он занимает в святая святых её сердца, но каждое его письмо, в котором он хвастал своими успехами или оповещал о своём ежемесячном духовном воскресении, она читала вслух всем остальным, хотя их нисколько не трогали эти письма — велеречивые, глупые, полные кавычек, написанные крупным кудрявым почерком. Его ломание преисполняло её гордостью и радостью; его цветистая безграмотность казалась ей лишним докательством его интеллекта.
«Дорогая мама!
Ваше от 11-го получено, и должен сказать, я был очень рад узнать, что вы по-прежнему «в стране живых», так как мне начинало казаться, не прошло ли слишком много времени «от выпивки до выпивки», со времени вашего последнего».
— Я же вам говорю, — сказала Элиза, поднимая глаза от письма и довольно хихикая, — он совсем не дурак.
Хелен, растягивая широкий рот в улыбке, в которой ехидная насмешка мешалась с досадой, подмигнула Люку, а когда Элиза продолжила чтение, она со смиренным терпением возвела глаза к небу. Гант напряжённо наклонился вперёд, вытянув шею, и слушал внимательно, с лёгкой ухмылкой удовольствия.
«Ну, мама, с тех пор как я писал вам в последний раз, дела пошли хорошо, и похоже, что «Блудный Сын» в один прекрасный день приедет домой в собственном вагоне».
— Э-эй, это ещё что? — сказал Гант, и Элиза второй раз прочла это место. Он лизнул большой палец и поглядел по сторонам с довольной улыбкой.
— Ч-ч-что случилось? — спросил Люк. — Он к-к-купил железную дорогу?
Хелен хрипло рассмеялась.
— Расскажи своей бабушке, — сказала она.
«Мне потребовалось много времени, мама, чтобы выбиться, но всё было против меня, а ведь Малыш Стиви ни у кого не просил в этой «юдоли слёз» ничего, кроме честного шанса».
Хелен засмеялась своим ироническим хрипловатым смешком.
— Малыш С-с-стиви никогда ничего не просил, — сказал Люк, краснея от досады, — к-к-кроме всей земли с парой золотых приисков в придачу.
«Но теперь, когда я наконец встал на ноги, мама, я собираюсь показать всему свету, что не забыл тех, кто поддерживал меня «в час нужды», и что лучший друг человека — это его мать».
— Где мусорный совок? — сказал Бен, посмеиваясь.
— Этот парень пишет хорошие письма, — одобрительно сказал Гант. — Чёрт меня подери, если он не самый ловкий из всех них, стоит ему захотеть.
— Да, — сердито сказал Люк. — Он такой ловкий, что вы в-в-верите всем его басням. Н-н-но для тех, кто не бросал вас ни в беде, ни в горе, у вас нет ни одного доброго слова. — Он многозначительно поглядел на Хелен. — Это с-с-стыд и позор.
— Брось, — сказала она устало.
— Ну, — задумчиво произнесла Элиза, зажав письмо между ладонями и глядя в пространство, — может быть, он начнёт теперь новую жизнь. Как знать? — Погрузившись в приятные мечты, она смотрела в пустоту и поджимала губы.
— Будем надеяться, — услало сказала Хелен. — Но я не поверю, пока не увижу своими глазами.
А наедине с Люком она кричала в нарастающей истерике:
— Теперь ты видишь, как все получается? Меня хвалят? Хвалят? Я могу руки в кровь стереть, работая на них, а мне за все мои хлопоты скажут хотя бы «убирайся к чёрту"? Скажут? Скажут?
В эти гиды Хелен часто уезжала на Юг с Перл Хайнс, дочерью шорника. Они пели в кинотеатрах провинциальных городков. Ангажировали их через театральную контору в Атланте.
Перл Хайнс была плотно сложенной девушкой с мясистым лицом и толстыми негритянскими губами. Она была весёлой и энергичной. Она темпераментно пела бойкие синкопированные куплеты и негритянские песни, раскачивая бёдрами и зазывно встряхивая грудями:
Вон идёт мой па-па-па-па-па-почка,
Ах, папа, папа, папа мой!
Иногда они зарабатывали до ста долларов в неделю. Они выступали в городках вроде Уэйкросса (Джорджия), Гринвилла (Южная Каролина), Гёттисберга (Миссисипи) и Батон-Ружа (Луизиана).
Их облекала крепчайшая броня невинности. Обе были жизнерадостными и порядочными девушками. Иногда местные ловеласы осторожненько, на пробу, делали им оскорбительные предложения, полагаясь на бытующие в глухих городках легенды об «актрисках». Но обычно с ними обходились уважительно.
А для них эти вылазки в новые края были полны радостных предвкушений. Бессмысленный идиотский хохот, грубые одобрительные вопли, которыми фермеры Южной Каролины и Джорджии, наполнявшие театральный зал запахом пота и сырой земли, приветствовали песенки Перл, давали им разрядку, доставляли удовольствие, зажигали в них новый энтузиазм. Их приятно волновала мысль, что они — профессиональные артистки; они регулярно покупали «Вераити"95, они уже видели себя знаменитостями, выступающими на самых выгодных условиях в больших городах. Перл отличалась в модных песенках, вкладывая в их рваный ритм всю свою жизнелюбивую, плотскую динамичность, Хелен же сообщала программе оперное достоинство. В почтительной тишине, стоя в пятне розового света, она пела на полутёмной сцене вещи разрядом повыше: «Прощание» Тости, «Конец безоблачного дня» и «Чётки». У неё был сильный, красивый, несколько металлический голос; петь её учила тётя Луиза, великолепная блондинка, которая, разъехавшись с Элмером Пентлендом, прожила в Алтамонте ещё несколько лет. Луиза давала уроки музыки и провожала уходящую молодость то с одним, то с другим красивым молодым человеком. Она принадлежала к числу тех зрелых, роскошных, опасных женщин, которые всегда нравились Хелен. У неё была маленькая дочка, и когда досужие языки начали источать яд, она уехала с ней в Нью-Йорк.
Но она говорила:
— Хелен, такой голос следовало бы готовить для большой оперы.
Хелен не забывала этих слов. Она мечтала о Франции и об Италии, об ослепительном аляповатом блеске того, что она называла «оперной карьерой», — пышная музыка, мерцающие драгоценностями ярусы лож, водопад аплодисментов, которые обрушиваются на полнокровных, господствующих на сцене, всё затмевающих певцов, будили в ней ликующий восторг. Именно в этом обрамлении ей, по её мнению, было предназначено сиять. И в то время, когда вокальная пара Гант и Хайнс («Близнецы мелодий Дикси») петляла по городкам Юга, это желание, яркое, яростное и бесформенное, почему-то словно приближалось к осуществлению.
Она часто писала домой — обычно Ганту. В её письмах бился взволнованный пульс: они были пронизаны восхищением перед новыми местами, предчувствием полноты жизни. В каждом городке они знакомились с «чудесными людьми» — хорошие жёны и матери, а также благовоспитанные молодые люди повсюду окружали гостеприимным вниманием двух порядочных, милых, романтичных девушек. Беспредельная порядочность Хелен, её неисчерпаемая чистая жизнерадостность покоряли хороших людей и ставили на место дурных. Её власти подчинялось десятка два молодых людей — мужественных, краснолицых, пьющих и застенчивых. Она относилась к ним, как мать и как мировой судья, — они приходили слушать и подчиняться; они обожали её, но мало кто из них пытался её поцеловать.
Юджина смущали и пугали эти агнцеподобные львы. В мужском обществе они держались воинственно, дерзко и задиристо, а при ней терялись и робели. Один из них, городской землемер, худощавый, скуластый алкоголик, то и дело попадал в полицейский суд за пьяные драки; другой, железнодорожный сыщик, широкоплечий молодой блондин, когда бывал пьян, имел обыкновение проламывать черепа неграм, застрелил несколько человек и, наконец, был убит в Теннесси во время перестрелки.