Взгляни на дом свой, ангел — страница 63 из 131

Своё здоровье она признавала с большой неохотой. Она извлекала всё, что могла, из каждой лёгкой боли и приводила Ганта в бешенство, отвечая на каждую его жалобу соответствующими описаниями своих собственных недомоганий. Когда Хелен донимала её упрёками за предполагаемое пренебрежение к нуждам больного или когда внимание, которым его окружали, пробуждало в ней зависть, она улыбалась с белой дрожащей горечью и неопределённо намекала:

— Может быть, он ещё переживёт кое-кого. У меня было предчувствие — не знаю, как вы его назовёте, — совсем на днях. И вот что… наверное, теперь уже недолго ждать… — Её глаза мутнели от жалости к себе, и, дёргая собранным в пуговицу ртом, она плакала на собственных похоронах.

— Ради всего святого, мама! — сердито кричала Хелен. — Ты совсем здорова. Болен папа. Неужели ты этого не понимаешь?

Она этого не понимала.

— Пф! — говорила она. — Ничего у него такого особенного нет. Макгайр сказал мне, что после пятидесяти лет этим страдают двое мужчин из трёх.

Его тело, одолеваемое болезнью, исходило зелёной желчью ненависти к её победоносному здоровью. То, что она была так крепка, приводило его в исступление. Убийственная, бессильная, обманутая, маниакальная злоба против неё искала выхода и иногда изливалась в диком бесформенном вопле.

Он покорно принял статус хронического больного. Он начал тиранически требовать внимания, ревниво ожидать услуг. Её равнодушие к его здоровью бесило его, пробуждало в нём болезненную жажду жалости и слёз. Иногда в пьяном безумии он пытался напугать её, притворившись мёртвым, — один раз настолько успешно, что Бен, нагнувшись в коридоре над его окостеневшим телом, поверил и побледнел.

— Сердце, кажется, не бьётся, мама, — сказал он с нервным мерцанием губ.

— Ну, — ответила она, тщательно и преднамеренно выбирая слова, — он перегнул-таки палку. Я знала, что этим кончится.

Сквозь сощуренные веки он смотрел на неё свирепо и уничтожающе. Она, мирно сложив руки на животе, внимательно его разглядывала. Её спокойный взгляд перехватил медленное движение украдкой дышащей груди.

— Возьми его кошелёк, милый, и все бумаги, — распорядилась она. — А я пошлю за гробовщиком.

С яростным визгом покойник восстал из мёртвых.

— Я так и думала, что это приведёт вас в чувство, — сказала она самодовольно.

Он поднялся с пола.

— Ты адская псица! — возопил он. — Ты готова выпить кровь из моего сердца! В тебе нет ни милосердия, ни жалости, бесчеловечное и кровожадное ты чудовище.

— Когда-нибудь, — заметила Элиза, — вы доиграетесь.


Трижды в неделю он ходил на приём к Кардьяку. Сухой доктор состарился; за его пыльной сдержанностью, за властной чопорностью его манер всё шире разливался пруд старческого сластолюбия. У него было приличное состояние, и его не тревожило постепенное уменьшение его практики. Он по-прежнему оставался блестящим бактериологом и проводил часы над предметными стёклышками, покрытыми пёстрым узором бацилл; и к нему постоянно обращались больные проститутки, которым он оказывал умелую помощь.

Он отговорил Ганта от операции. К болезни Ганта он относился с ревнивым увлечением, презрительно отвергал хирургическое вмешательство и утверждал, что может добиться значительного облегчения с помощью массажа и катетера.

Они стали задушевными друзьями. Кардьяк посвящал лечению Ганта всё утро. Его кабинет позвякивал от их сальных смешков, пока в приёмной золотушные фермеры тупо разглядывали страницы «Лайфа». Блаженно развалившись на кушетке после окончания массажа, Гант с наслаждением выслушивал секреты женщин лёгкого поведения или пикантные отрывки из псевдонаучной порнографии, которую доктор собирал в больших количествах.

— Так, значит, — оживлённо переспрашивал он, — монахи подали прошение архиепископу?

— Да, — ответил Кардьяк. — В жару они очень страдали. Он написал «удовлетворить» поперёк их прошения. Вот фотография этого документа, — чистыми пергаментными пальцами он протянул раскрытую книгу.

— Боже милостивый! — сказал Гант, впиваясь взглядом в страницу. — Наверное, в жарких странах это широко распространено.

Он облизал большой палец и смакующе ухмыльнулся про себя. Покойный Оскар Уайльд, например.


21

В первые годы болезни Гант ещё не утратил былой энергии, хотя она несколько ослабела. Вначале лечение Кардьяка приносило ему значительное облегчение и выпадали спокойные периоды, когда он почти верил в своё выздоровление. Но бывало, что он за одну ночь впадал в хнычущую сенильность, по нескольку дней лениво лежал в постели и расслабленно подчинялся своему недугу. Такие переломы обычно наступали сразу же вслед за буйным запоем. Все питейные заведения города были закрыты уже несколько лет: Алтамонт одним из первых проголосовал за «местный запрет"102.

Гант благочестиво отдал свой голос за чистоту нравов. Юджин запомнил этот давний день, когда он гордо провожал отца к урнам для голосования. Воинствующие «сухие», чтобы показать всем, как они намерены голосовать, прикрепляли к лацканам белые розетки. Это был знак чистоты. Нераскаянные «мокрые» носили красные розетки.

День искупления, возвещённый неистовыми вострублениями в протестантских церквях, занялся над закалённой армией хорошо вымуштрованных трезвенников. Те «мокрые», которые победоносно выдержали натиск церковной кафедры и домашнего очага — число их (увы, увы!) было незначительно, — пошли на смерть с героической решимостью и благородством, позаимствованными у людей, которые гибнут, самозабвенно сражаясь против неисчислимой толпы.

Они не знали, какой высокий принцип отстаивают: они знали только, что противостоят общине, пропитанной поповским духом, — самой страшной силе в маленьких селениях. Им никто не говорил, что они встали на защиту свободы; багроволице и упрямо они, ощущая в ноздрях крепкий бурый запах стыда, встали на сторону красноносого, краснолицего, расточительного Демона Алкоголя, дышащего перегаром. Так они и шли, увенчанные листьями винограда, окутанные добрыми парами ржаного виски и с мужественными неуступчивыми улыбками на решительных губах.

Когда они приближались к урнам, ища взглядом боевых товарищей, точно окружённые рыцари, ревностные церковные деятельницы города, склонившиеся, подобно охотницам с натянутыми сворками в руках, отдавали команду ученикам воскресных школ, только того и ждавшим. Одетые в белое, сжимая в маленьких кулачках крохотные древки американских флажков, эти пигмеи, чудовищные, как бывают чудовищны только дети, когда их превращают в покорные рупоры лозунгов и праведных кампаний, кидались с визгливыми воплями на очередного Гулливера.

Вон он, дети! Ату его!

Кружась вокруг намеченной жертвы в диком колдовском хороводе, они пели пискливыми пустыми голосами:

Мы — святая радость матерей,

Будущие граждане страны.

Так ужли страданьям с юных дней

Будем вами мы обречены?

Откажитесь от привычки злой,

Матерей и жён утишьте боль,

В пользу их отдайте голос свой,

И да сгинет Демон Алкоголь!

Юджин содрогнулся и поглядел на белую эмблему Ганта с застенчивой гордостью. Они благополучно прошли мимо злополучных алкоголиков, которые островками в пенистых волнах младенческой невинности злобно улыбались в задранные личики святой радости матерей.

Будь они мои, я бы расписал им задницу, думали они — но не вслух.

Перед гофрированными железными стенами склада Гант на минуту остановился, отвечая на пылкие поздравления нескольких дам из Первой баптистской церкви — миссис Таркинтон, миссис Фэгг Сладер, миссис Ч. М. Макдонелл и миссис У. Г. (Петт) Пентленд, которая, густо напудренная, душно шуршала длинной юбкой из серого шёлка и благородно морщила нос над воротником на китовом усе. Она питала к Ганту тёплую симпатию.

— Где Уилл? — спросил он.

— Помогает торговцам спиртным набивать карманы, вместо того чтобы здесь помогать божьему делу, — ответила она с христианской злостью. — Никто, кроме вас, не знает, мистер Гант, что мне приходится переносить. Вам у себя дома тоже ведь приходится переносить пентлендовские выверты, — добавила она с прозрачной многозначительностью.

Он соболезнующе покачал головой и устремил печальный взгляд в канаву.

— О господи, Петт! Мы прошли сквозь жернова — и вы и я.

Запах сохнущих корений и лаврового листа на складе крутой спиралью ввинчивался с узкие щели его ноздрей.

— Когда настает час высказаться за благое дело, — объявила Петт остальным дамам, — Уилл Гант всегда бывает готов выполнить свой долг.

Он поглядел на запад, в сторону Писги, далеко видящим государственным взглядом.

— Спиртное — это проклятие и забота, — сказал он. — Оно приносило страдания неисчислимым миллионам…

— Аминь, аминь! — негромко, нараспев произнесла миссис Таркинтон, ритмично покачивая широкими бёдрами.

— …оно приносило нищету, болезни и страдания сотням тысяч семей, разбивало сердца матерей и жён и вырывало хлеб изо рта осиротевших малюток.

— Аминь, брат.

— Оно… — начал Гант, но в этот миг его беспокойный взгляд упал на широкую красную физиономию Тима О'Дойла и на свирепую обакенбарденную алкоголичность майора Амброза Нетерсола, двух видных кабатчиков, которые стояли неподалёку от двери, всего в шести футах от него, и внимательно слушали.

— Валяйте говорите дальше, — потребовал майор Нетерсол грудным басом лягушки-быка. — Валяйте, У. О., только, бога ради, не рыгните. — А, чёрт! — сказал Тим О'Дойл, вытирая тоненький ручеёк табачной жвачки с уголка толстого обезьяньего рта. — Сколько раз я видел, как он шёл к двери, а выходил в окно. Когда мы видели, что он идёт, так нанимали двух помощников откупоривать бутылки. Он, бывало, платил буфетчику премию, чтобы тот открыл заведение пораньше.

— Не обращайте на них внимания, сударыни, прошу вас, — сказал Гант уничтожающе. — Они низшие из низких, ополоумевшие от виски подонки человечества, даже не заслуживающие того, чтобы называться людьми, так они дегенерировали в обратном направлении.