Широко взмахнув широкополой шляпой, он скрылся за дверью склада.
— Чёрт побери! — одобрительно сказал Амброз Нетерсол. — Никто, кроме У. О., не умеет завязывать человеческую речь в такие узлы.
Но не прошло и двух месяцев, как он уже горько вопиял от неутолённой жажды. Год за годом он выписывал из Балтимора разрешённую квоту — галлон виски на две недели. Это была эпоха тайных забегаловок. Весь город был минирован ими. Преобладающими напитками были скверное ржаное виски и кукурузный самогон. Он старился, он был болен, он всё ещё пил.
Жиденькая струйка похоти с трудом ползла по пересохшему оврагу желания и завершалась сухой бесплодностью сластолюбивых прикосновений. Он дарил хорошеньким летним вдовушкам в «Диксиленде» деньги, бельё и шёлковые чулки, которые натягивал на их красивые ноги в пыльном полумраке своей маленькой конторы. Улыбаясь с невозмутимой нежностью, миссис Селборн медленно протягивала тяжёлые ноги, чтобы их с тёплым звонким шлепком перехватил его подарок — зелёные шёлковые подвязки. Потом — облизывая большой палец с хитроватой узкой улыбкой — он рассказывал.
В отсутствие Хелен второй этаж дома на Вудсон-стрит сняла соломенная вдова сорока девяти лет с высоко уложенными, крашенными хной волосами, подпертой корсетом грудью, выпяченными по крутым диагоналям архитектурными бёдрами, мясистыми веснушчатыми руками и рыхлым свинцово-дряблым лицом в штукатурке яркой косметики.
— Смахивает на авантюристку, а? — с надеждой говорил Гант.
У неё был сын. Четырнадцать лет, круглое оливково-смуглое лицо, мягкое белое тело и тонкие ноги. Он сосредоточенно грыз ногти. Волосы и глаза у него были тёмные, лицо исполнено печальной скрытности. Он был благоразумен и в нужный момент незаметно исчезал.
Гант приходил домой раньше обычного. Вдова весело покачивалась в качалке на крыльце. Он изысканно кланялся и называл её «мадам». Она кокетливой кошечкой болтала с ним, наваливаясь на скрипящие перила лестницы. Она уютно улыбалась ему сладкой улыбкой. Она без церемоний проходила через гостиную, где он теперь спал. Как-то вечером, едва он вошёл в дом, она появилась из ванной, распространяя лёгкий аромат наилучшего мыла и колыхаясь в огненно-красном кимоно.
Очень ещё красивая женщина, подумал он. Добрый вечер, мадам.
Он встал с качалки, отложил в сторону хрустящие листы вечерней газеты (республиканской) и снял стальные очки с широкой лопасти своего носа.
Она пружинистой походкой подошла к пустому камину, оттягивая кимоно на груди руками в синих прожилках.
Быстро, с весёлой усмешкой, она распахнула кимоно, открыв худые ноги в шёлковых чулках и пухлые бёдра в ярких пышных оборках голубых шёлковых панталон.
— Миленькие, правда? — прощебетала она приглашающе, но несколько неопределённо. Затем, когда он живо шагнул вперёд, она ускользнула, как грузная менада, провоцирующая вакхическую погоню.
— Яблочки, — согласился он, включая всё.
С этих пор она начала готовить ему завтрак. Элиза взирала на них из «Диксиленда» горькими глазами. Он не обладал талантом притворства и скрытности. Его утренние и вечерние визиты стали короче, выражения умереннее.
— Я знаю, чем вы занимаетесь, — сказала она. — Не воображайте, будто я не знаю.
Он смущённо ухмыльнулся и облизнул палец. Её рот несколько секунд подёргивался в тщетной попытке заговорить. Она пронзила жарящийся бифштекс и перевернула его на сырую спинку, мстительно улыбаясь в клубящемся столбе жирного синеватого чада. Гант неловко потыкал её в бок негнущимися пальцами; она визгливо запротестовала, сердясь и посмеиваясь, и сделала неуклюжий, негодующий шаг в сторону.
— Убирайтесь! Я не желаю, чтобы вы тут увивались. Время для этого прошло. — Она засмеялась с язвительной насмешливостью. — А ведь вы жалеете? Хоть присягнуть! — продолжала она, помяв губы секунду-другую, прежде чем заговорить. — Постыдились бы! Все над вами смеются у вас за спиной.
— Лжёшь! Клянусь богом, ты лжёшь! — великолепно загремел он, задетый её словами. Тор, мечущий молот.103
Но его новая любовь очень быстро ему надоела. Он был утомлён и испуган таким быстрым пресыщением. Некоторое время он давал вдове кое-какие деньги и не напоминал ей о квартирной плате. Теперь свои бешеные проклятия он адресовал ей и, расхаживая по лабиринту мраморов в мастерской, зловеще бормотал себе под нос, ибо понял, что его дом утратил былую свободу и он посадил себе на шею деспотическую старую ведьму. Как-то вечером он вернулся домой в пьяном исступлении, выгнал её из спальни неодетую, без зубов и ненаштукатуренную. Она убегала от него, волоча за собой зажатое в подагрических пальцах кимоно. В конце концов он загнал её во двор к большой вишне и начал бегать за ней вокруг ствола, завывая, свирепо размахивая руками, а она щебетала от страха, бросала расщепленные взгляды и туда, и сюда, и повсюду, где подслушивали соседи, натягивала смятое кимоно, слегка прикрывшее непристойную пляску её грудей, и взывала о помощи. Помощь не явилась.
— Стерва! — вопил он. — Я убью тебя. Ты выпила мою кровь, ты довела меня до гибели и упиваешься моими несчастьями, с дьявольской радостью прислушиваясь к моим предсмертным хрипам, кровожадное и противоестественное ты чудовище.
Она ловко оставляла ствол между ним и собой, а когда поток проклятий на мгновение занял его внимание целиком, на окрылённых страхом ногах выскочила на улицу и бросилась в убежище таркинтоновского дома. Пока она приходила в себя в успокоительных объятиях миссис Таркинтон, истерически всхлипывая и растирая промоины на своём жалком накрашенном лице, до них доносились мечущиеся хаотические шаги в стенах его дома, громкий треск падающей мебели и его яростное ругательство, когда он упал на пол.
— Он убьёт себя! Он убьёт себя! — вскричала она. — Он не понимает, что он делает. Боже мой, — плакала она. — За всю мою жизнь ни один мужчина никогда со мной так не разговаривал.
В стенах своего дома Гант тяжело упал на пол. Наступила тишина. Вдова боязливо поднялась.
— Он неплохой человек, — прошептала она.
Как-то утром в начале лета, после возвращения Хелен, Юджина разбудили возбуждённые крики и шарканье подошв по коротким деревянным мосткам, которые огибали заднюю стену дома и вели к домику для игр — маленькому сооружению из сосновых досок с единственной затхлой комнатой внутри: он мог бы почти дотянуться до карниза домика, если бы сполз к краю крыши, круто уходившей вниз от окна мансарды, где он спал. Домик для игр был ещё одним неожиданным порождением гантовской фантазии: он был построен для детей, когда они были ещё маленькими. В течение многих лет им не пользовались, и он превратился в восхитительное убежище; воздух, запертый в нём, застоявшийся и прохладный, был навеки пропитан ароматом сосновых досок, ящиков с книгами и пыльных журналов.
Последние несколько недель в домике проживала Энни, южнокаролинская кухарка миссис Селборн — полная красивая негритянка тридцати пяти лет, с кожей насыщенного медно-коричневого цвета. Она приехала провести лето в горах, рассчитывая подрабатывать в отеле или в пансионе, — она была хорошей кухаркой. Хелен наняла её за пять долларов в неделю. Поступок, продиктованный гордостью.
В это утро Гант проснулся раньше обычного и задумчиво уставился в потолок. Потом встал, оделся и в кожаных шлепанцах бесшумно прошёл по мосткам в домик. Хелен разбудили громогласные протесты Энни. Вся в мурашках дурного предчувствия, она сбежала по лестнице и наткнулась на Ганта, который, заламывая руки и испуская стоны, расхаживал взад и вперёд по прачечной. Двери были распахнуты, и она услышала, что негритянка возмущённо разговаривает сама с собой и стучит ящиками, собирая свои вещи.
— Я к такому не привыкла. Я замужняя женщина, вот что. Я в этом доме лишней минуты не останусь.
Хелен в ярости накинулась на Ганта и встряхнула его за плечи.
— Ах ты, мерзкий старикашка! — закричала она. — Как ты смеешь!
— Боже милосердный! — хныкал он, топая ногой, словно ребёнок, и меряя комнату шагами. — За что ты так меня испытуешь на старости лет! — И он принялся тщательно всхлипывать. — У-у-у-у! О Иисусе, это страшно, это ужасно, это жестоко, что ты наслал на меня такую кару!
Его пренебрежение логикой достигало парнасских высот. Он винил бога за то, что попался, он рыдал потому, что был изобличён.
Хелен кинулась в домик и мольбами и уговорами попыталась умиротворить негодующую Энни.
— Ну ладно, ладно, Энни, — упрашивала, она. — Я тебе прибавлю доллар в неделю, если ты останешься. Забудь про это.
— Нет, мэм, — упрямо отвечала Энни. — Я тут не останусь. Я его боюсь.
Гант на секунду прерывал свои метания и настораживал чуткое ухо. При каждом решительном отказе Энни он испускал тяжкий стон и возобновлял ламентации.
Люк, спустившийся вниз, нервно подпрыгивал то на одной широкой босой ступне, то на другой. Теперь он подошёл к двери, выглянул и неожиданно разразился оглушительными «уах-уах!» при виде добродетельного негодования на лице негритянки. Хелен вернулась в дом, сердитая и встревоженная.
— Она растрезвонит об этом по всему городу, — объявила она.
Гант стонал на длинных выдохах. Юджин, который сперва был потрясён и испуган, начал сумасшедшими прыжками носиться по кухонному линолеуму, по-кошачьи падая на босые подошвы. Он восторженно взвизгнул, когда в кухню косолапо вошёл нахмуренный Бен и принялся посмеиваться — отрывочно и презрительно.
— И конечно, она обо всём расскажет миссис Селборн, когда вернётся в Гендерсон, — продолжала Хелен.
— О боже мой, — захныкал Гант, — за что такая кара…
— А, пшёлтыкчёрту, пшёлтыкчёрту, — сказала Хелен комично, и её гнев внезапно разрешился смакующей и раздражённой улыбкой.
Они все взвыли.
— Я-ик умру-ик…
Юджин захлебнулся в икающем хохоте и начал медленно сползать по косяку двери, ведущей из кухни в прачечную.
— Ах ты, идиотик! — рявкнул Бен, резко занося белую руку, и быстро отвернулся с отблеском улыбки.