Филантропия. Чистейшая филантропия. Он смахнул слезу.
Они плыли через бухту к Пальмовому острову. Когда пароходик запыхтел, огибая кирпичный цилиндр форта Самтер, Мелвин Боуден сказал:
— У них было численное превосходство. Если бы не это, мы бы их побили.
— Они нас не побили, — сказал Макс Айзекс. — Мы их били, пока не истощили всех своих сил.
— Нас не побили, — сказал Юджин негромко. — Мы потерпели поражение.
Макс Айзекс тупо взглянул на него.
— А! — сказал он.
Они сошли с пароходика и поехали на пляж в дребезжащем трамвае. Летняя истома иссушила и выжелтила землю. Листва покрылась пылью. Они ехали мимо опалённых и облезших дачек, уныло тонущих в песке. Все они были маленькие, шаткие — скученный муравейник. И на всех деревянные вывески. «Ишкабибл», «Морской вид», «Приют отдохновения», «Атлантическая таверна», — читал Юджин устало, раздражённый поблекшей бородатой шутливостью этих названий.
— В мире очень много пансионов! — сказал он.
Горячий ветер начала осени сухо шуршал длинными пергаментными листьями чахлых пальм. Впереди замаячили ржавые спицы «колеса обозрения». Сент-Луис. Они подъехали к пляжу.
Мелвин Боуден весело выпрыгнул из вагона.
— Кто отстанет, тот дурак! — крикнул он и бросился к купальням.
— На подначку не поддамся, сынок! — завопил Макс Айзекс. Он поднял скрещенные пальцы. Пляж был пуст, два-три открытых павильона томились в ожидании посетителей. Небо изгибалось над ними безоблачной синей сверкающей чашей. Море вдали от берега было полированным изумрудом; волны тяжело катились к берегу, мутнея и густо желтея от солнечного света и илистой взвеси.
Они медленно шли по пляжу к купальням. Безмятежный, непрерывный гром моря отзывался в них музыкой одиночества. Их глаза впивались в сверкающее марево океанской дали.
— Я думаю записаться во флот, Джин, — сказал Макс Айзекс. — Давай вместе.
— Я слишком молод, — сказал Юджин. — Да и ты тоже.
— Мне в ноябре будет шестнадцать, — возразил Макс Айзекс.
— И всё равно ты будешь слишком молод.
— Я совру, — сказал Макс Айзекс. — Ну, а к тебе-то они придираться не будут. Возьмут сразу. Давай, а?
— Нет, — сказал Юджин, — я не могу.
— Отчего? — сказал Макс Айзекс. — Что ты собираешься делать?
— Поступить в университет, — сказал Юджин. — Получить образование, изучать право.
— Ещё успеешь, — сказал Макс Айзекс. — Поступишь в университет после. На флоте надо многому учиться. Там дают хорошее образование. И можно повидать мир.
— Нет, — сказал Юджин, — я не могу.
Но он слышал одинокий гром моря, и сердце его стучало. Он видел непривычные смуглые лица, пальмовые рощи, слышал перезвон колокольчиков Азии. Он верил, что корабли приходят в гавань.
Племянница миссис Боуден и официантка приехали со следующим трамваем. Юджин уже окунулся и лежал на песке, слегка дрожа под порывистым ветром. На его губах был чудесный привкус соли. Он лизнул свою чистую юную кожу.
Луиза вышла из купальни и медленно направилась к нему. Она приближалась гордо — купальный костюм облегал тёплую пухлость её тела, на ногах были зелёные шёлковые чулки.
Далеко в море, за канатом, Макс Айзекс поднял белые мускулистые руки и стремительно скользнул под вздымающуюся стену зелёной воды. На мгновение его тело зелено замерцало, потом он встал, протирая глаза и вытряхивая воду из ушей.
Юджин взял официантку за руку и повёл её в воду. Она шла медленно, испуганно повизгивая. Пологая волна незаметно подобралась к ней и внезапно поднялась к её подбородку, впивая её дыхание. Луиза ахнула и крепко уцепилась за него. Приобщённые морю, они радостно пронизали ревущую стену воды, и, пока Луиза ещё не открыла глаз, он осыпал её юными солёными поцелуями.
Затем они вышли из воды, пересекли мокрую полосу пляжа, бросились на тёплый сыпучий песок, с наслаждением погрузив свои мокрые тела в его теплоту. Официантка поежилась, и он принялся засыпать песком её ноги и бёдра, пока она не оказалась полупогребённой. Он целовал её, прижимая трепещущие губы к её рту.
— Ты мне нравишься! Ты мне очень нравишься! — сказал он.
— Что они тебе наговорили про меня? — спросила она. — Они что-нибудь говорили про меня?
— Мне всё равно, — сказал он. — Мне это всё равно, ты мне нравишься.
— Ты забудешь меня, душка, когда начнёшь гулять с девушками. Ты меня и не вспомнишь. Мы встретимся на улице, а ты со мной даже не поздороваешься. Ты меня не узнаешь. Пройдёшь мимо, слова не сказав.
— Нет, — не согласился он. — Я всегда буду тебя помнить, Луиза. Пока я жив.
Их сердца переполнял одинокий гром моря. Она поцеловала его. Они родились в горах.
Он вернулся домой в конце сентября.
В октябре Гант с Беном и Хелен уехали в Балтимор. Операция, от которой он так долго уклонялся, стала неизбежной. Болезнь неуклонно прогрессировала. Он перенёс долгий период непрекращающихся болей. Он совсем ослабел. Он был напуган.
Поднимаясь по ночам, он будил весь дом криками, с былым великолепием наводя на них ужас.
— Я вижу её! Вижу! Нож! Вы видите её тень… Вон там! Вон там! Вон там!
Он пятился с бутовской экспрессией, указывая в непроницаемое ничто.
— Видите, вон она стоит в тени? Так наконец ты пришла за стариком!.. Вон она стоит — угрюмая Жница Жизней… Я всегда знал, что так будет. Иисусе, смилуйся над моей душой!
Гант лежал на длинной койке в урологической клинике института Джонса Гопкинса. Каждый день в палату энергично входил невысокий бодрый человек и проглядывал его карточку. Он весело говорил ему несколько слов и уходил. Это был один из лучших хирургов в стране.
— Не волнуйтесь, — успокаивала его сиделка. — Смертность всего четыре процента. Прежде она достигала тридцати. Но он её снизил.
Гант стонал и просовывал большую руку в живительные пальцы дочери.
— Не волнуйся, старичок! — говорила она. — После этого ты будешь совсем как новый.
Она питала его своей жизнью, своей надеждой, своей любовью. Когда его повезли в операционную, он был почти спокоен.
Но невысокий седой человек поглядел, с сожалением покачал головой и умело привёл рану в порядок.
— Хорошо, — сказал он через четыре минуты своему ассистенту. — Зашивайте.
Гант умирал от рака.
Гант сидел в кресле-каталке на балконе пятого этажа и глядел сквозь ясный октябрьский воздух на расстилавшийся внизу окутанный дымкой город. Он выглядел очень чистым, почти хрупким. На его узких губах играла слабая улыбка облегчения и счастья. Он курил длинную сигару, воспринимая всё вновь пробудившимися чувствами.
— Вон там, — сказал он, указывая, — я провёл мою раннюю юность. Где-то там стояла гостиница старого Джеффа Стритера, — показал он.
— Копай глубже! — сказала Хелен, усмехаясь.
Гант думал о годах, пролегавших между этими пределами, и о смутных путях судьбы. Его жизнь казалась ему чужой и странной.
— Мы здесь повсюду побываем, во всех этих местах, когда ты выйдешь из больницы. Тебя выпишут послезавтра. Ты знаешь это? Ты знаешь, что ты уже почти совсем здоров? — воскликнула она с широкой улыбкой.
— Да, я теперь буду здоров, — сказал Гант. — Я чувствую себя на двадцать лет моложе!
— Бедный папочка! — сказала она. — Бедный старый папочка!
На её глазах стояли слёзы. Она сжала его лицо в больших ладонях и притянула его голову к себе на грудь.
Восстань, мой Шекспир!199 И он восстал. Бард восстал по всей шири и глуби своего прекрасного нового мира. Он сын был всех веков, не этих лет. К тому же его трёхсотлетие случилось только один раз — по прошествии трёхсот лет. Оно было благоговейно отмечено повсюду от Мэриленда до Орегона. Члены палаты представителей в количестве восьмидесяти одного человека, когда литературно образованные репортёры попросили их процитировать любимейшие строки, тотчас отозвались словами Полония: «А главное: себе не изменяй"200. Лебедя играли, чествовали и восхваляли в сочинениях во всех школах страны.
Юджин вырвал чандосовский портрет из «Индепендент» и прибил его к оштукатуренной стене задней комнаты. Потом, всё ещё полный великолепных звуков хвалебного гимна Бена Джонсона, он нацарапал внизу большими трепетными буквами: «Восстань, мой Шекспир!» Крупное пухлое лицо — «такой дурацкой головы не видали, верно, вы» — бесцеремонно вперяло в него выпученные глаза, козлиная бородка топорщилась тщеславием. Но Юджин, вдохновлённый, вновь погрузился в листы своего сочинения, разбросанного по столу.
Он попался. Он неблагоразумно ушёл, оставив Барда на стене. А когда вернулся, Бен и Хелен уже прочли подпись. После этого его посылали с поручением или звали к столу и к телефону только поэтически:
«Восстань, мой Шекспир!"
Оскорблённо багровея, он восставал.
«Мой Шекспир, передай, пожалуйста, печенье!», «Может быть, мой Шекспир пододвинет мне маслёнку?» — говорил Бен, хмурясь в его сторону.
— Мой Шекспир! Мой Шекспир! Ещё кусочек пирога? — сказала Хелен и со смехом раскаяния добавила: — Как нехорошо! Мы совсем задразнили малыша.
Она смеялась, потирая большой прямой подбородок, смотрела в окно и смеялась рассеянно, с раскаянием — смеялась.
Но «…его искусство было вселенским. Он видел жизнь ясно, во всей её целостности. Он был интеллектуальным океаном, волны которого омывали все берега мысли. В нём одном совмещалось всё: правовед, купец, воин, врач, государственный муж. Учёных поражает глубина его познаний. В «Венецианском купце» он разрешает труднейшие юридические казусы с уверенностью опытного адвоката. В «Короле Лире» он лечит Лира от безумия сном. «Сон, распутывающий клубок забот». Так почти триста лет назад он предвидел самые последние достижения современной науки. Он рисует характеры проникновенно и сочувственно, а потому смеётся не над своими персонажами, но вместе с ними».