— Он будет учиться там, куда я его пошлю, или нигде, — негромко изрёк Гант своё последнее слово.
Так было решено, что Юджин поступит в университет штата.
Юджин не хотел поступать в университет штата.
В течение двух лет они с Маргарет Леонард строили романтические планы его дальнейшего образования. Они решили, что ввиду молодости он два года проучится в университете Вандербильта (или Виргинском университете), потом будет два года заниматься в Гарварде, а затем, лёгкими переходами добравшись до Эдема, увенчает всё годом-двумя в Оксфорде.
— Вот тогда, — сказал Джон Дорси Леонард, который вышивал заманчивые узоры на этой канве между глотками простокваши, — тогда, сынок, человек наконец получает право считать себя культурным. После этого, конечно, — добавил он с щедрой небрежностью, — можно ещё года два попутешествовать.
Однако Леонарды пока ещё не хотели расставаться с ним.
— Ты слишком юн, мальчик, — говорила Маргарет Леонард. — Не можешь ли ты уговорить отца подождать ещё год? Ты же ведь по возрасту совсем ребёнок, Юджин. Тебе некуда торопиться.
Её глаза темнели, пока она говорила это.
Но Гант не желал ничего слушать.
— Он достаточно взрослый, — сказал он. — Когда я был в его возрасте, я уже давно зарабатывал себе на жизнь. Я старею. Скоро меня не станет. Я хочу, чтобы он начал завоёвывать репутацию прежде, чем я умру.
Он упрямо отказывался даже подумать об отсрочке. Младший сын был его последней надеждой на то, что его имя прославится на политическом поприще, которое он так ценил. Он хотел, чтобы его сын стал великим и дальновидным государственным деятелем, членом республиканской или демократической партии. Поэтому, выбирая университет, он исходил из политических соображений и следовал совету своих сведущих в политике друзей.
— Он подготовлен, — сказал Гант, — и он поступит в университет штата. Или никуда. Образование ему там дадут не хуже, чем в любом другом месте. А кроме того, он на всю жизнь заведёт полезные знакомства. — Он бросил на сына взгляд, полный горькой укоризны. — Мало кому из твоих сверстников представляется подобная возможность, — сказал он. — И ты должен быть благодарен, а не воротить нос. Попомни мои слова, настанет день, когда ты скажешь мне спасибо за то, что я послал тебя именно туда. Я уже сказал: ты будешь учиться там, куда я тебя пошлю, или нигде.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Юджину ещё не исполнилось шестнадцати, когда его отправили в университет. В нём тогда было шесть футов три дюйма роста, а весил он примерно сто тридцать фунтов. Он почти никогда не болел, но быстрый рост истощал его силы; буйная умственная и физическая энергия, которой он был полон, беспощадно пожирала его, доводя до изнеможения. Он быстро уставал.
Когда он уехал, он был ещё ребёнком — ребёнком, который видел много горя и зла, но остался верным выдуманному идеалу. Под защитой крепостных стен великого-города его фантазии его язык научился язвить, губы — насмешливо улыбаться, но жёсткий скребок мира не оставил следов на его тайной жизни. Снова и снова он увязал в серой трясине реальных фактов. Его беспощадные глаза улавливали смысл любого жеста, переполненное ожесточённое сердце жгло его, как раскалённый железный брусок, но вся эта суровая мудрость таяла в жаре воображения. Когда он размышлял, он не был ребёнком, но он был ребёнком, когда мечтал, — и властвовали в нём ребёнок и мечтатель. Возможно, он принадлежал к более древней и простой человеческой расе — к мифотворцам. Для него солнце было величественным светильником, зажжённым, чтобы озарять его подвиг. Он верил в доблестные героические жизни. Он верил в хрупкие цветы нежности и кротости, которых ему не довелось познать. Он верил в красоту и порядок и надеялся, что сумеет подчинить их могуществу гнетущий хаос своей жизни. Он верил в любовь, и в доброту, и в светлую прелесть женщин. Он верил в мужество и надеялся, подобно Сократу, не сделать ничего бесчестного или мелкого в час опасности. Он упивался своей юностью, и он верил, что никогда не умрёт.
Четыре года спустя, когда он, так и не став подростком, окончил университет, на его губах горел поцелуй любви и смерти, и он всё ещё был ребёнком.
Когда наконец стало ясно, что решение Ганта бесповоротно, Маргарет Леонард сказала негромко:
— Ну что ж, иди своим путём, мальчик. Иди своим путём. Да благословит тебя бог.
Она поглядела на его тонкую долговязую фигуру и с увлажнившимися глазами повернулась к Джону Дорси Леонарду:
— Помнишь мальчугана в коротких штанишках, который пришёл к нам четыре года назад? Ты можешь этому поверить?
Джон Дорси Леонард засмеялся негромко, с мягким утомлённым облегчением.
— Да, действительно, — сказал он.
Когда Маргарет снова повернулась к Юджину, её голос, тихий и нежный, вдруг исполнился страсти, какой он ещё никогда в нём не слышал.
— Ты уносишь с собой часть нашего сердца, мальчик. Знаешь ли ты это?
Она ласково взяла его дрожащую руку в свои худые пальцы. Он опустил голову и крепко зажмурил глаза.
— Юджин, — продолжала она, — мы не могли бы любить тебя больше, будь ты нашим сыном. Мы хотели оставить тебя у себя ещё на один год, но раз это невозможно, мы расстаёмся с тобой, возлагая на тебя большие надежды. Ты очень хороший. В тебе нет ни частицы дурного. На тебе почиет благодать светлого гения. Бог да благословит тебя: весь мир перед тобой.
Эти проникновенные слова любви и гордости музыкой отдались в его сердце, неся с собой яркие картины торжества и пронзая его стыдом за тайные желания. Любовь открывала перед ним двери, но его душа, запятнанная прахом и грехом, отшатнулась.
Он вырвал у неё свою руку и с полузадушенным звериным воплем схватился за горло.
— Я не могу! — задыхался он. — Вы не должны думать… — Он не мог продолжать; его жизнь слепо искала вход в исповедальню.
Позднее, когда он ушёл, её лёгкий поцелуй, первый за всё их знакомство, жёг его щёку, как огненное кольцо.
В то лето он ещё больше сблизился с Беном. Они жили в одной комнате на Вудсон-стрит. Люк после свадьбы Хелен вернулся в Питтсбург на завод Вестингауза.
Гант по-прежнему занимал гостиную, а остальной дом он сдал бойкой седой вдове сорока лет. Она прекрасно ухаживала за ними всеми, но Бена обслуживала с особой нежностью. По вечерам Юджин натыкался на них на прохладной веранде под спеющими гроздьями винограда, слышал негромкий голос брата, его смех, видел, как красный огонёк его сигареты описывает медленную дугу.
Самый тихий стал ещё тише и сдержанней, чем прежде: он проходил по дому, яростно хмурясь. С Элизой он говорил кратко, с презрительной горечью; к Ганту не обращался вовсе. Они никогда не разговаривали друг с другом. Их взгляды никогда не встречались. Великий стыд, стыд отца и сына, — эта тайна, более непостижимая, чем материнство и жизнь, этот таинственный стыд, смыкающий губы мужчин и таящийся в их сердцах, заставлял их молчать.
Но с Юджином Бен говорил свободнее, чем прежде. Когда они по вечерам, лёжа в постели, читали и курили перед сном, вся боль, вся горечь жизни Бенджамина Ганта вырывалась в бурных обличениях. Он начинал говорить медленно, неохотно, запинаясь на некоторых словах так же, как при чтении вслух, но потом, по мере того как в его голосе нарастала страсть, темп его речи убыстрялся.
— Наверное, они говорили тебе, как они бедны? — начал он, отбрасывая сигарету.
— Ну, — сказал Юджин, — мне надо быть экономнее. Я не должен бросать деньги на ветер.
— А-а! — произнёс Бен, кривя лицо. Он беззвучно засмеялся, горько изогнув тонкие губы.
— Папа сказал, что многие студенты сами оплачивают своё учение, прислуживая в ресторанах и прочее. Может быть, и я смогу подрабатывать каким-нибудь таким способом.
Бен перевернулся на бок лицом к брату и подпёр голову худой волосатой рукой.
— Вот что, Джин, — сказал он строго, — не валяй дурака, слышишь? Бери от них всё, что тебе удастся у них вытянуть, — добавил он свирепо, — всё до последнего цента.
— Ну, я очень благодарен им за то, что они для меня делают. Я получаю гораздо больше, чем в своё время кто-нибудь из вас. Они делают для меня очень много, — сказал мальчик.
— Для тебя, дурачок? — сказал Бен, хмурясь с отвращением. — Они делают всё это только для себя. Не верь им. Они думают, что из тебя выйдет толк, и это принесёт честь им. Они и так посылают тебя туда на два года раньше, чем следовало бы. Нет, бери от них всё, что сможешь. Никто из нас ничего от них не получил, но я хочу, чтобы ты получил сполна всё, что тебе положено. Бог мой! — крикнул он яростно. — Какую пользу приносят их деньги, гниющие в проклятом банке? Нет, Джин, бери всё, что сможешь. Когда ты будешь там, если ты увидишь, что тебе нужно больше, чтобы не отставать от других ребят, заставь старика раскошелиться. Тебе не давали держать голову высоко в родном городе, так воспользуйся случаем, пока будешь там.
Он зажёг сигарету и некоторое время курил в горьком молчании.
— К дьяволу всё это! — сказал он. — Зачем, чёрт побери, мы живём на земле?
Первый год Юджина в университете был для него годом одиночества, страданий в неудач. Не прошло и трёх недель, как он уже оказался жертвой полудесятка классических шуточек, его полная неосведомлённость о традициях студенческой жизни то и дело использовалась против него, его доверчивость стала присловьем. Он был самым желторотым из всех желторотых первокурсников нынешних и былых времён: он внимательно выслушал проповедь, которую произносил в часовне второкурсник в накладных бакенбардах, он трудолюбиво готовился к экзамену по содержанию каталога университетской библиотеки, и он был повинен в совершении чудовищной неловкости — когда его вместе с пятьюдесятью другими первокурсниками приняли в литературное общество, он произнёс благодарственную речь.
Все эти глупые розыгрыши — немного жестокие, но лишь настолько, насколько жесток бессмысленный хохот, — входящие в систему грубоватого юмора американских университетов, солёные, нелепые, проникнутые национальным духом, наносили ему глубокие раны, о которых его товарищи даже не подозревали. Его сразу же выделили из остальных первокурсников, и не только из-за его промахов, но и потому, что его лицо было безумным и детским, тело — долговязым и костлявым, а ноги походили на подпрыгивающие ножницы. Другие студенты проходили мимо него ухмыляющимися группками — он покорно здоровался с ними, но его сердце сжималось. А самодовольные, улыбающиеся лица его сокурсников, умудрённых опытом, кичливо неповинных в глупых промахах, иногда приводили его в буйную ярость.