— Я слышал, ты нас покидаешь, Джин, — сказал он.
— Да, — сказал Юджин.
— Это из-за меня?
— Да, — сказал Юджин.
— Ты слишком серьёзно ко всему относишься, Джин.
— Да, — сказал Юджин.
— Я не хочу, чтобы ты на меня сердился, Джин. Давай пожмём друг другу руки и будем друзьями.
Он деревянно протянул руку. Юджин посмотрел на угрюмое слабое лицо, на обиженные глаза, которые шарили по сторонам в поисках того, что они могли бы назвать своим. Густые чёрные волосы были склеены помадой. Он увидел белую перхоть у корней. От него пахло тальком. Он был зачат и вскормлен в теле его белолицей матери — для чего? Чтобы лизать презрительно поглаживающие пальцы престижа? Чтобы пресмыкаться перед эмблемой? Юджин почувствовал тошноту.
— Давай пожмём друг другу руки, Джин, — повторил тот, шевеля протянутыми пальцами.
— Нет, — сказал Юджин.
— Ты же меня не ненавидишь? — заскулил Дж. Т.
— Нет, — сказал Юджин.
Он испытал миг жалости и тошноты. Он простил, потому что необходимо было забыть.
Юджин жил в маленьком мирке, но крушение этого мирка было для него реальностью. Его беды были ничтожны, но их воздействие на его дух глубоко и губительно. Он презрительно замкнулся в своей скорлупе. У него не было друзей, презрение и гордость сжигали его. Он слепо противопоставил своё лицо будничной объединенной жизни вокруг.
Именно в эту горькую, исполненную отчаяния осень Юджин познакомился с Джимом Триветтом.
Джим Триветт, сын богатого фермера-табаковода в восточной части штата, был добродушный двадцатилетний парень, сильный, довольно безобразный, с грубым выступающим вперёд ртом, толстыми полуоткрытыми губами, постоянно растянутыми в дряблой улыбочке и испачканными в углах табачной жвачкой. Зубы у него были скверные. Светло-каштановые сухие непослушные волосы торчали спутанными вихрами. Он одевался дёшево и крикливо по ужасной моде того времени: узенькие брюки, которые не доходили на один дюйм до коричневых ботинок, открывая носки со стрелками, пиджак с фалдами, стянутый поясом на почках, большие полосатые шёлковые воротнички. Под пиджаком он носил толстый свитер с номером своей школы.
Джим Триветт жил вместе с тремя другими студентами своего землячества в пансионе, неподалёку от дома миссис Брэдли, но ближе к западным воротам университета. Эти четыре молодых человека удобства и общества ради поселились вместе в двух грязноватых комнатах, в которых несло сухим жаром от чугунных печурок. Они вечно собирались заниматься, но никогда не занимались. Кто-нибудь входил, решительно объявлял, что у него «завтра жуткий день», и принимался готовиться к схватке с учебниками: старательно и долго точил карандаши, переставлял лампу так и эдак, подбрасывал поленья в раскалённую печурку, придвигал стул, надевал зелёный козырёк, прочищал трубку, набивал её табаком, закуривал, снова закуривал, потом снова прочищал её и, наконец, с большим облегчением слышал, что в дверь стучат.
— Входи в дом, чёрт возьми! — гостеприимно ревел он.
— Здорово, Джин! Бери стул, сынок, и располагайся, — сказал Том Грант. Это был коренастый юноша, одетый очень крикливо, с низким лбом и чёрными волосами, добрый, глупый и ленивый.
— Вы занимались?
— Ещё бы! — закричал Джим Триветт. — Я занимался, как последний сукин сын.
— Чёрт! — сказал Том Грант, медленно оглядываясь на него. — Как-нибудь твои воротнички удавят тебя до смерти. — Он медленно и печально покачал головой, а потом прибавил с грубым смехом: — Если бы папаша Триветт знал, на что ты тратишь его денежки, его бы хватил удар.
— Джин, — сказал Джим Триветт, — что тебе известно про этот проклятый английский?
— То, что ему об этом неизвестно, ты можешь записать на обороте почтовой марки, — сказал Том Грант. — Старик Сэнфорд чертовски высоко тебя ставит, Джин.
— А я думал, ты у Торрингтона, — сказал Джим Триветт.
— Нет, — сказал Юджин. — Для него я был недостаточно англизирован. Слишком юн и неотёсан. И я от него ушёл, и слава богу. А что тебе надо, Джим? — спросил он.
— Мне нужно написать длинное сочинение. А я не знаю, о чём писать, — сказал Джим Триветт.
— А я тут при чём? Ты хочешь, чтобы я написал за тебя?
— Да, — сказал Джим Триветт.
— Сам пиши своё проклятое сочинение, — сказал Юджин, изображая на лице свирепую непреклонность. — А я не стану. Помочь помогу, если сумею.
— А когда ты думаешь отправиться в Эксетер с нашим молодцом? — спросил Том Грант, подмигивая Джиму Триветту.
Юджин покраснел и попробовал защититься.
— Готов в любое время, — сказал он скованно.
— Вот что, Длинный! — сказал Джим Триветт с дряблой ухмылкой. — Ты правда хочешь или просто вид делаешь?
— Я пойду с тобой! Я же сказал, что пойду! — сердито сказал Юджин. Он слегка дрожал.
Том Грант многозначительно улыбнулся Джиму Триветту.
— Станешь мужчиной, Джин, — сказал он. — Сразу грудь волосами обрастёт.
Он рассмеялся негромко, но неудержимо, покачивая головой в ответ на какие-то свои тайные мысли.
Дряблая улыбка Джима Триветта стала шире. Он сплюнул в ящик для дров.
— Чёрт! — сказал он. — Когда они увидят нашего Длинного, так подумают, что весна пришла. Им стремянку придётся притащить, чтобы дотянуться до него.
Том Грант трясся от жёсткого жирного смеха.
— Притащут, притащут, чёрт их дери! — сказал он.
— Ну так как же, Джин? — вдруг спросил Джим Триветт. — Договорились? В субботу?
— Ладно! — сказал Юджин.
Когда он ушёл, они обменялись алчными улыбками — ублаготворённые развратители целомудрия.
— Пф! — сказал Том Грант. — Так поступать нехорошо. Ты сбиваешь мальчика с пути.
— Это ему не повредит, — сказал Джим Триветт. — Это будет ему полезно.
Он с ухмылкой утёр рот тыльной стороной ладони.
— Погоди-ка! — прошептал Джим Триветт. — Кажется, здесь.
Они удалились от центра унылого табачного городка. Четверть часа они быстро шагали по серым осенним улицам, спустились с длинного, изборождённого колеями холма мимо редеющей убогости ветхих лачуг и оказались почти на окраине. До рождества оставалось три недели. Туманный воздух был исполнен холодной угрозы. Угрюмую тишину прерывали только далёкие слабые звуки. Они свернули на узкую немощёную дорогу, по обеим сторонам которой были разбросаны негритянские хижины и лачуги белых бедняков. Это был мир рахита. Фонарей не было. Их ноги сухо шуршали опавшими листьями.
Они остановились перед двухэтажным дощатым домом. За опущенными жёлтыми шторами тускло горела лампа, сея мутную золотую пыльцу в дымный воздух.
— Погоди, — сказал Джим Триветт шепотом. — Я сейчас узнаю.
Они услышали шаркающие по листьям шаги. Через секунду откуда-то вынырнул негр.
— Здорово, Джон, — сказал Джим Триветт еле слышно.
— Добрый вечер, хозяин! — ответил негр устало, но тем же тоном.
— Мы ищем дом Лили Джонс, — сказал Джим Триветт. — Это он?
— Да, сэр, — сказал негр. — Тот самый.
Юджин, прислонившись к дереву, слушал их заговорщический шёпот. Ночь, огромная и настороженная, окружала его злым внимательным бдением. Губы у него похолодели и дрожали. Он всунул между ними сигарету и, ежась, поднял толстый воротник пальто.
— Мисс Лили знает, что вы придёте? — спросил негр.
— Нет, — ответил Джим Триветт. — Ты её знаешь?
— Да, сэр, — ответил негр. — Я вас провожу.
Они пошли к дому, а Юджин остался ждать в тени дерева. Они обошли парадное крыльцо и направились к боковому входу. Негр тихонько постучал в решётчатую дверь. Всегда решётчатые двери. Почему?
Он ждал, прощаясь с самим собой. Он стоял, занеся над своей жизнью клинок убийцы. Он по горло утонул в тине осложнений. Спасения не было.
Из дома доносился слабый приглушённый шум: голоса и смех и надтреснутое хрипение старого фонографа. Но как только негр постучал, там всё смолкло. Ветхий дом, казалось, прислушивался. Мгновение спустя воровато скрипнула дверь: он уловил тихое испуганное журчанье женского голоса. Кто это? Кто?
Тут к нему вернулся Джим Триветт и сказал тихо:
— Всё в порядке, Джин. Пошли!
Он сунул монету в ладонь негра. Один миг Юджин смотрел в широкое чёрное дружелюбие его лица. По его застывшему телу прокатилась тёплая волна. Чёрный зазывала исполнял свою работу охотно и сердечно: на их неприглядную купленную любовь падала тёплая тень его доброты.
Они тихо прошли по дорожке, поднялись на несколько ступенек и шагнули в зарешеченную дверь. Возле неё стояла женщина, пропуская их внутрь. Когда они переступили порог, она плотно закрыла дверь. Они пересекли маленькую веранду и вошли в дом.
Они оказались в небольшой прихожей, которая рассекала дом пополам. Коптящая лампа с прикрученным фитилем отбрасывала неясный круг света во тьму. Лестница без ковра вела наверх. Слева и справа были двери, и ещё вешалка, на которой висела старая мужская фетровая шляпа.
Джим Триветт немедленно обнял женщину, усмехаясь и хватая её за грудь.
— Привет, Лили, — сказал он.
— Господи! — Она бесформенно улыбнулась и продолжала смотреть на Юджина, любопытствуя, что выбросила ей пасть ночи. Потом, повернувшись к Джиму Триветту, сказала с грубым смехом:
— Ах, чёрт! Женщине, которая его заполучит, придётся отрезать ему ноги по колено — уж очень они длинны.
— Я бы посмотрел на него с Тельмой! — сказал Джим Триветт, ухмыляясь.
Лили Джонс хрипло рассмеялась. Правая дверь открылась, и в прихожую вошла Тельма, маленькая, хрупкая женщина. Вслед ей нёсся визгливый бессмысленный смех. Джим Триветт нежно обнял её.
— Господи! — сказала Тельма жестяным голоском. — Что это у нас здесь такое? — Она вытянула острое птичье личико и нагло уставилась на Юджина.
— Я привёл тебе нового кавалера, Тельма, — сказал Джим Триветт.
— Вы когда-нибудь видели другого такого долговязого парня? — спросила Лили Джонс, ни к кому не обращаясь. — Какой твой рост, сынок? — добавила она добродушно, повернувшись к нему.