Его слегка передёрнуло.
— Не знаю, — ответил он. — Примерно, шесть футов три дюйма.
— Нет, он выше! — решительно заявила Тельма. — В нём не меньше семи футов, чтоб мне с этого места не сойти.
— Он последний раз мерился на прошлой неделе, — сказал Джим Триветт. — Так что точно он сказать не может.
— Да он же ещё совсем молоденький, — сказала Лили, вглядываясь в него. — Сколько тебе лет, сынок?
Юджин отвернул бледное лицо в нерешительности.
— Мне. — Его голос сорвался. — Мне около…
— Ему скоро восемнадцать, — поддержал его Джим Триветт. — Можешь не беспокоиться. Длинный знает, что к чему. Он стреляный воробей. Я тебе врать не стану. Это точно.
— Что-то непохоже, — с сомнением сказала Лили. — По лицу ему не дашь больше пятнадцати. Да и лицо-то у него какое маленькое, — с недоумением докончила она.
— Другого у меня нет, — сердито сказал Юджин. — Извините, что не могу сменить его на другое, побольше.
— Оно чудно выглядит при таком росте, — терпеливо объяснила она.
Тельма толкнула её в бок.
— Потому что у него кости большие, — сказала она. — Это парень хоть куда! Когда он обрастёт мясом, то будет видным мужчиной. Ну, и будешь же ты головы кружить, Длинный! — сказала она резко и сжала его холодную руку.
А в нём призрак, его незнакомец, отвернулся в печали. «Боже мой! Я буду это помнить», — подумал он.
— Ну, — сказал Джим Триветт, — довольно зря время терять.
Он снова обнял Тельму. Она кокетливо отбивалась.
— Иди наверх, сынок! — сказала Лили. — Я сейчас приду. Дверь открыта.
— Пока, Джин, — сказал Джим Триветт. — Не торопись, сынок.
Он грубовато обнял Юджина за плечи и ушёл с Тельмой в левую дверь.
Юджин медленно поднялся по скрипучим ступенькам и вошёл в открытую дверь. Жаркая масса углей тлела в камине. Он снял пальто и шляпу и бросил их на деревянную кровать. Потом он напряжённо сел в качалку и наклонился вперёд, вытянув дрожащие руки поближе к теплу. Комнату освещали только угли, но в их тусклом ровном красном отсвете он разглядел старые обои в грязных потёках, местами оборванные и свисающие шуршащими лентами. Он сидел тихо, наклонившись вперёд, но время от времени всё его тело сотрясала отчаянная дрожь. «Зачем я здесь? Это не я», — думал он.
Вскоре он услышал на лестнице тяжёлые медленные шаги Лили. Она вошла в струящемся потоке света, держа перед собой лампу. Теперь он мог её разглядеть. Лили была пожилая деревенская женщина, тяжеловесная, нездорово опухшая. У глаз её и в уголках гладкого крестьянского рта лежала сетка тонких морщин, словно ей приходилось много работать на солнце. У неё были чёрные волосы, жёсткие и густые. Она была густо напудрена белым тальком. Её чистое широкое ситцевое платье было без пояса, как у обыкновенной домашней хозяйки, но в качестве уступки своей профессии она носила красные шёлковые чулки и ночные туфли из красного фетра, обшитые мехом, в которых она шагала тяжело и косолапо.
Она закрыла дверь и подошла к камину, где стоял Юджин. Он обнял её с лихорадочным желанием, лаская длинными нервными руками. Нерешительно он сел в качалку и неуклюже притянул её к себе на колени. Она подчинялась его поцелуям с жёсткой и бесстрастной скромностью провинциальной шлюхи, отворачивая рот. От прикосновения его холодных рук она вздрогнула.
— Ты холоден как лёд, сынок, — сказала она. — Почему это?
Она принялась растирать его руки с грубым смущённым профессионализмом. Потом нетерпеливо встала.
— Ну, давай начинать, — сказала она, — где мои деньги?
Он сунул ей в руку две смятые бумажки.
Потом он лёг рядом с ней. Он дрожал, расстроенный и бессильный. Страсть в нём умерла.
Прогоревшие угли провалились сквозь решётку. Утраченное яркое чудо погасло.
Когда он сошёл вниз, Джим Триветт уже ждал в передней, держа Тельму за руку. Лили тихонько выпустила их наружу, сперва выглянув сквозь решётку в туман и прислушавшись.
— Потише, — прошептала она. — На той стороне кто-то стоит. Они вроде начали следить за нами.
— Приходи ещё, Верзила, — пробормотала Тельма, сжимая его руку.
Они осторожно вышли и крадучись выбрались на дорогу. Туман сгустился: воздух был насыщен мелкими колючими каплями влаги.
На углу в свете фонаря Джим Триветт шумно с облегчением вздохнул и смело зашагал вперёд.
— Чёрт! — сказал он. — Я думал, ты уж никогда не придёшь. Чем ты там с ней занимался, Длинный? — Потом, заметив выражение лица мальчика, он добавил с живым сочувствием: — Что случилось, Джин? Тебе нехорошо!
— Погоди! — сказал Юджин невнятно. — Сейчас!
Он отошёл к канаве, и его вырвало. Он выпрямился и вытер рот носовым платком.
— Ну, как? — спросил Джим Триветт. — Лучше?
— Да, — сказал Юджин. — Теперь всё в порядке.
— Почему ты не сказал, что тебя тошнит? — заметил Джим Триветт с упрёком.
— Это началось вдруг, — сказал Юджин и, помолчав, добавил: — Наверное, съел что-нибудь не то у этого проклятого грека.
— А мне так ничего, — сказал Джим Триветт. — Выпьешь чашку кофе, и всё будет в порядке, — бодро добавил он.
Они медленно взбирались на холм. Мертвенный свет от мигающих фонарей на углах падал на фасады убогих домишек.
— Джим, — сказал Юджин после паузы.
— А? Что ты?
— Не говори, что меня тошнило, — неловко сказал он.
Джим Триветт посмотрел на него с удивлением.
— Почему? Тут же ничего нет такого, — сказал он. — Ерунда, сынок, стошнить может каждого.
— Да, конечно. Но ты всё-таки не говори.
— Да ладно. Не скажу. Зачем мне? — сказал Джим Триветт.
Юджина преследовал его собственный призрак — он знал, что вернуть ничего нельзя. Три дня он избегал всех; он чувствовал на себе клеймо греха. Он выдавал себя каждым жестом, каждым словом. Он держался более вызывающе, смотрел на жизнь более враждебно. Он цеплялся за Джима Триветта, извлекая горькое удовольствие из его грубых дружеских похвал. Неудовлетворённое желание снова горело в нём. Оно победило физическое отвращение, нарисовало новые картины. В конце недели он опять поехал в Эксетер — один. Он чувствовал, что утратил себя безвозвратно. На этот раз он выбрал Тельму.
Когда он ехал на рождество домой, его чресла были черны от скверны. Огромное тело штата распростёрлось нагим гигантом под свинцовой изморосью небес. Поезд с рёвом мчался по длинному подъёму к Пидмонту. Ночью, пока он лежал на полке в болезненном полузабытьи, поезд вполз в великую крепость гор. Он смутно видел их зимние громады, угрюмые леса. Под мостом беззвучная, как сон, река белым канатом вилась между замёрзшими берегами. Его измученное сердце воспрянуло среди всепроникающей извечности гор. Он родился в горах. Но на заре, когда он вышел из вагона вместе с остальными студентами, подавленность вернулась. Скопление жалких строений у вокзала показалось ему ещё более жалким, чем всегда. Горы над плоскостью привокзальных улиц с их покосившимися домами казались неестественно близкими, как видение. Безмолвная площадь за его отсутствие как будто съёжилась, а когда он спрыгнул с трамвая и пошёл вниз по улице к «Диксиленду», он словно пожирал гигантскими шагами кукольные расстояния.
Рождество было серым и скучным. Без Хелен некому было придать ему теплоту. Гант и Элиза тяжело ощущали её отсутствие. Бен приходил и уходил, как призрак. Люк на этот раз не приехал. А сам он был болен от стыда и утраты.
Он не знал, куда деваться. По ночам он расхаживал по холодной спальне, бормоча вслух, пока не появлялось встревоженное лицо Элизы над халатом. Отец стал ласковее и дряхлее. Его снова мучили боли. Он был рассеян и грустен. Он начал без интереса расспрашивать сына об университете. Слова застревали у Юджина в горле. Он пролепетал несколько ответов и бежал из дома от невидящего страха в глазах Ганта. Он много ходил и днём и ночью, пытаясь справиться с собственным страхом. Он верил, что поражён проказой. И ему оставалось только гнить. Заживо. Спасения не было. Ибо так учили моралисты его юности.
Он шагал в бесцельном отчаянии, не в состоянии хотя бы ненадолго утишить тревогу, снедавшую его беспокойные ноги. Он ушёл в восточные горы за Негритянским кварталом. Зимнее солнце пробиралось сквозь туман. Низко на лугах и высоко на горах солнечный свет обмывал землю, как молоко.
Он стоял и глядел. Луч надежды прорезал тьму его духа. «Я пойду к моему брату», — подумал он.
Бен ещё лежал в постели на Вудсон-стрит и курил. Он закрыл дверь и заметался по комнате.
— Бога ради! — сердито прикрикнул на него Бен. — Ты с ума сошёл? Что с тобой стряслось?
— Я… я болен! — с трудом выговорил он.
— В чём дело? Где ты был? — резко спросил Бен. Он сел в постели.
— Я был с женщиной, — сказал Юджин.
— Сядь, Джин, — негромко сказал Бен, помолчав. — Не будь дурачком. Ты ведь от этого не умрёшь. Когда это произошло?
Мальчик выпалил свою исповедь.
Бен встал и оделся.
— Идём! — сказал он. — К Макгайру.
Пока они шли, он пытался объяснить себе, бормоча бессвязно и торопливо.
— Было так… — начал он. — Если бы я знал, но тогда я не знал… конечно, я знаю, я сам виноват.
— О, бога ради! — нетерпеливо сказал Бен. — Заткнись! Я не хочу ничего про это слышать. Я ведь не твой чёртов ангел-хранитель.
Это было утешительно. Так много людей, стоит нам пасть, становятся нашими ангелами-хранителями.
Они поднялись по лестнице в тёмный широкий коридор «Дома терапевтов и хирургов», где стояли резкие и тревожные медицинские запахи. Приёмная Макгайра была пуста. Бен постучал в дверь кабинета. Макгайр открыл её и вытащил изо рта прилипшую к губе мокрую сигарету, чтобы поздороваться с ними.
— Здравствуй, Бен! Здорово, сынок! — рявкнул он, увидев Юджина. — Когда ты вернулся?
— Он думает, что умирает от скоротечной чахотки, Макгайр, — сказал Бен, мотнув головой. — Может быть, вы сумеете продлить его жизнь.
— В чём дело, сынок? — спросил Макгайр.
Юджин сухо глотнул, отвернув свинцово-синее лицо.