— Как твоя рука, Джин? — спросила Хелен.
— Всё в порядке, — сказал он.
— Дай-ка я посмотрю! О-о, да ты нашёл себе сестру милосердия, — сказала она с добрым смехом.
— Что? Что? Повредил руку? Как это ты? Да вот же послушай, у меня есть самое лучшее средство, сын, — сказала Элиза, кидаясь во все стороны сразу.
— Всё уже в порядке, мама. Она перевязана, — сказал он устало и подумал, что самое лучшее средство у неё всегда находилось слишком поздно. Он с усмешкой поглядел на Хелен.
— Бог да благословит наш счастливый домашний очаг! — сказал он.
— Бедняжка Лора! — засмеялась она и грубовато обняла девушку одной рукой. — Очень жаль, что вас втянули во всё это.
— Ничего, — сказала Лора. — Теперь я чувствую себя почти членом вашей семьи.
— Он напрасно воображает, будто может вести себя так, — мстительно сказала Элиза. — Я этого больше терпеть не стану.
— Ах, забудь об этом! — устало сказала Хелен. — Боже великий, мама! Папа же болен. Неужели ты не понимаешь?
— Пф! — презрительно сказала Элиза. — Ничего у него нет. Это всё спиртное. Все его несчастья от этого.
— Это же… это же нелепо! Нелепо! Что ты говоришь! — сердито воскликнула Хелен.
— Давайте беседовать о погоде, — сказал Юджин.
Потом они молча сидели, пропитываясь темнотой. В конце концов Хелен и Элиза ушли в дом. Элиза ушла неохотно, подчиняясь настояниям дочери, и её белое лицо смутным пятном с сомнением оборачивалось на Юджина и Лору.
Над массивом гор взошла идущая на убыль половина луны. Пахло мокрой травой и сиренью, огромная задумчивая симфония миллионоголосых ночных существ то стихала, то становилась громче, волна за волной наполняя сердце твёрдой бессознательной уверенностью. Бледный свет затопил звёзды, он лежал на земле, как тишина, падал каплями сквозь паутину листвы молодых клёнов, отпечатывая на траве порхающий рой блуждающих огоньков.
Юджин и Лора сидели, взявшись за руки, на медленно поскрипывающих качелях. Её прикосновение пронизывало его потоком огня. Когда он обнял её за плечи и притянул к себе, его пальцы коснулись живой упругой чаши её груди. Он отдёрнул руку, словно ужаленный, бормоча извинение. Когда она дотрагивалась до него, его плоть немела и слабела. Она была девственница, ломкая, как молодой салат, и он хотел уберечь её от своих оскверняющих прикосновений. Ему казалось, что он гораздо старше её, хотя ему было шестнадцать, а ей двадцать один. Он ощущал старость своего одиночества и тёмного восприятия. Он ощущал серую мудрость греха — бесплодной пустыни, но увиденной, познанной. Когда он брал её руку, ему чудилось, что он уже её соблазнил. Она подняла к нему прелестное лицо, дерзкое и безобразное, как у мальчишки; оно было проникнуто истинной и непоколебимой порядочностью, и его глаза увлажнились. Вся юная красота мира жила для него в этом лице, которое сохранило чудо, которое сохранило невинность, которое пребывало в такой бессмертной слепоте к ужасу и гнусности жизни. Он пришёл к ней, как существо, которое всю жизнь брело по тёмному пространству, — пришёл испытать мгновение покоя и уверенности на далёкой планете, где он стоял теперь на заколдованной равнине лунного света. И лунный свет падал на лунный цветок её лица. Ведь если человеку приснится рай, а проснувшись, он найдёт в своей руке цветок — залог того, что он действительно там был, — что тогда? Что тогда?
— Юджин, — сказала она немного погодя, — сколько вам лет?
Его взгляд помутнел вместе с пульсом. Через секунду он ответил с невероятным трудом:
— Мне… шестнадцать.
— Совсем ребёнок! — воскликнула она. — Я думала, вы старше.
— Я старше своих лет, — пробормотал он. — А сколько вам?
— Мне двадцать один год, — сказала она. — Как жаль, правда?
— Разница небольшая, — сказал он. — По-моему, это совсем неважно.
— Ах, милый! — сказала она. — Нет, это важно. Очень важно.
И он понял, что это важно — насколько важно, он не знал. Но сейчас была его минута. Он не боялся боли, он не боялся потери. Его не заботили земные нужды. И он посмел сказать вслух о том странном и чудесном, что так тёмно расцветало в нём.
— Лора, — сказал он, слушая, как его тихий голос разносится по лунной долине, — давайте всегда любить друг друга так, как теперь. Давайте никогда не вступать в брак. Я хочу, чтобы вы ждали меня и любили меня вечно. Я буду ездить по всему свету. Я буду уезжать на долгие годы; я стану знаменитым, но я всегда буду возвращаться к вам. Вы будете жить в доме высоко в горах и будете ждать меня и хранить себя для меня. Хорошо? — спросил он, требуя всю её жизнь так же спокойно, как если бы речь шла об одном часе её времени.
— Хорошо, милый, — сказала Лора в свете луны. — Я буду ждать вас вечно.
Она была замурована в его плоти. Она билась в его пульсе. Она была вином в его крови, музыкой в его сердце.
— Он не думает ни о тебе, ни о ком другом, — ворчал Хью Бартон. Он заехал, допоздна засидевшись у себя в конторе, чтобы проводить Хелен домой. — Если он будет и дальше вести себя так, мы поселимся отдельно. Я не намерен допускать, чтобы из-за него ты совсем извелась.
— Забудь об этом, — сказала Хелен. — Он же совсем старик.
Они вышли на веранду.
— Приходи к нам завтра, голубчик, — сказала она Юджину. — Я тебя как следует накормлю. Вы тоже приходите, Лора. У нас ведь не всегда так, как сегодня. — Она засмеялась, поглаживая девушку большой ладонью.
Они укатили вниз по улице.
— Какая милая женщина ваша сестра, — сказала Лора Джеймс. — Вы, наверное, просто обожаете её?
Юджин ответил не сразу.
— Да, — сказал он.
— А она вас. Это сразу видно, — сказала Лора.
В темноте он схватился за горло.
— Да, — сказал он.
Луна неслышно путешествовала по небу. Элиза снова вышла из дома — робко, неуверенно.
— Кто тут? Кто тут? — говорила она во тьму. — Где Джин? Ох, я не знала… Ты здесь, сын?
Она очень хорошо это знала.
— Да, — сказал он.
— Почему вы не присядете, миссис Гант? — спросила Лора. — Не понимаю, как вы выдерживаете духоту кухни весь день напролёт. Вы же, наверное, совсем измучены.
— Вот что я вам скажу! — сказала Элиза, подслеповато щурясь на небо. — Хорошая ночь, верно? Как говорится, ночь для влюблённых. — Она неуверенно засмеялась, потом секунду постояла в задумчивости. — Сын, — сказала она обеспокоенно, — почему ты не ложишься спать? Тебе вредно засиживаться так поздно.
— Да и мне пора, — сказала Лора Джеймс, привстав.
— Да, детка, — сказала Элиза. — Сон сохраняет красоту. Есть такое присловье: «Рано ложись и рано вставай…"225
— Ну, так пошли! Пошли все спать! — нетерпеливо и зло сказал Юджин.
Неужели она обязательно должна ложиться последней?
— Да что ты! — сказала Элиза. — Я не могу. Мне ещё надо всё перегладить.
Лора рядом с ним незаметно пожала ему руку и встала. С горечью он наблюдал за своей утратой.
— Спокойной ночи, всё. Спокойной ночи, миссис Гант.
— Спокойной ночи, детка.
Когда она ушла, Элиза с усталым вздохом села рядом с ним.
— Вот что я тебе скажу, — сказала она. — До чего же приятно! Хотела бы я, как некоторые, иметь побольше времени, чтобы прохлаждаться на воздухе.
Он знал, что в темноте её сморщенные губы пытаются улыбнуться.
— Хм! — сказала она и накрыла его руку шершавой ладонью. — Мой маленький обзавёлся девушкой?
— Ну и что? Пусть даже так! — сказал он сердито. — Разве я не имею на это права, как все другие?
— Пф! — сказала Элиза. — Тебе рано ещё думать о них. На твоём месте я бы не стала обращать на них внимания. У большинства из них в голове только вечеринки да развлечения. Я не хочу, чтобы мой сын тратил на них время.
Он чувствовал напряжение, крывшееся под её неловкими шутками. Он бился в хаосе смятённой ярости, цепляясь за молчание. Наконец он всё-таки заговорил тихим голосом, в котором пряталось всё его бешенство:
— Нам нужно что-то, мама. Нам нужно что-то, понимаешь? Нельзя всегда в одиночестве… в одиночестве.
Было темно. Никто не мог увидеть. Он позволил вратам распахнуться. Он плакал.
— Я знаю! — поспешно согласилась Элиза. — Я же не говорю…
— Боже мой, боже мой, куда мы идём? Что всё это значит? Он умирает — неужели ты не видишь? Разве ты не знаешь? Погляди на его жизнь. Погляди на свою. Ни света, ни любви, ни утешения — ничего. — Его голос поднялся до крика: он бил по рёбрам, как по барабану. — Мама, мама, ради бога, что это? Чего ты хочешь? Неужели ты собираешься задавить и задушить нас всех? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Тебе нужны ещё верёвки? Тебе нужны ещё бутылки? Чёрт побери, я пойду их собирать, только скажи. — Он почти визжал. — Только объясни, чего ты хочешь? Неужели тебе мало того, что у тебя уже есть? Ты хочешь весь город? Чего ты хочешь?
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — сердито сказала Элиза. — Если бы я не старалась приобретать недвижимость, у всех у вас не было бы своей крыши над головой, потому что ваш папенька всё растранжирил бы, можешь мне поверить!
— Своей крыши! — крикнул он с безумным смехом. — Господи, да у нас даже своей постели нет. У нас нет собственной комнаты. У нас даже нет собственного одеяла — в любую минуту его могут забрать у нас, чтобы согреть эту шайку, которая качается тут на веранде и ворчит.
— Ну, можешь фыркать на постояльцев сколько хочешь… — строго начала Элиза.
— Нет, — сказал он. — Не могу. У меня не хватит силы, чтобы фыркать на них так, как я хотел бы.
Элиза заплакала. — Я делала всё, что могла! — сказала она. — Если бы я могла, у вас был бы дом. После смерти Гровера я готова была мириться с чем угодно, но он не давал мне ни минуты покоя. Никто не знает, что я вынесла. Никто не знает, детка. Никто не знает.
В лунном свете он видел её лицо, искажённое безобразной гримасой горя. То, что она сказала, было искренним и честным. Он это знал. И был глубоко тронут.