А над ним в небесах вспыхивали гордые звёзды; одна была особенно большой и близкой, он мог бы достать её, если бы взобрался на вершину за домом еврея. Одна, как фонарь, повисла над головами людей, спешащих домой. (О Геспер228, ты приносишь нам благое…) Одна мерцала тем светом, который падал на него в ту ночь, когда Руфь лежала у ног Вооза229, одна светила королеве Изольде230, одна — Коринфу и Трое. Это была ночь, необъятная задумчивая ночь, матерь одиночества, смывающая с нас пятна. Он омылся в огромной реке ночи, в Ганге искупления231. Его жгучая рана на миг исцелилась: он обратил лицо вверх к гордым и нежным звёздам, которые делали его богом и песчинкой, братом вечной красоты и сыном смерти — один, один.
— Ха-ха-ха-ха-ха! — хрипловато смеялась Хелен и тыкала его в рёбра. — Значит, твоя девушка взяла и вышла замуж? Она провела тебя. Тебе натянули нос.
— Что-о-о? — шутливо сказала Элиза. — Да неужто мой мальчик стал, как говорится (она хихикнула, из-за ладони), ухажёром? — И она поджала губы с притворным упреком.
— О, бога ради! — пробормотал он сердито. — Кем это говорится?
Нахмуренные брови разошлись в сердитой усмешке, когда он встретился глазами с сестрой. Они рассмеялись.
— Вот что, Джин, — серьёзно сказала Хелен, — забудь об этом. Ты же совсем мальчик. А Лора — взрослая женщина.
— Видишь ли, сынок, — сказала Элиза с некоторым злорадством, — она же с тобой просто шутила. Дурачила тебя, и всё.
— Ну, перестань!
— Не унывай! — весело сказала Хелен. — Твоё время ещё придёт. Ты забудешь её через неделю. Будет ещё много других. Это телячья любовь. Покажи ей, что ты не хлюпик. Пошли ей поздравительное письмо.
— Конечно, — сказала Элиза. — Я бы обратила всё это в весёлую шутку. Я бы не показала ей, что принимаю это к сердцу. Я бы написала ей как ни в чём не бывало и посмеялась бы надо всей историей. Я бы им показала! Вот что я бы…
— О, бога ради! — застонал он, вскакивая. — Неужели вы не можете оставить меня в покое?
Он ушёл из дома.
Но он написал ей. И едва крышка почтового ящика захлопнулась над его письмом, как его ожёг стыд. Потому что это было гордое хвастливое письмо, начинённое греческими и латинскими цитатами, полное отрывков из стихов, вставленных в текст без всякого смысла, без толку, из одного только явного и жалкого стремления показать ей блеск своего остроумия, глубину своей учености. Она пожалеет, когда поймёт, кого она лишилась! Но на мгновение, в конце его бешено бьющееся сердце смело все преграды:
«…и я надеюсь, что он достоин получить тебя, — он не может быть равен тебе, Лора, этого не может никто. Но если он понимает, что он приобрёл, это уже нечто. Какое ему выпало счастье. Ты права — я слишком молод. Я бы с радостью отрубил себе сейчас руку, лишь бы стать на десять лет старше. Бог да благословит и хранит тебя, милая, милая Лора.
Что-то во мне готово разорваться. Тщится — и не может. О господи! Если бы только! Я никогда не забуду тебя. Теперь я затерян и никогда уже не найду пути. Ради бога, напиши мне хоть строчку, когда получишь моё письмо. Скажи мне, какое имя ты носишь теперь, — ты же этого не сказала. Скажи, где ты будешь жить. Не покидай меня совсем, молю тебя, не оставляй меня совсем одного».
Он послал письмо по тому адресу, который она оставила ему, — это был адрес её отца. Неделя сменялась неделей: изо дня в день он в судорожном напряжении ждал утренней и дневной почты и погружался в ядовитую трясину, вновь не получив ни слова, — к этому сводилась теперь вся его жизнь. Июль кончился. Лето пошло на убыль. Она не ответила.
На темнеющей веранде в ожидании еды качались постояльцы — качались от смеха.
Постояльцы говорили:
— Юджин потерял свою девушку. Он не знает, что ему делать, он потерял свою девушку.
— Ну-ну! Так он потерял свою девушку?
Толстая девчонка, дочка одной из двух толстых сестёр, чьи мужья служили счетоводами в чарлстонских отелях, прыгала перед ним в неторопливом танце, и её толстые икры коричневого цвета вспыхивали над белыми носочками.
— Потерял свою девушку! Потерял свою девушку! Юджин, Юджин, потерял свою девушку!
Толстая девчонка запрыгала обратно к своей толстой матери, ожидая одобрения: они посмотрели друг на друга с самодовольными улыбками, дрябло повисшими на мясистых губах.
— Не обращай на них внимания, парень. В чём дело? Кто-то отбил у тебя девушку? — спросил мистер Хэйк, торговец мукой. Это был молодой франт двадцати шести лет, куривший большие сигары; его лицо сужалось к подбородку, высокий купол головы с проплешиной на макушке был покрыт жидкими белокурыми волосами. Его мать, грузная соломенная вдова лет пятидесяти с могучим рубленым лицом индианки, огромной гривой крашеных жёлтых волос и грубой улыбкой, полной золота и сердечности, мощно качалась и сочувственно похохатывала:
— Найди себе другую девушку, Джин. Ха! Я бы не задумалась ни минуты.
Ему всегда казалось, что свою речь она вот-вот завершит смачным плевком.
— Подумаешь, горе, малый! Подумаешь, горе! — сказал мистер Фарелл из Майами, учитель танцев. — Женщины, как трамвай: упустишь одну, через пятнадцать минут будет другая. Верно, сударыня? — нахально спросил он у мисс Кларк из Валдосты, штат Джорджия, ради которой это было сказано. Она ответила смущённым, горловым щебечущим хихиканьем:
— Мужчины ужасные…
Прислонившись к перилам в сгущающейся тьме, мистер Джек Клэпп, зажиточный вдовец из Старого Хомини, украдкой ухаживал за мисс Флорри Мэнгл, дипломированной сиделкой. Её пухлое лицо маячило во тьме белым пятном; её голос был визгливо усталым:
— Я сразу подумала, что она стара для него. Джин ещё совсем мальчик. Он сильно переживает, по лицу видно, как ему тяжело. Если так будет продолжаться, он заболеет. Он худ, как скелет. И почти ничего не ест. Человек, когда он так изведётся, подхватывает первую же болезнь…
Она продолжала меланхолично скулить, а вороватое бедро Джека прижималось к ней всё крепче, и она тщательно подпирала дряблую грудь скрещенными руками.
В серой тьме мальчик повернул к ним изголодавшееся лицо. Грязная одежда плескалась на тощем, как у пугала, теле; его глаза горели в темноте, как у кошки, волосы падали на лоб спутанной сеткой.
— Это у него пройдёт, — сказал Джек Клэпп с чёткой, деревенской оттяжкой, в которую вплеталась непристойная нота. — Каждый мальчик должен пройти стадию телячьей любви. Когда я был в его возрасте… — Он нежно прижал жёсткое бедро к Флорри, улыбаясь во весь рот редкими золотыми зубами. Это был высокий, плотный мужчина с жёстким, чеканным, похотливо благообразным лицом и раскосыми монгольскими глазами. Голова у него была лысая и шишковатая.
— Ему надо бы поберечься, — печально скулила Флорри. — Я знаю, что говорю. У него слабое здоровье — ему нельзя бродить допоздна, как он делает. Он, того и гляди…
Юджин тихонько покачивался на пятках, глядя на постоятельцев с немигающей ненавистью. Внезапно он рявкнул, как дикий зверь, и начал спускаться по ступенькам, не в силах вымолвить ни слова, пошатываясь и рыча от душащей безумной ярости.
Тем временем «мисс Браун» чинно сидела в глубине веранды, в стороне от остальных. Из тёмного солярия быстро появилась высокая элегантная мисс Айрин Маллард, двадцати восьми лет, из Тампы, штат Флорида. Она догнала его на последней ступеньке и резко повернула к себе, цепко и легко сжав его плечи прохладными длинными пальцами.
— Куда вы идёте, Джин? — сказала она спокойно. Светло-фиалковые глаза были слегка усталыми. От неё исходил тонкий изысканный аромат розовой воды.
— Оставьте меня в покое! — пробормотал он.
— Так нельзя, — сказала она тихо. — Она не стоит этого — никто не стоит. Возьмите себя в руки.
— Оставьте меня в покое! — сказал он яростно. — Я знаю, что делаю! — Он вырвался от неё, спрыгнул со ступеньки и, пошатываясь, побежал по двору за угол дома.
— Бен! — резко сказала Айрин Маллард.
Бен поднялся с тёмных качелей, где он сидел с миссис Перт.
— Попробуйте как-нибудь остановить его, — сказала Айрин Маллард.
— Он помешался, — пробормотал Бен. — В какую сторону он пошёл?
— Вон туда… за дом. Скорее!
Бен быстро спустился по ступенькам и косолапо зашагал по газону за дом. Двор резко спускался под уклон, и угловатая задняя часть «Диксиленда» опиралась на десяток побеленных столбов из щербатого кирпича высотой в четырнадцать футов. В смутном свете у одной из этих хрупких подпор, уже окружённое рассыпающимися обломками отсыревшего кирпича, возилось пугало, поднявшее тонкие виноградные плети рук на храм.
— Я убью тебя, дом, — задыхался он. — Гнусный, проклятый дом, я снесу тебя. Я обрушу тебя на шлюх и постояльцев. Я разобью тебя, дом. — Новое конвульсивное движение его плеч обрушило на землю мелкий дождь щебня и пыли.
— Ты упадёшь и погребёшь под собой их всех, дом, — сказал он.
— Дурак! — крикнул Бен, бросаясь на него. — Что ты делаешь? — Он обхватил Юджина сзади и оттащил его от столбов. — По-твоему, ты вернёшь её, если сломаешь дом? Разве на свете нет других женщин? Почему ты позволяешь, чтобы одна забрала всё лучшее в тебе?
— Пусти меня! Пусти меня! — говорил Юджин. — Какое тебе до этого дело?
— Не думай, дурак, что меня это трогает, — яростно сказал Бен. — Ты причиняешь вред только себе. По-твоему, ты заставишь постояльцев страдать, если обрушишь дом себе на голову? Ты думаешь, идиот, кому-нибудь будет жалко, если ты себя убьёшь? — Он встряхнул брата. — Нет. Нет. Мне всё равно, что ты с собой сделаешь. Я просто хочу избавить семью от забот и расходов на похороны.
С воплем ярости и недоумения Юджин попытался вырваться. Но старший брат вцепился в него отчаянно, хваткой Морского Старика. Потом огромным усилием рук и плеч мальчик приподнял своего противника с земли и швырнул его о белую стену подвала. Бен отпустил его и перегнулся от сухого кашля, прижимая руку к впалой груди.