другой жизнью. Эти три ковра вместе с торшером я положил в деревянную лодку-плоскодонку, которую вёз из Серёг в музей Екатеринбурга. Лодка была сделана местными плотниками для луны, вот и приехали эти ковры в Москву, как выставка совершила долгое турне по городам Урала, Сибири, вернулась на Урал в Пермь, оттуда в Нижний Новгород, а уже из Нижнего — в Москву. И ковры приехали с ней. Выставочным был только один, на фоне которого я когда-то лет тридцать назад сфотографировал мать, и теперь, напечатав эту фотографию на батисте, приколол его булавками прямо на этот же ковёр. Остальные так и путешествовали, как багаж, завёрнутые в плёнку, аккуратно переносимые из одного музея в другой. И потом они приехали ко мне на Южную.
Места для них нет, они стоят, как случайные гости в прихожей, опершись на косяк, наклонившись, вот-вот упадут, иногда, когда мне надо зайти в туалет, я передвигаю их, переношу в другой угол коридорчика, какой-то из них валится, как пьяный или вдруг задремавший человек, я поднимаю его, ставлю опять, ну что мне делать с ними, не выгонишь, они уже пришли, они здесь, это те самые три ковра, три товарища, которые были со мной в начале жизни, они старые мои друзья, даже родственники, очень жалко, что я не могу им найти места в комнате, держу их у двери, как будто я жду, спрашиваю, что вам нужно, ну что вы стоите, не пора вам уйти, заходите же, что вы топчетесь в прихожей, как будто вам не рады…
Когда-то они висели в комнате моей матери, один слева, другой справа. А ещё раньше один висел над моей кроватью, другой над кроватью моего брата Жени. Третий — из квартиры Александра Давыдовича. Ковры всегда висели на стенах, чтобы удерживать тепло в доме, извёстка зимой дышала холодом, иногда в углах дома появлялся иней, у дверей, у окон. Орнамент того самого, который висел над кроватью моей матери, состоял из бордюра красно-коричневых прямоугольников, который окаймлял алое поле с белыми и сиреневыми шестиугольниками — большими и малыми, складывающимися в башни, между ними были вытканы крестики, строго по линии. Откуда возникали эти орнаменты, какому народу они принадлежат, это всегда остаётся загадкой, если мы возьмём турецкие ковры или дагестанские, то орнаменты, вытканные на коврах, имеют узнаваемую стилистику, которую можно понять, как принадлежащую культуре этих народов. Но вот эти ковры, советские, послевоенные, 50-х и 60-х годов, когда их ткали квадратными километрами для новых квартир, домов и бараков новосёлов, откуда они пришли, культура какого народа ответственна за их замысловатый дизайн?
Леонтий проснулся, открыл глаза и увидел ковёр, возвышающийся над кроватью. Красные, чёрные, жёлтые геометрические фигуры шевелились как в калейдоскопе, разбухали, ковёр пузырился, как будто дышал. Вдруг в центре ковра появилась щель, она пробежала по краю бордюра, остановилась внизу, внутренняя часть ковра отделилась от стенки и упала на одеяло. За ковром была чёрная, глубокая дыра, лаз, уходящий вдаль и немного вниз, так показалось Леонтию. Он быстро встал, натянул треники, клетчатую фланелевую рубашку, отошёл от ковра и стал осматривать открывшийся тоннель. Никогда раньше он не заглядывал за ковёр, его как повесили, так и не снимали пару лет, но ведь когда белили, то снимали же, и этого тоннеля не было, родители бы обратили внимание на дыру в стене! Значит, она появилась недавно, может, этой ночью. Из чёрной пустоты тянуло сыростью, запахом прелых листьев, табаком. Леонтий вышел из комнаты в коридор, надел галоши, взял китайский жестяной фонарик, в квартире никого не было, отец ушёл в лес, мать в школу, часы на комоде стучали громко, за окном кричали дети, лаяла собака. И он решил вернуться, войти в дыру за ковром, чтобы проверить, куда ведёт этот лаз. Вниз шла деревянная лестница, как в подпол, но более основательная, широкая, дальше фонарик высветил цементный пол и железную дверь. Дверь была приоткрыта, за ней — решётка, дальше — ещё одна дверь. В двери было маленькое окошечко, Леонтий ткнул его, оно открылось внутрь, превратившись в полочку. В окошко он увидел узкое полутёмное помещение с небольшим окном. Окно было закрыто решёткой, за ней — рама, за рамой ещё одна решётка. Справа у голой стены, закрашенной зелёной масляной краской, стоял топчан на двух крестовинах, на нём лежал ворох тряпья. Леонтий зашёл внутрь, чтобы посмотреть, что за одежда, чья, лежит на досках. Глаза мальчика привыкли к полумраку, он приподнял за ворот ватник и увидел под ним старого худого человека, он полулежал на топчане, подвернув под себя ноги. Человек был стар, бородат, тёмен лицом, зелёные глаза его смотрели прямо на Леонтия, он тихо произнёс:
— Это ты, Леонтий? Ну, здравствуй, внук. Не пугайся, я дед твой, отец твоего отца, но ты меня не знаешь… Садись…
От старика пахло гнилой одеждой, немытым телом, от пола и стен — плесенью, всё вокруг было пронизано ужасом, слабая лампочка, сороковаттка, висевшая над дверью, отбрасывала решётчатую тень на стены и старика. Леонтий не понимал, как мог здесь быть его дедушка, мать рассказывала, что его дед умер за пять лет до его рождения, это что, другой его дед, про которого он вообще ничего не слышал? Отец никогда не рассказывал о своём отце, не было и фотографий его в семейном альбоме.
— Леонтий, я дед твой Иван Григорьевич, ты не пужайся, я здесь не живу, это на время… вот и увидел внука, радость-то! Ты чё, навестить меня пришёл? Отец жив, Сашка мой? Значит, вот и свиделись, а то, как же так, я ведь дед твой, а никогда не виделись. Ты в Коркино был, не знаешь, как там моя родня, как бабка моя, Анфиза..?
— Я был в Коркино, когда мне было шесть лет, родители брали меня, знакомили с бабкой, я помню — деревянный дом на берегу реки Тура. Река вся жёлтая была, текла быстро и вся жёлтая… Но бабушку звали Александра, баба Шура…
— Это от глины, размывает река берег, один глинистый, другой — каменный… Вот что, Леонтий, тебе надо идти, пока сюда не пришли… Не говори отцу, что ты меня видел, не расстраивай его, зачем ему знать, что меня этой ночью… А ты знай, твоя участь такая, всё знать, мы тебя выбрали…
Дед закрыл ладонью лицо, чтобы Леонтий не видел его слёз, и легонько толкнул в его сторону двери.
— Беги, сынок, беги… Не оглядывайся, беги…
Леонтий быстро вышел из подвала, побежал вверх по тоннелю, проскочил в два шага деревянную лестницу, вышел из стены, а когда обернулся, то увидел, как ковёр захлопнулся, щели быстро затянулись шерстяными нитями, ещё миг — и всё стало, как прежде. Затхлый запах ещё чувствовался, Леонтий понюхал рукав рубашки, снял её и повесил на спинку стула, надел синюю футболку. Галоши поставил на место, засунул ноги в резиновые сапоги, накинул куртку и вышел на улицу. Закрыл ключом дверь, бросил его в почтовый ящик с цифрой 2, и побежал. Он остановился только у самого конца улицы Розы Люксембург, там, где начинался лес. В лес он боялся ходить один, поэтому повернул назад. Сзади шумели огромные чёрные ели, плыли громадные серо-сизые облака, кричали вороны. За горой Шолом ударила молния, сам раскат грома Леонтий услышал позже, но не обернулся, он бежал обратно.
Тюмень, там, где расстреляли моего деда Тишкова Ивана Григорьевича, звала меня, мне нужно было попасть туда, чтобы выяснить детали его гибели в 1937 году. Скупые строчки в книге памяти Ханты-Мансийского округа сообщали только год рождения и место рождения, дату смерти и дату реабилитации. Ничего больше у меня не было, не было его фотографии, я не знал о нём ничего, и я должен был поехать в Тюмень, разыскать какие-то свидетельства, найти могилу. Поэтому я согласился принять участие в выставке, посвящённой тюменскому ковру и ткачеству. Я набрал в «Яндексе» слова «тюменский ковёр» и увидел необычные по колориту ковры: в большинстве своём чёрные, с яркими красными и жёлтыми цветами, в виде клумб или букетов. Георгины, розы, маки, сирень… Бордюры красные, без геометрических орнаментов, только цветы на чёрном фоне. Все ткётся вручную, на станках, есть заслуженные мастерицы, каждую вещь создают не один месяц. Я смотрел на эти ковры и видел чёрную землю, на которой растут яркие цветы, а потом увидел холмик в центре лежащего ковра, это как могилка, в которую воткнули яркие искусственные цветы, здесь на Урале на кладбищах плохо растут цветы, поэтому люди украшают их ненастоящими цветами. Только нарисовал чертёж скамеечки, которую должны мне сделать, чтобы поставить рядом с ковром, рядом с холмиком, чтобы можно было сесть рядом и посмотреть на этот ковёр. Я назвал эту работу «Безымянная», хотя ещё надеялся, что, приехав в Тюмень, найду могилу своего деда.
Перед моим приездом куратор выставки Света Усольцева связалась с музеем в Тюмени, сотрудники музея обратились в местное ФСБ, и в архиве мне нашли дело моего деда. Осталось приехать и ознакомиться. Однажды я коротко был в Тюмени, но это было так давно, что я не помню, почему я там был и зачем, помню только проспект с бело-жёлтыми торжественными домами с полуколоннами, тонкие берёзы вдоль тротуаров… и всё. В этот раз я прилетел сюда надолго, на неделю, меня поселили в шикарный отель, на улице Республики, музей был через дорогу. Я позвонил в ФСБ и договорился о встрече. Когда уже вышел из гостиницы, понял, что я не взял ни бумаги, ни ручки. Искать канцелярский магазин не было времени, я зашёл в огромный дом, на котором было написано «Россия — моя история», что-то типа музея, там должен быть ларёк, где я смогу купить ручку. Ручка в ларьке была, но только в виде гусиного пера с портретом Пушкина на оперенье. Других не было, не было и карандашей, даже простых, деревянных с грифелем. Зато я купил за сто рублей блокнот ядовитого синего цвета с белой надписью «Россия — моя история» с клетчатой бумагой. Навстречу мне шли колонны школьников, ведомые учителями. Я посмотрел описание этого мульти-мединского, извините, медийного, комплекса и не нашёл ни строчки про то, что меня интересует сейчас, словно не было 37-го года, не было Гулага, не было сталинских репрессий. Видимо, современные историки так берегут психику народа, рассказывают только про царей и полководцев, про достижения и победы…