[61]однажды назвал величайшим ослом в Европе. Господин, сидящий с угрюмым видом, – это Шанфлёри, который первым вступился за реализм Курбе. Что до фигуры у правого края, благодаря сходству с портретом, написанным Курбе за семь лет до этой картины, мы можем узнать в ней Бодлера, хотя здесь он мало похож на другие свои изображения, а сам Курбе сетовал, что лицо Бодлера меняется каждый день.
Курбе. Мастерская художника. Деталь с изображением «amateurs mondains»
Но когда мы доходим до дамы с шалью, вся наша система рассыпается. Позднее Курбе назвал эту пару «amateurs mondains»[62], но дама написана с большой теплотой, и совершенно очевидно, что оказалась там, поскольку просто нравится художнику. Слева мы видим тот же логический сбой. Нет сомнений, что для появления l’irlandaise[63], жалкой нищенки, сидящей на полу рядом с холстом, имелись основания социального плана: от внимания континентальной Европы не укрылся тот факт, что в пределах границ богатейшей страны мира голодают несколько миллионов бедняков; а за этой фигурой, в затененной глубине, мы видим еще несколько персонажей, имеющих отношение к философии: священника, проститутку, могильщика и купца, символизирующих эксплуатацию несчастного человечества. Но никакие тезисы Прудона не объясняют присутствия раввина у левого края и уж подавно охотника с собаками, который, подобно «amateurs mondains», кажется, вовсе не нагружен социальным смыслом.
Конечно же, именно это отсутствие системы и спасает «Мастерскую». Персонажи, занимавшие воображение Курбе в течение семи лет, появились здесь по разным причинам. Они услаждали его глаз, оказывали влияние на его жизнь, украдкой проникали в подсознание. В 1855-м в Англии было создано аналогичное произведение, «Труд» Форда Мэдокса Брауна, где присутствуют многие из персонажей Курбе: это и работяги, и нищие, и оборванные дети, и друзья-философы, и даже «amateurs mondains». Но как нам известно из чересчур длинного комментария самого Брауна, у его замысла в целом имелась литературная основа, и, строго говоря, картина является иллюстрацией, правда впечатляющей своим масштабом, к «Прошлому и настоящему» Карлейля. Тогда как в «Мастерской» каждая фигура – это символ, связанный с личным визуальным опытом, и вовсе не философия Прудона, но таинственная логика сознания живописца собрала их воедино.
Побродив среди этой пестрой компании, мы возвращаемся к художнику за мольбертом. Курбе наделил себя великолепной внешностью, и в качестве исключения в истории автопортрета это вполне оправданно, о чем нам достоверно известно. Ведь эпоха, в которую жил художник, славилась придирчивыми наблюдателями. Несколько десятков современников оставили подробное описание Курбе, и все они сходятся в том, что он был красив: высокого роста, с оливковой кожей, длинными волосами и большими выразительными глазами. Друзей Курбе поражало его сходство с Джорджоне, да и сам Курбе не упустил это из виду, назвав один из лучших своих автопортретов «Этюдом в венецианской манере». Еще ему говорили, что глаза у него как у ассирийского царя. И Курбе услужливо отрастил длинную клиновидную бороду. В «Мастерской» он подчеркивает эту ассирийскую аллюзию.
Он, словно породистый жеребец, демонстрирует бесстыдное самодовольство. Через год после создания «Мастерской» Курбе был приглашен на завтрак к графу Ньюверкерке, директору Национальных музеев при Наполеоне III. В длинном письме к Брюйасу приводится эпизод, демонстрирующий образец того, как художник должен вести себя по отношению к официальному лицу. Месье де Ньюверкерке пожал ему обе руки и сказал, что хочет быть с ним откровенен. Ему следует умерить свои взгляды, разбавить вино водой и т. д., и правительство окажет ему поддержку.
«Я тотчас же ответил… 〈…〉 Я сам правительство… 〈…〉 Я продолжил, говоря, что являюсь сам судьей своей живописи; что я не только художник, но и человек; что я занимаюсь живописью не для того, чтобы создавать „чистое искусство“, но чтобы достигнуть интеллектуальной свободы… и что только я один из всех современных французских художников могу самобытно выразить и самого себя, и современное общество. На это он мне ответил: „Господин Курбе, вы очень горды!“ – „〈…〉 Я самый гордый человек во Франции“»[64].
Курбе. Автопортрет с трубкой. 1849
Не стоит забывать, что Курбе был уроженцем провинциального городка и никогда не сталкивался с условностями столичной жизни, способными поставить человека в тупик. Он не видел причин прятать свою силу, приглушать смех, как и необходимости дважды подумать, прежде чем высказать собственное мнение или запеть песню. Согласно Блейку, он был идеальным человеком, хотя ни тот ни другой не оценили бы творчество друг друга.
Вначале Курбе добился значительного успеха. На Салоне 1849-го он получил медаль, и в последующие несколько лет его работы принимались, хотя и вызывали все нарастающий шквал ярости среди приверженцев академизма. Затем в 1855 году все его картины, посланные на Всемирную выставку, были отвергнуты. Курбе, недолго думая, арендовал сад с пышной сиренью на авеню Монтень, построил павильон и выставил сорок три свои работы, включая несколько полотен колоссальных размеров. Среди них была и «Мастерская художника», написанная за несколько месяцев до этого в перерывах между обострениями желтухи. Публика реагировала так же, как и на все великие произведения искусства в XIX веке: покатывалась со смеху. Следующий случай так повеселиться представился лишь двадцать лет спустя, на выставке импрессионистов. Но на Делакруа, который в одиночестве провел в павильоне целый час, картина произвела сильное впечатление. «Отказавшись принять эту вещь, – сказал он о „Мастерской“, – отвергли одно из самых своеобразных произведений нашего времени»[65].
Курбе было тридцать шесть, когда он выставил свой шедевр, и в определенном смысле это стало вершиной его карьеры. Он продолжал мечтать и говорить об огромных полотнах, которые прославят демократию и украсят железнодорожные вокзалы. Он потратил массу времени на большую картину, где изобразил подвыпивших священников, возвращающихся с пирушки, которой думал шокировать императрицу Евгению. Но лучшими его работами были небольшие вещи, воспевающие то, что услаждает наши чувства: фрукты, цветы, волны, сверкающая форель, девушки с золотисто-рыжими волосами. В 1867-м он вновь устроил персональную выставку: «J’ai fait construire une cathédrale… Je stupéfie le monde entire»[66]. Выставка почти не вызвала отклика, к этому времени теории Курбе уже получили признание, а его картины по тону и характеру казались ближе к старым мастерам, чем к Ренуару и Мане.
К несчастью, этот великолепный апостол чувственного восприятия кончил плохо. Он растолстел, сделался еще более самоуверенным, чем прежде. Должно быть, власти с нетерпением ждали случая отделаться от него, и наконец такой случай представился. Во время волнений 1871 года была снесена колонна на Вандомской площади, и ответственность за это возложили на Курбе – в действительности несправедливо, хотя подобная эскапада была бы вполне в его духе. Его посадили в тюрьму и поставили перед выбором: либо он оплачивает восстановление Вандомской колонны, либо отбывает пятилетнее заключение. Он уехал в Швейцарию, где тихо жил в бедности, выпивая, как говорят, по двенадцать литров вина в день, и вскоре умер.
В каталоге к выставке 1855-го есть предисловие, в котором Курбе излагает свои цели, гораздо короче и доходчивее, чем обычно бывает в подобных случаях. «Звание реалист, – говорит он, – было мне присвоено точно так же, как людям 1830-х – звание романтиков». «Savoir pour pouvoir, tellefut ma pensée… faire d l’art vivant, tel est mon but»[67]. Это справедливое утверждение. Он изображал то, что знал: сельскую местность, откуда был родом, своих соседей, друзей, и его искусство – живое. Но в одном отношении он – романтик. «Любовь к себе, – говорил Оскар Уайльд, – это начало романа, который длится всю жизнь», и совершенно очевидно, что всякий раз, когда Курбе изображает себя, характер его искусства меняется. Нет ничего реалистического в его изумительных автопортретах, ни в «Раненом», ни в «Человеке с трубкой», – в них он столь же откровенный романтик, как и последователь Джорджоне. «Мастерская», помимо прочего, великая поэма, воспевающая любовь к себе. Точно так же как Малларме и Валери сделали предметом своей поэзии поэтическое вдохновение, так и Курбе сделал сюжетом своего шедевра вдохновение живописца. Великой же картину делает необыкновенное богатство его опыта.
Курбе. Мастерская художника. Деталь с изображением художника и модели
И стоит лишь присмотреться к «Мастерской», как становится ясно, насколько обманчиво утверждение, что искусство Курбе – творение руки, глаза и аппетита. Французские критики любят повторять, что он пишет так же, как яблоня приносит урожай. Что за ерунда! Даже самый беглый разбор показывает, что «Мастерская» – произведение могучего интеллекта.
Возьмите хотя бы центральную группу. Курбе изобразил себя почти в профиль с горизонтально вытянутой рукой, подчеркнув свою жреческую неподвижность несколькими соединенными друг с другом прямоугольниками, так что он кажется неким постоянным элементом в центре текучего людского потока, который его окружает. Более того, он – элемент пластический, рельеф из Персеполиса, и чувство вневременной пластичности еще усиливает обнаженная модель, тоже изображенная в профиль, чей великолепный силуэт служит прекрасным контрастом строгой геометрии стула и холста. Это вовсе не плод, выросший на яблоне, а результат строгой приверженности традициям искусства.
Курбе. Мастерская художника. Деталь с изображением охотника