Рембрандт. Автопортрет в виде бродяги.1630
Впрочем, хотя композиция и восхитительна, я быстро возвращаюсь к голове. Даже если бы лицо выступало, лишенное всяческого антуража, из тьмы, как это часто бывает у Рембрандта, то картина все равно была бы великой. У каждого художника есть свой неотъемлемый основополагающий опыт, вокруг которого и строится его творчество. Для Рембрандта это было лицо. Оно служило для него тем же, чем солнце для Ван Гога, волны для Тёрнера или небо для Констебла, «мерилом масштаба и главным органом чувств», микрокосмом постижимого универсума. Юношей, в двадцать два года, когда жанровые его картины все еще были несамостоятельными и вторичными, он уже делал живописные и графические портреты родителей – тонкие, мастеровитые; себя он тоже изображал с первых лет творческой жизни.
Многие картины, рисунки и гравюры 1620-х годов откровенно говорят нам о том, что усердный молодой студент Лейденского университета даже и не пытается скрыть свой плебейский нос и грубо очерченный рот. Почему он начал создавать эту удивительную серию, не имеющую аналогов в XVII веке – да, собственно, и во всей истории искусств? Вряд ли в тот момент им двигало стремление к самопознанию, поскольку молодой человек на этих ранних автопортретах явно не склонен к интроспекции. Не объяснишь это и отсутствием моделей, хотя и правда то, что для человека, увлеченного самообразованием, более удобную модель просто не подберешь. Трудно отрицать избыток здорового эгоизма, однако он свойствен многим молодым художникам; возможно, истинную причину создания этих ранних автопортретов следует выводить из первого упоминания о Рембрандте в критике – оно принадлежит голландскому знатоку искусства Константину Хюйгенсу, который говорит, что самая сильная его сторона – живость выражения (affectuum vivacitate). Молодой Рембрандт – ему тогда было двадцать пять лет – поставил перед собой задачу придать зримую форму человеческим чувствам; поначалу это сводилось к тому, чтобы корчить рожи. Он писал самого себя, потому что мог корчить нужные рожи и разглядывать знакомую структуру собственного лица, искаженного смехом, гневом или изумлением.
Рембрандт. Автопортрет. 1650
Но почему, интересно, он корчит рожи? Мы не смеемся и не хмуримся без причины. Ответ таков: Рембрандт корчил рожи почтенному обществу. Все его ранние биографы сетуют на то, что он (по их собственным словам) «якшался с представителями низших классов» и «отказывался заводить дружбу с нужными людьми». Самый красноречивый из этих ранних автопортретов – гравюра 1630 года, где Рембрандт изобразил себя в любимом обличье: встрепанный небритый попрошайка скалится на мир толстосумов, который его скоро поглотит. В определенном смысле «поглотить» – слово неточное. С 1632 по 1642 год Рембрандт плескался и кувыркался в водах успеха, будто дельфин. Будучи сыт по горло черным сукном и белыми накрахмаленными воротничками и манжетами своих богатых и чопорных заказчиков, он перешел на яркие одеяния. Свою улыбчивую редкозубую Саскию Рембрандт нарядил в атлас и парчу, себя замаскировал мехами и доспехами. Не помогло. Нос не замаскируешь. Вот она – кургузая округлая истина, которая только и ждет, как бы вновь вылезти на первый план, лишь только настанет конец эпохи этих роскошных вымыслов. На нет эпоха сходила постепенно и сошла окончательно примерно в 1650 году – и эта самая дата стоит на картине из Вашингтона (Собрание Уиденера), при взгляде на которую впервые возникает чувство, что побуждение, толкавшее его писать автопортреты, изменилось. Он продолжает щеголять в расшитых золотом маскарадных нарядах, но печальное выражение лица уже даже и не пытается ничего маскировать. Преуспевающий жизнелюб исчез навсегда, исчез и бунтарь, корчивший рожи. Гримасничать больше нет нужды: у времени и человеческой жизни собственная гримаса.
Рембрандт. Автопортрет. 1659
Рембрандт понял – на подсознательном уровне, – что любая попытка проникнуть вглубь человеческого характера должна – как у Толстого, Достоевского, Пруста и Стендаля – начинаться с изучения самого себя. А этот процесс требует сложного переплетения отстраненности и вовлеченности. Чтобы отсечь порожденное самосохранением тщеславие, из-за которого столь многие автопортреты выглядят нелепо, художник должен в какой-то момент забыть себя и погрузиться в мысли о художественных средствах. К 1650 году Рембрандт уже смиренно сознавал, как обвисает кожа на его стареющем лице, и видел в этом летопись своих слабостей и разочарований; но все же, поднося кисть к холсту, забывал обо всем, думал лишь, как точнее передать цвет и тон. А потом, отступив от мольберта, чтобы оценить результаты, отмечал, что приверженность живописной истине заставляет его выглядеть отнюдь не героически. В этот момент почти каждому захотелось бы совместить то и другое – подправить, совсем слегка, багровую красноту на левом веке. Но ему такое и в голову не приходило. Он не видел ни малейших причин изображать себя красивее или лучше ближних – ведь и они, в конце концов, скорее всего, веруют в Господа нашего.
Терпеливому самосозерцанию он предавался подолгу. В одном из первых жизнеописаний Рембрандта Бальдучини сообщает, что порой заказчики отказывались от его услуг, потому что он запрашивал слишком много сеансов позирования, – и это подтверждает техника его поздних портретов. Вся поверхность покрыта следами соскабливания, процарапывания, слоями лессировок – он прибегал ко всем приемам, известным в живописной кухне, – а также мельчайшими мазками кисти или шпателя, наложенными слой за слоем, каждый новый слой после того, как высохнет предыдущий. Нет больше нужды задаваться вопросом, почему он изображал самого себя: загадка, скорее, в том, что он вообще находил желающих ему позировать, а уж тем более позировать дважды – вроде долготерпеливой пожилой красавицы Маргареты Трипп: два ее портрета, парадный и интимный, можно сопоставить в Лондонской национальной галерее.
Все автопортреты Рембрандта убеждают нас в полной своей правдивости, однако между ними на удивление много различий. Неведомым образом на протяжении одного года лицо его умудряется исхудать, а потом пополнеть снова, оно покрыто морщинами, которые сперва разглаживаются, а после залегают еще глубже. Даже если предположить, что портреты, находящиеся в Экс-ан-Провансе и в Собрании де Брёйна, были написаны во время болезни, все эти различия лишь доказывают, что наиболее правдиво здесь изображено внутреннее состояние художника. Автопортрет из Кенвуда – одна из самых безмятежных поздних работ Рембрандта. Вид у него куда умиротвореннее обычного, и он не столь дороден, как на других изображениях; умиротворенность заметна и в технике: в сравнении с безжалостной аутопсией портрета из Элсмира она выглядит почти легковесно. На лбу – мелодично-беззаботный переход от тени к свету; впрочем, слева тень концентрированнее, краска наложена более плотным слоем, а самую глубокую морщину художник прочертил, процарапав поверхность заостренной рукоятью кисти. Тем же острием нанесены линии у левого глаза – будто работали гигантской гравировальной иглой, так же намечены и усы – завиток, напоминающий небрежную подпись. Каждое касание одновременно и точный эквивалент того, что художник видит, и сейсмографическая диаграмма характера Рембрандта.
Кенвудский портрет – в большей степени, чем любой другой из этой серии, – вырастает из носа, из пятна красной краски столь бесстыдного, что оно просто смешит, не ослабляя при этом трепета, вызванного волшебным преобразованием опыта в искусство. Мне этот красный нос служит укором. Я внезапно осознаю убогость моей нравственности, узость моих пристрастий и тривиальность моих занятий. Скромность могучего гения Рембрандта велит историку искусства закрыть рот.
Рембрандт ван Рейн (1606–1669). Автопортрет. Холст, масло. 1,14 × 3,94 м.
Написан около 1663 года. В 1750 году находился в Париже, принадлежал графу де Ванс, оставался в Париже и после перепродажи в феврале 1761 года. Затем, в 1781 году, поступил в Собрание Хеннесси в Брюсселе, после чего был продан из коллекции Данотов в 1828-м. Ввезен в Англию Бьюкенаном и Нивенхейсом, продан маркизу Лэнсдауну в 1836-м. Приобретен первым графом Айви в 1888-м. В 1927 году передан, согласно его завещанию, в общественное достояние, в составе всего собрания из Кенвуда.