Лорд уселся поудобнее, откинувшись на обитую мягкой обивкой спинку скамьи, на которую давало право его приглашение, и терпеливо ждал, пока остальные гости занимали свои места, сопровождаемые таким же почтительным эскортом. Потом, когда опоздавшие уселись и взяли в зубы свои соломинки, в стене ямы открылась дверь. Первыми вошли рабы, волоча по песку стеллаж с колокольчиками и цимбалами. Прежде чем нестройные звуки инструментов растаяли в воздухе, вошел квартет музыкантов, затянутых в черную кожу. Сверху они выглядели как фиолетовые тени на искрящемся песке.
Гостей охватило радостное предвкушение предстоящего зрелища, некоторые даже отбросили свои бокалы. Треск разлетающихся на куски изящных глиняных сосудов наполнил амфитеатр, вызвав недовольное шипение некоторых из других гостей, но не терпеливого лорда с пустыми руками, сидевшего рядом с перилами.
Открылась еще одна дверь, больше первой, из нее в яму полился красный свет. Его лучи отражались от отполированных колокольчиков и цимбал, падая прямо на гостей, которые не обращали на них ни малейшего внимания. Ничто не могло оторвать их взгляда от трех тележек с маленькими колесами, уже катившимися по песку. На каждой из тележек торчал столб из костей мекилота, а на перекладине столба висела жертва, еще живая — две женщины и мужчина — их руки были широко раскинуты, как для полета.
Одна из женщин застонала, когда колесо ее тележки подпрыгнуло на песке. Ее силы стремительно уходили. Она повисла на веревках, привязанных к самому столбу и перекладине. Приятно щекотавший нервы ужас несчастной поднялся из ямы; терпеливый Лорд Урсос больше не выглядел невозмутимым. Он закатал рукава своей одежды и поставил локти на перила.
Когда тележки остановились и рабы, везшие их, испарились, музыканты заиграли простую и печальную мелодию: флейта, лира, колокольчики и цимбалы все вместе. Это был совершенный контрапункт к стону женщины. Тонкие волосики на голых руках лорда поднялись в возбуждении, когда на песок молчаливо ступил хозяин ночи. Не было сказано накаких слов: введения или объяснения. В словах не было никакой нужды. Все в амфитеатре — от рабов на самой высокой галерее до тех, кто был в яме, а особенно до тех несчастных, которым не повезло и они оказались на костяных крестах — все прекрасно знали, что произойдет сейчас.
Хозяин ночи достал из глубины своей одежды маленький нож с изогнутым лезвием. Его стальное лезвие было дороже чем золотое, и она сверкнуло в свете факелов, когда он продемонстрировал его гостям. Потом он повернул его так, чтобы свет, отражаемый им, осветил маленький кусочек бока привязанного мужчины. Пленник вздохнул, когда хозяин ночи сделал первые надрезы на его коже, над трепещущими ребрами, и затрепетал, когда мастер начал медленно снимать с него кожу. Музыкант, игравший на лире, начал свою первую импровизацию, нагнетая мелодию в средних тонах, оставив колокольчикам высокие и флейте низкие.
Продемонстрировав гостям свой нож во второй раз, мастер сделал еще один разрез, на этот раз через артерию. Он сунул свою руку в маленький мешочек, висевпий на поясе и достал оттуда горсть белого кристаллического порошка, который втер в новую рану. Раненый мужчина задрожал и забился на своем костяном кресте. Цимбалы зазвякали, обрамляя его тонкий мучительный стон через заткнутый кляпом рот, а флейтист добавил пару нот, чтобы объединить их.
Лорд с голыми руками вернулся обратно на свое место, оторвавшись от перил. Его рукава упали, опять закрывая его запястья, глаза были закрыты, а руки сжаты в кулаки. Он задышал еще быстрее, когда мелодия связала вместе музыку и смертельные страдания. Это сочетание оказалось слишком сильным для некоторых из гостей вокруг него: они добавили свои стоны ужаса к гармонии музыки, созданной ночным хозяином. Симфония и сопереживание вместе послали восторженный трепет по спине лорда. Но трепет умер, не достигнув горла, и во всем огромном зале только он один, не считая хозяина ночи, остался молчаливым.
Мелодия продолжала развиваться, не достигая окончательной формы, пока все три пленника истекали кровью, рыдали и выли: восемь тактов подъем, четыре спуск, потом самые нижние, самые мрачные ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности.
Темная страсть музыки хозяина ночи успокоила беспокойные мысли лорда и дала ему мир, на мгновение, но, рожденная от мук смертных, она слишком быстро закончилась. Один за другим голоса пленников замолкали. Там, где была музыка, осталось только мясо, мертвое мясо. Хозяин исчез, за ним музыканты, гости и рабы, в конце концов лорд остался один.
Абсолютно один.
Его губы разомкнулись и из его горла, наконец, полилась музыка: восьмитактный подъем, четырехтактный спуск, потом самые нижние, самые мрачные ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности.
Много позже, когда замолкли даже самые шумные таверны Урика и темплары дремали, опираясь на свои копья, в одной очень скромной комнате, находившейся под самой крышей — днем сгораешь от жары, а ночью дрожишь от холода — полуночный покой был прерван дикими недовольными криками ребенка. Мать, спавшая на старой тряпичной кровати рядом с мужем, немедленно проснулась, но не открыла глаза, а сжала их еще сильнее, как если бы сила воли или простой отказ мог успокоить ее несчастливую дочь.
Напрасная надежда. Воспаление зубов, так болезь ее дочери назвала старая карга, которая сидит весь день у соседнего колодца. Ребенок будет кричать, пока ее зубы не выйдут наружу и воспаление десенах не пройдет. И дочь и мать будут счастливы, если вообще сумеют заснуть.
— Сделай хоть что-нибудь, — проворчал муж, отворачиваясь от нее и натягивая их старое одеяло на уши.
Он был хороший человек: никогда не пил, не поднимал на нее голос, и даже не бил ее, уходил каждое утро и весь день потел около печи горшечной мастерской, принадлежавшей его дяде. Он боялся своей дочки, полностью пораженный ее бледностью и хрупкостью. Когда-нибудь, если колесо Судьбы повернется в нужную сторону, и будет не менее честно, чем дядя, девочка назовет его Отец. Он хотел самого хорошего для своего отпрыска, но теперь, когда она нуждалась в теплых руках, которые укачали бы ее, он угрюмо чувствовал себя полностью беспомощным. Так что женщине пришлось опустить ноги на пол и убрать спутанные волосы со своих глаз.
В комнате был свет. Женщина молчаливо выругалась, что оставила лампу гореть. Открытое пламя было опасно им всем — ее мужу, дочери и всем соседям в их доме. Кроме того это напрасный расход масла, ненужная трата денег, которых и так не хватает в эти дни, ведь она не в состоянии работать.
В последнее мгновение, перед тем, как открыть глаза, внутренним взором мать увидела несчастье: ее невыспавшийся муж, неуклюже покачнувшись, падает на печь, кричит от боли и оставляет их на нищету и смерть.
Она была настолько увлечена этой картиной, только что промелькнувшей в ее мыслях, что даже не закричала, когда увидела еще одну женщину — незнакомку — сидевшую на стуле рядом с колыбелькой ее дочери. Механически она потянулась к лампе, которая не горела. Свет шел от самой незнакомки; он окружал ее и ребенка.
— Лайм…
Это слово, имя ее мужа, с трудом вышло изо рта матери. Мужчина крепко спал и не проснулся, зато темноволосая незнакомка посмотрела на нее, и когда она повернула голову, на ее лице засияли огромные глаза, серые, как и у ребенка.
— Успокойся, — сказала незнакомка мягко и тихо, даже нежно. — Успокойся… Кисса. Солнце встанет и боль твой дочки уйдет.
— Да, — медленно согласилась Кисса. Часть ее была охвачена паникой: незнакомка в ее доме, незнакомка держит ее дочь. Незнакомка, которая знала ее, хотя она сама она никогда не видела ее раньше, незнакомка, которая сидит на ее стуле и купается в свете, который льется неизвестно откуда. — Лайм, — позвала она погромче, — Лайм!
— Да успокойтесь вы, оба, — настойчиво сказала незнакомка. — Со мной ребенок в безопасности.
— В безопасности, — повторила Кисса. Улыбка незнакомки эхом отозвалась в ее руках и прошла по телу, смывая панику. — Да, в безопасности.
— Никто в Урике не находится в большей безопасности, чем твоя дочь, — добавила незнакомка, и, наконец, Кисса поверила ей.
Она, как завороженная, вернулась в свою разворошенную кровать, где теплая тень мужа уже ждала ее.
Пронзительные серые глаза незнакомки опять повернулись к ребенку. Она не стала произносить один из успокаивающих горловых звуков, или бессмысленных слогов, и не стала подражать антеннам канка, шевеля пальцами. Вместо этого она запела мелодию без слов, колыбельную, и усталый и больной ребенок согрелся и успокоился.
Маленькие кулачки девочки разжались. Нахмуренное личико разгладилось, когда незнакомка почесала ее головку. Ребенок потянулся и ухватил пальчиками толстый клочек темных волос. Они обе рассмеялись, а потом незнакомка запела опять — восемь тактов подъем, четыре спуск, потом самые нижние ноты, затем снова трехтактный подъем в средние тональности — тема и вариации, пока зубы не вышли наружу и ребенок не уснул на руках странной женщины.
Он начал свой путь, когда воздух был еще холоден, и день был не больше, чем слабое обещание рассвета над восточными крышами. С чашкой, спрятанным внутри его потрепанной узкой туники, и костылем под плечом, он медленно вышел из переулка, в котором спал, в тепле и безопасности под кучей мусора, которая собиралась никак не меньше года, и пошел по направлению к северо-западному углу Площади Столяров. У лавки булочника на углу была веранда, которая весь день была в тени и была шире, чем дверь лавки — достаточно широка, чтобы хромой нищий мог усесться и заняться своим делом, которым он, будь его воля, не занимался бы никогда. Он не хотел причинять неудобство никому, а особенно Нуари, булочнику, который иногда кидал ему остатки пищи на пол в конце дня.
Это было долгое путешествие от его переулка к магазину булочника, и очень опасное. Малейшая ошибка, костыль поставленный не на тот булыжник, и он упадет на землю со своих нетвердых ног. Поэтому он был очень осторожен, и каждый раз проверял костыль, прежде чем доверить ему свой вес и свое равновесие. Когда он удостоверивался, что все в порядке, он хватался за него обеими руками и, задержав дыхание — он всегда задерживал дыхание в этот опасный момент — выбрасывал свою здоровую ногу вперед. А потом подтягивал покалеченную ногу, всегда болевшую, бесполезную ногу, к здоровой.