Он призывал вооруженных людей к действию против правительства – значит, надо его уничтожить.
11 июня 1937 года потрясенная страна читала «Правду»:
«…Дело арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского М. Н., Якира И. Э., Уборевича И. П., Корка А. И., Эйдемана Р. П., Фельдмана Б. М., Примакова В. М. и Путна В. К. рассмотрением закончено и передано в суд.
Указанные выше арестованные обвиняются в нарушении воинского долга (присяги), измене родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего жизнь самоубийством Гамарника Я. Б. в антигосударственных связях с руководящими кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению мощи Красной Армии, пытались подготовить на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов. Все обвиняемые в предъявленных им обвинениях признали себя виновными полностью».
Понять, что чувствовали люди, читавшие это, мы, в нашу привычную к предательству эпоху, едва ли сможем. Армия была гордостью державы, а эти были гордостью армии, лучшими из лучших. Два заместителя наркома обороны, несколько командующих округами, легендарные полководцы Гражданской войны… Шпионы?! Изменники?!! Пораженцы?!!!
Не требовалось никакой указки сверху, чтобы вызвать затопивший страницы газет взрыв возмущения – он был совершенно искренним. Тем более что в сообщении не было ни слова о троцкизме. И это во времена, когда о коменданте общежития, заставлявшем своих жильцов стричься наголо, писали: «троцкист издевается над рабочими». А тут – ни слова.
Кто же они такие?
Что происходит?
Глава 12. Все на защиту контрреволюции!
Если то, что происходило со страной до 1934 года, худо-бедно, но изучают, если про «тридцать седьмой год» исписаны горы бумаги, то 1935–1936 годы – «темные времена». Их словно и не было. Злобный Сталин победил оппозицию, разгромил ее, пересажал, попутно уничтожил крестьянство, потом все было хорошо – сплошные победы, но он все равно вернулся и добил оппозицию, уже разгромленную и неопасную, а потом по безмерной своей злобе уничтожил еще и множество верных сторонников, которые даже перед смертью признавались в любви к «великому вождю и учителю»…
…И снова мы сталкиваемся с промежутком, маленьким периодом между титаническими битвами, передышкой, недооценной и почти что незамеченной. Но ведь что-то в этот период происходило! И есть такое подозрение, переходящее в уверенность, что если разобраться с этим периодом передышки, то и дальнейшее станет понятней…
Право на борт!
Ну что ж, попробуем!
Огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля…
Историк Юрий Жуков, разбираясь в «кремлевском деле», заметил один любопытный момент, вроде бы и не имеющий отношения к собственно истории «дворцового переворота». А именно – весьма странное поведение секретаря ЦИК СССР Авеля Енукидзе по отношению к новой Конституции, которую предполагалось принять (и она была принята) в 1936 году.
У нас ведь никогда не придавали значения Конституции. В хрущевском и постхрущевском государстве, в условиях диктатуры КПСС, ни Основной закон страны, ни Советы особо никого не интересовали, поскольку не имели власти, были структурами декоративными. «Партия велела, Совет ответил “Есть!”» Между тем если мы вспомним лозунги 1917 года, то главным из них был: «Вся власть Советам!» Партия стала «приводным ремнем» всех процессов в государстве уже по факту, как единственная организованная структура в стране, и предполагалось, что все это временно. Еще одно «временное правительство», на сей раз большевистское.
Но теперь, в 1936 году, Енукидзе почему-то глухо саботировал сталинскую реформу избирательной системы. Саботаж был мелкий, но эффективный. Например, в подготовительном документе он, соглашаясь с равным представительством для городского и сельского населения (до того существовала дискриминация крестьянства), настаивал на том, чтобы выборы были открытыми, а не тайными, как хотел Сталин. Или предлагал вынести проект изменений на обсуждение не Политбюро, а Пленума ЦК. Между тем если в Политбюро к тому времени было единство, то на Пленуме существовали самые разные подводные течения, и еще неизвестно, что из этого могло выйти.
А Сталин хотел – и реализовал – очень интересные вещи. Например, замену многоступенчатых выборов прямыми, выборов с неравным представительством – равными для всех классов населения, открытых – тайными, то есть не поддающимися контролю. Это была в чистом виде столь презираемая коммунистами «буржуазная демократия», причем по тому времени самая демократичная в мире. И новую Конституцию следовало принять до конца 1936 года, до новых выборов в Советы.
Сейчас, зная уже все, что будет потом, становится ясно: это был первый шаг к тому, чтобы передать власть от партии к государственным структурам. Енукидзе знать этого тогда еще не мог, но угрозу глухо чуял и сопротивлялся отчаянно. Возможно, кстати, именно в этом причина его отстранения от государственных дел, а вовсе не в том, что Сталин считал его, вопреки данным следствия, мотором «кремлевского дела» – чекистам он тогда еще доверял…
Но это далеко не все. «Ленинцев», сторонников классового подхода и мировой революции, ждало куда большее потрясение, когда они поняли, что правительство намерено вернуть избирательные права всем, кто до тех пор был их лишен по классовому признаку. И потрясение неизмеримо большее, когда 28 января 1935 г., на открытии VII съезда Советов, Молотов впервые, пока что мягко и обтекаемо, заговорил о сотрудничестве двух систем – капиталистической и социалистической, тем самым во всеуслышание объявив, что СССР больше не держит курс на мировую революцию.
…На Западе происходящее на съезде Советов произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Политическая реформа в СССР, изменение внешней политики – это была сенсация из сенсаций. А какой отклик вызвали демократические изменения внутри страны? Делегаты съезда, люди, в большинстве своем достаточно простые, едва ли оценили новшество – преобразования увенчались успехом, коллективизация завершена, индустриализация идет полным ходом, социализм построили, так что ничего удивительного, что и выборы могут теперь проходить по-другому. Едва ли среди них было много людей, настолько искушенных в политике, чтобы понимать, что означают предложения Сталина, не надо так уж переоценивать интеллектуальный уровень тогдашних партийцев. Многие так ничего и не поняли до самого конца.
…Не дожидаясь разработки и принятия новой Конституции, Сталин продолжал лепить из Советского Союза правовое государство. Прокурором СССР был в то время А. Я. Вышинский – еще один человек, оклеветанный нашей историей. Бывший меньшевик, старый знакомый Сталина еще по революционной работе в Закавказье, высокопрофессиональный юрист, никогда, несмотря на меньшевистское прошлое, не подвергавшийся никаким преследованиям, он всерьез взялся за наведение порядка в советской юстиции, сохранившей еще очень много от «революционной законности». Начал с мелочей – с пересмотра результатов «очистки Ленинграда от социально чуждых элементов», имевшей место быть после убийства Кирова. К тому времени в прокуратуру поступило 2237 жалоб, все они были проверены, 264 (14 %) удовлетворены.
Но это оказалось только началом. 17 июня был утвержден разработанный Вышинским закон о порядке производства арестов. В очередной раз повторив, что органы НКВД могут это делать лишь с санкции прокурора, ввели новую норму: для ареста советских работников и работников промышленности, врачей, профессоров вузов, агрономов требовалось еще и согласие соответствующего наркома. А теперь давайте попробуем напрячь мозг и подумать: ну и зачем Сталину, в преддверии «большой чистки», укреплять законность? Куда легче проскочить ее на инерции старого, «революционного» подхода, а уж потом заняться юриспруденцией. Но это делается летом 1935-го!
Потихоньку, явочным порядком стали снимать судимости с ранее осужденных – нет, не с оппозиционеров, отнюдь! На оппозиции свет клином тогда еще не сошелся, это Хрущев его на этой теме в клин согнал. Судимость снимали, например, с колхозников, осужденных по печально известному «закону о трех колосках». А всего за 7 месяцев полноправными гражданами страны стали более 750 тысяч человек. Это была финальная точка в рапорте о завершении коллективизации.
Не забыли и армию, сделав шаг, который должен был обеспечить лояльность большинства офицеров, – ввели персональные воинские звания. Что это такое? Раньше основной была должность: если ты командуешь батальоном, то ты комбат. А завтра тебя переведут командовать ротой – и ты будешь комроты. Новая же воинская иерархия привязывалась к людям, а не к должностям в военной машине. Говоря по-простому, если ты, например, капитан, то, чем бы ты ни командовал – взводом, ротой, батальоном, – ты так и останешься капитаном, более того, в свой срок тебя произведут в майоры. Надо ли объяснять, что значит для военного тот факт, что государство признает его персональную ценность, а не видит в нем всего лишь винтик громадного механизма?
Новые звания по названиям совпадали с теми, которые были приняты в армиях других стран – лейтенант, старший лейтенант, капитан, майор, полковник. Пока не решились лишь вернуть в армию слово «генерал» – это произошло позже. Военные, выполнявшие в РККА генеральскую работу, назывались: комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го ранга и командарм 1-го ранга. Пять человек получили высшие – маршальские – звания: нарком обороны Ворошилов, командующий ОКДВА[38] Блюхер, инспектор кавалерии Буденный, начальник Генерального штаба Егоров, заместитель наркома обороны Тухачевский.
Потихоньку, явочным порядком, вводились и другие новшества. В самом конце 1935 года были разработаны, например, новые правила приема в вузы – ликвидировались ограничения, связанные с происхождением.
Экономическая реформа тоже дала первые плоды – с осени 1935 года стали постепенно отменять карточки. Это уже было серьезно. Сытый народ гораздо труднее поднять на борьбу во имя какой бы то ни было идеи – можно, но очень трудно. В качестве маленького приятного подарка населению вернули новогоднюю елку.
И уже совершеннейшим плевком в лицо всей «ленинской гвардии» стало запрещение в ноябре 1936 года комической оперы «Богатыри» на музыку Бородина, но по новому либретто, написанному Демьяном Бедным. Одним из мотивов запрещения было то, что спектакль «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа». Ильич «русский великодержавный шовинизм», как он называл патриотизм, ненавидел люто, а уж религию…
Нет ни малейшего сомнения, что этот процесс не был спонтанным, внезапным. Судя по методике, по подбору кадров, видно: в стране шла планомерная, продуманная, организованная контрреволюция.
Накануне
Ну, и как должна была отнестись ко всему этому оппозиция?
До сих пор Сталин был для них конкурентом в драке за власть, узурпатором этой власти, творцом безумных реформ, в последние годы – врагом. Теперь он стал предателем. А с предателями у российских революционных радикалов разговор был всегда короткий.
…Любопытная вещь – логика. Давно уже доказано, что «заговор генералов» на самом деле существовал – по сути, это стало ясно с 1997 года, с момента публикации «Справки о проверке обвинений», которые в сумме с ранее опубликованными показаниями Тухачевского дали совершенно ясную картину. Еще в 90-е годы, после выхода книг историка В. Роговина, стало ясно, что в СССР существовала разветвленная и тщательно законспирированная «параллельная партия», а значит, репрессии 1929–1933 годов не были необоснованными. В контексте реальных политических событий уже не кажется дутым дело «Весна», хотя с ним еще разбираться и разбираться. Ю. Жуков, исследовавший «кремлевское дело», пришел к выводу, что в основе его лежал конкретный заговор. И между тем он же, буквально в той же книге, относит процессы против троцкистско-зиновьевской оппозиции, прошедшие в 1936–1937 годах, к разряду политических репрессий, то есть планомерной и беззаконной расправы Сталина с политической оппозицией. Где тут логика? Одно дело за другим оказывается реальным, и вдруг между ними затесались какие-то процессы совсем из другой оперы – разборки с инакомыслящими, уничтожение не только нынешних, но и прежних политических противников… Да еще перед этим предпринимаются специальные меры по укреплению законности, не иначе как из утонченного цинизма. Странно…
Более того, есть прямое свидетельство, что Сталин не намеревался проводить какие бы то ни было политические разборки. В 1933 году началась новая чистка партии, очень жесткая «генеральная уборка», проверка прошлого и настоящего всех членов ВКП. И вдруг – неожиданное постановление декабрьского (1935 г.) Пленума ЦК, которым эта чистка попросту прекращалась, и проводился всеобщий обмен партбилетов по состоянию на нынешний день. То есть власти более чем явно показывали, что не намерены преследовать никого. Все, закончили!
Правительство явно давало «отпущение грехов». В июне 1936 года на Пленуме ЦК был восстановлен в партии Енукидзе. Несколько раньше Сталин очень жестко пресек попытку Ежова, тогда председателя Комиссии партийного контроля, воспользоваться для своей работы архивами госбезопасности. И вдруг – такой поворот: аресты, кровавые приговоры…
Странно…
Подробное рассмотрение этих процессов, конечно, было бы интересно – однако оно лежит сбоку от нашей темы[39]. Поэтому вкратце, без доказательств, поговорим лишь о тех моментах, которые показались особенно важными.
Итак, после преобразований 1935–1936 годов прежние «государственники» превратились в откровенных контрреволюционеров. А значит, Сталин стал для своих прежних товарищей, «большевиков-ленинцев», «революционеров», предателем, и какие-либо сомнения и колебания по отношению к нему теперь были неуместны. В 1936 году Троцкий написал свое последнее программное произведение: «Преданная революция», содержание которого полностью определяется названием. Между тем социальная база «революционеров» стремительно сужалась. Именно теперь можно было ожидать выступления оппозиции – теперь или никогда!
И в самом деле, к началу 1936 года органы внутренних дел зафиксировали возросшую активность советских «бывших» – троцкистского и зиновьевского подполья. Это были товарищи чрезвычайно серьезные – партийные радикалы, «люди идеи», с опытом подпольной работы, в том числе и опытом террора. Стало известно, что они стремятся к объединению, к тому, чтобы создать единую партию.
Но в недрах оппозиции шли и куда более опасные процессы. 5 февраля 1936 года начальник секретно-политического отдела ГУГБ Молчанов докладывает Ягоде, что троцкистское подполье воссоздается по принципу «цепочной связи небольшими группами». Этот принцип был прекрасно знаком всем, кто хоть что-то знал о конспиративных методах борьбы, – так строятся не политические, а боевые организации. Чекисты еще по привычке называли их контрреволюционными – хотя теперь речь шла как раз о революционной партии, призванной выступить против набиравшей силу контрреволюции.
И вот тут очень полезно привести цитату из Ю. Жукова – в рамках все того же разговора о логике. В своей книге «Иной Сталин» он приводит циркуляр заместителя наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьева:
«Имеющиеся в нашем распоряжении данные показывают возросшую активность троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них. Ряд троцкистских и зиновьевских групп выдвигает идею создания единой контрреволюционной партии и создания единого организационного центра власти в СССР…»
Комментируя этот документ, Ю. Жуков пишет: «На первый взгляд текст циркуляра выглядит слишком одиозным, вполне характерным для всех документов, исходивших с Лубянки… Но если не принимать во внимание непременные далекие от действительности определения, как “контрреволюционные”, “террористические” да отбросить столь же нарочито использованные понятия “подпольные”, “формирования”, то оставшееся выглядит достаточно серьезным и вполне возможным».
Да почему же не принимать во внимание-то? Ведь это не газетная статья, это циркуляр замнаркома внутренних дел, предназначенный для его подчиненных, то есть внутриведомственный документ. В бумагах такого сорта риторика не применяется. Если там говорится «подпольные формирования», «терроризм», значит, речь идет о подпольных формированиях и терроризме, а не о намерении вести парламентскую борьбу.
…Хорошо, давайте для наглядности проделаем с этим документом ма-а-ленькую операцию. Одно понятие уберем и одно заменим на более верное. Тогда приведенная фраза будет выглядеть так: «Имеющиеся в нашем распоряжении данные показывают возросшую активность революционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них». Вам это кажется по-прежнему невозможным? Или в очертаниях документа все же начинает проступать что-то знакомое?
В том-то все и дело! Именно такие документы должны были поступать в жандармские управления Российской империи накануне и в начале «революционной репетиции» 1905 года. Все это уже было – подпольные боевые организации, революционный террор, и даже делалось теми же людьми или их приятелями из родственных партий эсеров и анархистов, развернувших в 1905–1907 годах в России такое, что иначе как воинскими командами и военно-полевыми судами страну было не усмирить.
Ну и чем такая картинка менее логична, чем «необоснованные репрессии» с убиением невинных «политических младенцев»?
…Самые знаменитые разведчики – как правило, и самые неудачливые из своего цеха. Потому что знаменитым разведчик становится после своего провала. А о тех, кто не проваливается, так никто никогда и не узнает.
Так и с террором. Для истории покушение становится покушением после того, как оно состоится. Взрыв в бункере Гитлера был, и он существует под своим подлинным именем. Террор начала века тоже был – и он тоже существует. Если же покушения и террор удается предотвратить, они записываются в главу о политических репрессиях и при случае используются как обвинение режиму.
Забавная иллюстрация к этому тезису появилась в одном из «ЖЖ»[40] – не то фантазия на тему Максима Калашникова, не то пересказ какого-то его текста. Пользователь Girelom пишет:
«Представьте себе, что к власти году этак в 1988-м пришел некто Мсталин. И вот лет тридцать спустя после его смерти начинают массой выходить статьи и книги о том, как жестокий тиран вел кровавые репрессии против цвета нации. Он выдвигал нелепейшие обвинения против честнейших патриотов. Он расстрелял умного и энергичного Эдуарда Шеварднадзе по сфабрикованному обвинению в том, что этот тонкий дипломат якобы готовил развал военно-промышленного комплекса страны, сдачу ее внешнеполитических позиций в угоду Америке. А еще за то, что он якобы готовился сесть во главе отделенной от Империи Грузии. Замучен в застенках Лубянки Горбачев, давший стране гласность, – по бредовому обвинению в подготовке экономической катастрофы СССР. Расстрелян честнейший коммунист Ельцин. Повесился в камере видный партийный деятель Украины Кравчук, арестованный по высосанному из пальца делу о плане развала Империи и образовании проамериканской «самостийной Украины», а также – сговоре с галицийско-львовскими националистами и подготовке раздела Черноморского флота. Погибли на Колыме умнейшие академики Арбатов и Гвишиани, молодые экономисты Чубайс и Гайдар, имевшие проекты «экономического чуда» и превращения России в богатейшую страну мира. И только его воспаленный мозг мог додуматься до обвинений в подкупах со стороны американцев и в подготовке захвата лучших сырьевых предприятий страны, по которым были повешены многие видные работники Совета Министров СССР, КГБ и Миннефтегаза. По дичайшим обвинениям в сионизме, в работе на Израиль и разложении русского народа погибли талантливый режиссер Владимир Гусинский, ученый-системотехник Борис Березовский. Были воскрешены самые мрачные времена сталинской инквизиции и государственного антисемитизма, помноженные теперь на православный мистицизм».
А что – не так, что ли? Ведь ничего из перечисленного не случилось, а стало быть, нет и доказательств столь злодейских планов. А значит, ничего не была, дела высосаны из пальца, всех реабилитируем, позор тирану!
Да, но как же быть с перестройкой?
…Вернемся, однако, к Юрию Жукову. По его мнению, «сторонники Троцкого и Зиновьева стремятся к консолидации, к созданию уже не невозможной в существующих условиях фракции, а вполне самостоятельной партии… Если новая партия и не возникнет, то у троцкистов и зиновьевцев все же достанет влияния для того, чтобы скрытно выдвинуть собственных кандидатов в депутаты… и получить тем самым трибуну для свободного выражения своих политических взглядов. В этом и таилась опасность для сталинской группы реформаторов».
Если бы речь шла о Зюганове с Явлинским – бесспорно, так оно и есть. Но в оппозиции 30-х годов состояли не те люди. Если бы опасность для сталинской группы реформаторов таилась именно в этом, то она с удовольствием бы предоставила троцкистам открытую трибуну и наблюдала, как их с этой трибуны вывозят на мусорных тачках, вместе с их призывами к новой войне и мировой революции. Только ведь жить начали!
Но если учесть конкретику времени, видно, что опасность несколько иная – а именно, что «группу реформаторов» станут попросту мочить, как предателей дела революции. Так что давайте будем читать внутренние документы НКВД и доклады чекистов правительству буквально, не считая их «далекими от действительности», – это то, что вполне могло иметь место в то время, в тех условиях и с тем контингентом…
Итак, что конкретно происходило. Началась новая серия арестов – массовыми их не назовешь, отнюдь. Работа велась явно целенаправленно, поскольку к 1 апреля 1936 года было арестовано всего 508 «тайных оппозиционеров» (кстати, у одного из них нашли архив Троцкого). Их решили отправить в лагеря, присоединив к ним 308 человек, исключенных из партии за принадлежность к троцкизму. (Сами цифры, небольшие и не круглые, показывают, что работа велась с разбором. С каким разбором, становится ясно, если знать, что при последней чистке из партии было исключено 306 тысяч человек.)
Вот что пишет по этому поводу Вышинский в записке Сталину:
«Считаю необходимым всех троцкистов, находящихся в ссылке, ведущих активную работу, отправить в дальние лагеря постановлением Особого совещания при НКВД после рассмотрения каждого конкретного дела… С моей стороны нет также возражений против передачи дел о троцкистах, уличенных в причастности к террору, то есть к подготовке террористических актов, в Военную коллегию Верховного суда Союза, с применением к ним закона от 1 декабря 1934 г. и высшей меры наказания – расстрела…»
Как видим, пока что о политических репрессиях речи нет. Все строго в рамках закона. В Уголовном кодексе существует статья 58, а у нее пункт 10 – «контрреволюционная агитация и пропаганда», по которому любого троцкиста, ведущего активную работу, можно отправить в лагерь – что и было сделано. За инакомыслие никто никого не преследовал, за «кухонные» разговоры в кругу семьи – тоже, это начнется, когда население сообразит, как именно можно использовать НКВД в семейных разборках.
19 июня на рассмотрение Политбюро были представлены списки тех, кому можно предъявить обвинение в терроризме. Совсем немного – всего 82 человека. НКВД действовал строго под контролем прокуратуры, поскольку список представили Ягода и Вышинский. А еще было предложено провести повторный процесс по делу Зиновьева и Каменева, которые уже находились в заключении. Ну, и с какого перепугу вытаскивать их из тюрьмы, где они так прочно сидят?
Ю. Жуков предполагает: «Это должно было еще раз продемонстрировать решительный и окончательный отказ от старого курса, который ориентировался прежде всего на мировую революцию, для Лондона и Парижа связывался с… экспортом революции, что для всех олицетворялось двумя именами – Троцкого и Зиновьева».
И здесь снова – приоритет политики над правом. Ведь о чем речь? О том, что Сталин пошел на репрессии, чтобы что-то доказать Парижу и Лондону, а не потому, что для этого были какие-то основания. То есть утверждается, что репрессии 1936 года, которые жестко контролировались Политбюро и прокуратурой, являлись если и обоснованными, то незаконными. Странно это: Сталин был человеком последовательным, и уж коль скоро он начал строить правовое государство, то не стал бы с первых шагов показывать пример нарушения закона – тем более в ситуации, когда органы одичали после двадцати лет «революционной законности». В совсем уж крайнем случае придумал бы что-нибудь другое – как с Троцким. В конце концов, почему бы гражданину Зиновьеву и не повеситься в камере?
Учитывая время и обстановку в стране, версий может быть лишь две. Либо чекисты обнаружили что-то совсем уж экстраординарное, ради чего стоило вытаскивать из тюрем уже поверженных вождей оппозиции. Либо заговорщики в НКВД использовали их в качестве «дымовой завесы», чтобы отвести удар от своих реальных соратников, как это уже делалось в «кремлевском деле», а возможно, и в деле об убийстве Кирова.
Пойдем дальше. 29 июля 1936 года появилось так называемое «Закрытое письмо», на самом деле ничуть не являвшееся таковым, поскольку предназначалось всем членам партии. Там говорилось, что НКВД было раскрыто несколько террористических групп в разных городах страны, что ими руководил некий «троцкистско-зиновьевский блок». Задачей групп было одновременное убийство руководителей партии в разных регионах, что вызвало бы панику в стране и позволило членам блока и Троцкому захватить власть.
Заканчивалось письмо призывом к борьбе с врагами партии и рабочего класса и к большевистской революционной бдительности.
(А вот это зря сказали!)
Зиновьев и Каменев стали основными фигурами на состоявшемся летом «Процессе 16-ти». Первая группа подсудимых включала одиннадцать старых большевиков, участвовавших в 1926–1927 годах в «объединенном оппозиционном блоке». Вторая – пятерых эмигрантов, молодых членов германской компартии. Пятнадцать подсудимых получили смертные приговоры.
Общественность и пресса всего мира ломали головы над тем, как относиться к процессам, строили всевозможные догадки по поводу того, чем они вызваны, как их понимать, что за ними стоит. Диапазон оценок располагался по всей 180-градусной шкале. Троцкий, само собой, назвал процесс «величайшей фальшивкой в политической истории мира». А самое простое толкование происходящему дала итальянская фашистская газета «Мессаджеро»: «Старая гвардия Ленина расстреляна… Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни… Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума… Это было неминуемо – полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью».
Но что интересно – процесс-то над оппозиционерами был открытым. И не просто открытым – на него допускались представители иностранной прессы и дипкорпуса. Смотрите, слушайте!
Помимо прочего, на процессе Зиновьев подтвердил, что знал о готовящемся убийстве Кирова, но не в этом суть. Суть в другом. Почему никто из подсудимых не встал и не закричал: «Товарищи! Меня обвиняют несправедливо! Мои показания даны под нажимом следствия! Я ни в чем не виновен!» В зале ведь полно иностранных корреспондентов, а хуже все равно уже не будет, так и так расстреляют!
Почему они этого не сделали?!
Вообще политики-опозиционеры вели себя невыразимо мерзко по отношению как к Сталину, так и друг к другу. Это трудно читать и об этом трудно писать – но не из-за жалости, не из-за сочувствия к арестованным, а совсем по другим причинам…
Зиновьев пишет Сталину: «В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом…»
Т. Глебова, жена Каменева, пишет ему в тюрьму и, среди прочего, рассказывает, что их семилетний сын, найдя игру, подаренную ему Зиновьевым, «буквально затрясся и побледнел: “Я выброшу ее, ведь ее подарил мне ненавистный человек”». Каменев в ответ пишет, что Зиновьев и его жена «для меня мертвые люди, как и для Волика, они мне “ненавистны”, и, вероятно, с большим основанием». Поскольку письма подлежали обязательному прочтению тюремщиками, неужели не ясно, для чего это все писалось?
На процессе подсудимые говорили о так называемом «запасном центре» в составе Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова. И уже 21 августа в «Правде» появилась статья Пятакова «Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей», в «Известиях» – «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман Троцкий» Радека.
В ноябре на Пленуме ЦК Бухарин, «любимец партии», выступал с речью: «…Необходимо, чтобы сейчас все члены партии, снизу доверху, преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим… Я абсолютно, на все сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих троцкистов и диверсантов…» А ведь эти троцкисты и диверсанты были его товарищами, с которыми он делал революцию в 1917 году…
Мерзко!
Впрочем, вскоре те, кто громогласно клеймил «банду», тоже оказались на скамье подсудимых…
…В конце сентября 1936 года вдруг появилось странное и необычное – и по содержанию, и по лексике – решение Политбюро:
«До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз, и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе. В связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых еще не завершены, но и тех, которые были раньше высланы»[41].
Очень странный документ. Это вообще не стиль документа, и уж в любом случае он свидетельствует о сильнейшем душевном волнении тех, кто его составлял и принимал.
Что случилось?
Объяснение (исключая то, что этот документ – фальшивый) может быть только одно: кто-то из арестованных заговорил. И начал говорить такое, что вызвал шок даже у ко многому привычной сталинской команды. Причем это «что-то» должно было идти из достаточно дальних времен, не меньше чем с 1933 года, а то и раньше.
Возможно, это «что-то» так и кроется в архивах спецслужб. Но, может быть, все проще? Что-нибудь вроде того, что было озвучено на втором «московском процессе»?
Цена власти
Существует такая версия: подсудимые специально возводили на себя чудовищные поклепы, признавали самые абсурдные обвинения, чтобы выставить все дело в нелепом свете. А знаете, кто выдвинул эту версию? Не Хрущев и не кто-либо из «знатоков человеческих душ». Это сказал Молотов в беседе с писателем Феликсом Чуевым.
«…Удивляет в этих процессах открытых, что такие люди, как Бухарин, Рыков, Розенгольц, Крестинский, Раковский, Ягода, – признали даже такие вещи, которые кажутся нелепыми… Я думаю, что это был метод продолжения борьбы против партии на открытом процессе, – настолько много на себя наговорить, чтобы сделать невероятными и другие обвинения.
Я даже готов сказать, что там только десять процентов нелепости, может быть, и меньше, но я говорю, что они такие вещи нарочно себе приписали, чтобы показать, насколько нелепы будто бы все эти обвинения…
Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы…»
Действительно ли то, что имел в виду Вячеслав Михайлович – явный бред. Настолько ли чудовищны, абсурдны эти планы, настолько ли невозможно все, что там говорилось? Что именно не допускал Молотов?
1. Из показаний Пятакова:
«…Вышинский. Чего же Троцкий требовал?
Пятаков… Требовал проведения определенных актов и по линии террора, и по линии вредительства. Я должен сказать, что директива о вредительстве наталкивалась и среди сторонников Троцкого на довольно серьезное сопротивление. Мы информировали Троцкого о существовании таких настроений. Но Троцкий на это ответил довольно определенным письмом, что директива о вредительстве это не есть что-то случайное, не просто один из острых методов борьбы, которые он предлагает, а это является существеннейшей составной частью его политики и его нынешних установок. (В чем был совершенно прав. Дезорганизация народного хозяйства – один из важнейших методов подготовки государственного переворота. Вспомним хотя бы, какую роль сыграли перебои хлебных поставок накануне революции 1917 года или дефицит товаров в магазинах накануне перестройки. – Авт.)
…В этой же самой директиве он поставил вопрос – это была середина 1934 года – о том, что сейчас, с приходом Гитлера к власти, совершенно ясно, что его, Троцкого, установка о невозможности построения социализма в одной стране совершенно оправдалась, что неминуемо военное столкновение и что, ежели мы, троцкисты, желаем сохранить себя, как какую-то политическую силу, мы уже заранее должны, заняв пораженческую позицию, не только пассивно наблюдать и созерцать, но и активно подготовлять это поражение. Но для этого надо готовить кадры, а кадры одними словами не готовятся. Поэтому надо сейчас проводить соответствующую вредительскую работу.
Помню, в этой директиве Троцкий говорил, что без необходимой поддержки со стороны иностранных государств правительство блока не может ни прийти к власти, ни удержаться у власти. Поэтому речь идет о необходимости соответствующего предварительного соглашения с наиболее агрессивными иностранными государствами, такими, какими являются Германия и Япония, и что им, Троцким, со своей стороны соответствующие шаги уже предприняты…
…Примерно к концу 1935 года Радек получил обстоятельное письмо-инструкцию от Троцкого. Троцкий в этой директиве поставил два варианта о возможности нашего прихода к власти. Первый вариант – это возможность прихода до войны, и второй вариант – во время войны. Первый вариант Троцкий представлял в результате, как он говорил, концентрированного террористического удара. Он имел в виду одновременное совершение террористических актов против ряда руководителей ВКП(б) и Советского государства и конечно, в первую очередь против Сталина и ближайших его помощников.
Второй вариант, который был, с точки зрения Троцкого, более вероятным, – это военное поражение. Так как война, по его словам, неизбежна, и притом в самое ближайшее время, война прежде всего с Германией, а возможно, и с Японией, следовательно, речь идет о том, чтобы путем соответствующего соглашения с правительствами этих стран добиться благоприятного отношения к приходу блока к власти, а значит, рядом уступок этим странам на заранее договоренных условиях получить соответствующую поддержку, чтобы удержаться у власти. Но так как здесь был очень остро поставлен вопрос о пораженчестве, о военном вредительстве, о нанесении чувствительных ударов в тылу и в армии во время войны, то у Радека и у меня это вызвало большое беспокойство. Нам казалось, что такая ставка Троцкого на неизбежность поражения объясняется в значительной мере его оторванностью и незнанием конкретных условий, незнанием того, что собою представляет Красная Армия, и что у него поэтому такие иллюзии…»
2. Из показаний Радека:
«Вышинский: Подсудимый Радек, были ли получены вами в 1935 году, или несколько раньше, от Троцкого два письма или больше?
Радек: Одно письмо – в апреле 1934 года, второе – в декабре 1935 года… В первом письме по существу речь шла об ускорении войны, как желательном условии прихода к власти троцкистов. Второе же письмо разрабатывало эти, так называемые, два варианта – прихода к власти во время мира и прихода к власти в случае войны. В первом письме социальные последствия тех уступок, которые Троцкий предлагал, не излагались. Если идти на сделку с Германией и Японией, то, конечно, для прекрасных глаз Троцкого никакая сделка не совершится. Но программы уступок он в этом письме не излагал.
Во втором письме речь шла о той социально-экономической политике, которую Троцкий считал необходимой составной частью такой сделки по приходе к власти троцкистов.
Вышинский: В чем это заключалось?
Радек: …Первый вариант усиливал капиталистическе элементы, речь шла о передаче в форме концессий значительных экономических объектов и немцам и японцам, об обязательствах поставки Германии сырья, продовольствия, жиров по ценам ниже мировых. Внутренние последствия этого были ясны. Вокруг немецко-японских концессионеров сосредоточиваются интересы частного капитала в России. Кроме того, вся эта политика была связана с программой восстановления индивидуального сектора, если не во всем сельском хозяйстве, то в значительной его части. Но если в первом варианте дело шло о значительном восстановлении капиталистических элементов, то во втором – контрибуции и их последствия, передача немцам в случае их требований тех заводов, которые будут специально ценны для их хозяйства. Так как он в том же самом письме отдавал себе уже полностью отчет, что это есть возрождение частной торговли в больших размерах, то количественное соотношение этих факторов давало уже картину возвращения к капитализму, при котором оставались остатки социалистического хозяйства, которые бы тогда стали просто государственно-капиталистическими элементами…
Вышинский: В этом втором письме, которое было названо развернутой программой пораженчества, было ли что-нибудь об условиях, которым должна удовлетворить пришедшая к власти группа параллельного центра в пользу иностранных государств?
Радек: Вся программа была направлена на это.
Вышинский: Самих условий Троцкий не излагал?
Радек: Излагал.
Вышинский: Конкретно говорил о территориальных уступках?
Радек: Было сказано, что, вероятно, это будет необходимо.
Вышинский: Что именно?
Радек: Вероятно, необходимы будут территориальные уступки.
Вышинский: Какие?
Радек: Если мириться с немцами, надо идти в той или другой форме на их удовлетворение, на их экспансию.
Вышинский: Отдать Украину?
Радек: Когда мы читали письмо, мы не имели сомнения в этом. Как это будет называться – гетманской Украиной или иначе – дело идет об удовлетворении германской экспанции на Украине. Что касается Японии, то Троцкий говорил об уступке Приамурья и Приморья…»
3. Еще из показаний Радека:
«Радек: Если до этого времени Троцкий там, а мы здесь, в Москве, говорили об экономическом отступлении на базе советского государства, то в этом письме намечался коренной поворот. Ибо, во-первых, Троцкий считал, что результатом поражения явится неизбежность территориальных уступок, и называл определенно Украину. Во-вторых, дело шло о разделе СССР. В-третьих, с точки зрения экономической, он предвидел следующие последствия поражения: отдача не только в концессию важных для экономических государств объектов промышленности, но и передача, продажа в частную собственность капиталистическим элементам важных экономических объектов, которые они наметят. Троцкий предвидел облигационные займы, то есть допущение иностранного капитала к эксплуатации тех заводов, которые формально останутся в руках советского государства.
В области аграрной политики он совершенно ясно ставил вопрос о том, что колхозы надо будет распустить, и выдвигал мысль о предоставлении тракторов и других сложных с.-х. машин единоличникам для возрождения нового кулацкого строя. Наконец, совершенно открыто ставился вопрос о возрождении частного капитала в городе…
В области политической в этом письме была постановка вопроса о власти. В письме Троцкий сказал: ни о какой демократии речи быть не может. Рабочий класс прожил 18 лет революции, и у него аппетит громадный, а этого рабочего надо будет вернуть частью на частные фабрики, частью на государственные фабрики, которые будут находиться в состоянии тяжелейшей конкуренции с иностранным капиталом. Значит – будет крутое ухудшение положения рабочего класса. В деревне возобновится борьба бедноты и середняка против кулачества. И тогда, чтобы удержаться, нужна крепкая власть, независимо от того, какими формами это будет прикрыто…
Было еще одно очень важное в этой директиве, а именно – формулировка, что неизбежно выравнивание социального строя СССР с фашистскими странами-победительницами, если мы вообще хотим удержаться…
Вышинский: Значит, если коротко суммировать содержание этого письма, то к чему сводятся основные пункты?
Радек: Мы оставались на позиции 1934 года, что поражение неизбежно.
Вышинский: И какой отсюда вывод?
Радек: Вывод из этого неизбежного поражения тот, что теперь открыто был поставлен перед нами вопрос о реставрации капитализма…
Вышинский: Дальше?
Радек: Третье условие было самым новым для нас – поставить на место советской власти то, что он называл бонапартистской властью. А для нас было ясно, что это есть фашизм без собственного финансового капитала, служащий чужому финансовому капиталу.
Вышинский: Четвертое условие?
Радек: Четвертое – раздел страны. Германии намечено отдать Украину; Приморье и Приамурье – Японии.
Вышинский: Насчет каких-нибудь других экономических уступок говорилось тогда?
Радек: Да, были углублены те решения, о которых я уже говорил. Уплата контрибуции в виде растянутых на долгие годы поставок продовольствия, сырья и жиров. Затем – сначала он сказал это без цифр, а после более определенно – известный процент обеспечения победившим странам их участия в советском импорте. Все это в совокупности означало полное закабаление страны.
Вышинский: О сахалинской нефти шла речь?
Радек: Насчет Японии говорилось – надо не только дать ей сахалинскую нефть, но обеспечить ее нефтью на случай войны с Соединенными Штатами Америки. Указывалось на необходимость не делать никаких помех к завоеванию Китая японским империализмом… (Напомним, что речь шла не о конкретных договорах, речь шла о планах. Согласно материалам процесса, планы эти были таковы, что смутили сторонников Троцкого внутри страны, какими бы рьяными оппозиционерами они ни были. Смутили, однако от Троцкого не оттолкнули. – Авт.)»
4. И еще из допроса Радека:
«Радек: Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. Мы решили созвать совещание. Пятаков поехал к Троцкому… Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол… Тогда мы решили, что мы созываем совещание, несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.
…Прерывали ли мы деятельность после того, как получили директиву? Нет. Машина крутилась и в дальнейшем.
Вышинский: Вывод какой?
Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть. Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня, как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.
Вышинский: Что вы решили?
Радек: Первый ход – это было идти в ЦК партии, сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не я пошел в ГПУ, а за мной пришло ГПУ.
Вышинский: Ответ красноречивый.
Радек: Ответ грустный».
Эти показания и имел в виду Молотов под тем, что называл «нелепостью». Продолжим же прерванную цитату. «…Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий – отдать и Дальний Восток, и Украину, и чуть ли не Кавказ, – я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись, а потом следователи упростили это…»
Думаем, читатель и без нашей подсказки найдет самую чудовищную нелепость всей этой истории. Она заключается в том, что этот план, даже Молотовым, вторым человеком в государстве, воспринимаемый как чудовищная нелепость, как абсурд, – все это совершилось. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков – другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры – реализовали этот план до самых мельчайших его деталей. Кстати, к вопросу об абсурде: если бы году этак в 1985-м кто-нибудь рассказал нам, какой станет Россия в 2000 году, – кто из нас в ответ не покрутил бы пальцем у виска?
Начало
Может быть, все бы еще и обошлось – но заговорщикам фатально не повезло (зато повезло стране и всем нам). Сталин, возможно, даже сам того не ведая, нанес удар по прикрытию.
…Первый звонок для начальника НКВД Генриха Ягоды прозвучал еще в 1934 году, когда одним из руководителей расследования убийства Кирова стал Николай Ежов из Комиссии партийного контроля. Весной 1936 года Сталин подключил его и к следствию по делу арестованных троцкистов. Столкнувшись еще в ходе расследования убийства Кирова, эти двое продолжали соперничать по-прежнему.
Ягода попытался повторить маневр 1935 года, свести дело к тому, что уже арестованные оппозиционеры – это и есть троцкистский актив. Но на сей раз не вышло. Ежов продолжал дело, не советуясь с шефом НКВД. И Ягода не выдержал роли, стал принимать следствие слишком близко к сердцу, что странно – до сих пор излишнего стремления к справедливости за ним вроде бы не наблюдалось. Сохранились протоколы допросов, на которых рукой Ягоды написано: «чепуха», «ерунда», «не может быть» и т. п. Любопытно…
И все же как-то уж очень все просто. Если бы шеф НКВД по-настоящему захотел саботировать следствие, то что мог ему противопоставить не искушенный в чекистской работе Ежов? Вспомним, как выводили из игры Енукидзе и Петерсона, как виртуозно устроили подмену с германским консульством в Ленинграде – ведь те дела тоже были под контролем. А здесь такое ощущение, что НКВД попросту сдает уже раскрытых и засвеченных старых оппозиционеров. Выскажем безответственное предположение: НКВД их на самом деле сдает. Зачем? А затем же, зачем и раньше, – чтобы отвести удар от настоящих. От тех, которым совершенно не нужны в новой России ни Троцкий, ни Зиновьев с Каменевым – оттого они в этих группировках и не засвечены.
Один из этих настоящих – сам Ягода. Ну и, конечно, один бы он ничего не сделал, в «органах» должны быть и другие его люди. В августе 1936 года был арестован очень близкий ему человек – начальник секретно-политического отдела ГУГБ Г. А. Молчанов. Узнав о его аресте, тут же застрелились трое его сотрудников. Узнав об аресте самого Ягоды, еще один его доверенный сотрудник, Матвей Погребинский, который в это время проводил оперативное совещание, вышел в туалет и там застрелился. Ну и, конечно, многие были арестованы – впрочем, это далеко не всегда что-то доказывает…
…25 сентября Сталин и Жданов, находившиеся на отдыхе (то есть работавшие в то время на побережье Черного моря), отправили в Москву шифрованную телеграмму (опять же, документ для внутреннего пользования).
«Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей наркомвнудела…»
Здесь самое важное – не назначение Ежова, а снятие Ягоды. И еще любопытна цифра: четыре года. Почему именно четыре? Что такого происходило в стране в 1932 году?
В 1932-м много чего происходило. Например, подготовка открытого выступления крестьянства и последующей интервенции[42]. Могла ли оппозиция пройти мимо такого шанса расправиться с ненавистным правительством?
Среди донесений агентов советской разведки в Германии содержатся сведения о подготовке переворота и о некоем теневом «правительстве» – и, кстати, согласно позднейшим показаниям Ягоды, начало заговора действительно относится к 1932 году. Но в 1936-м областные работники ни о его показаниях, ни тем более о секретных донесениях знать не могли. Должно быть, они всерьез принялись за бывших троцкистов и накопали что-то такое, из чего следовал этот вывод.
Ягоду пока что перевели в наркомат связи. А Ежов, едва вступив в должность, тут же сменил и заместителей. Замами нового наркома стали М. Д. Берман, начальник ГУЛАГа, М. П. Фриновский, начальник погранвойск, и Л. Н. Бельский, кадровый чекист с 1918 года. Все очень опытные, и все родом из ВЧК, что еще сыграет свою черную роль. Укрепили Особый отдел, который стал называться контрразведывательным (или КРО) и которому теперь стали подведомственны все дела по шпионажу. А еще появилось отделение охраны. И, кстати, в начале ноября была резко усилена персональная охрана руководства страны. Надо же, как странно: оппозиция разгромлена, а охрана усиливается. С чего бы это?
Сменив верхушку наркомата, Ежов получил доступ ко всем материалам. Что он там накопал? По-видимому, что-то серьезное, потому что к марту уже были арестованы 238 высокопоставленных чекистов – из них 107 работали в Главном управлении госбезопасности. За что, спрашивается, их арестовывали? Уж явно не за превышение полномочий при работе с подследственными, до Берии еще два года жить, да и разве в 1936 году, при Ягоде, так превышали полномочия, как при Ежове в 1937-м?
Весной 1937 года аресты продолжались, но какие-то странные: не трогали почти никого, кроме чекистов. Это можно объяснить лишь одним: Ежов разматывал группу в НКВД. Кроме того, значительно раньше, 11 февраля, был арестован Енукидзе.
А 31 марта взяли Ягоду, и как взяли! Такого, кажется, еще не бывало. Спецсвязью всем членам ЦК разослали следующее сообщение: «Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в наркомат связи, политбюро ЦК ВКП считает необходимым исключение его из партии и ЦК и немедленный его арест. Политбюро ЦК ВКП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест. По поручению политбюро ЦК ВКП Сталин»[43].
И снова: что случилось?
Ягоду явно изъяли, потому что, арестовав, его не спешили допрашивать. Спрашивали какую-то ерунду. А тем временем взяли еще нескольких высокопоставленных чекистов, в том числе и кое-кого из наших знакомых: бывшего начальника особого отдела Гая (того самого, что писал на донесении Зайончковской: «Это бред выжившей из ума старухи»), начальника отдела охраны ГУГБ Паукера, бывшего коменданта Кремля Петерсона.
26 апреля Ягода дал показания о своей связи с правыми: Рыковым, Бухариным и пр., признал, что являлся организатором заговора. Но было кое-что, о чем они все, признавая любые альянсы с любыми политиками, молчали насмерть – они молчали о военных. Еще бы: в этом был их единственный шанс остаться в живых. Другого у них не было, и они молчали, надеясь, что те, оставшиеся на свободе, незасвеченные, сделают свое дело.