В послании Гитлер устанавливал наконец свою огромную цену. Германо–русские отношения, писал Риббентроп, «подошли к историческому поворотному моменту… Не существует противоречий в интересах Германии и России… История отношений между двумя странами показывает, что нам лучше быть друзьями, а не врагами».
«Кризис германо–польских отношений, спровоцированный политикой Англии, — продолжал Риббентроп, — и попытки организации союза на основе этой политики делают желательным скорейшее выяснение германо–русских отношений. В противном случае… дела могут принять такой оборот, что оба правительства лишатся возможности восстановить германо–советскую дружбу и совместно разрешить территориальные вопросы, связанные с Восточной Европой. Правительства обеих стран не должны выпускать сложившуюся ситуацию из–под контроля и обязаны предпринять своевременные меры. Будет фатальной ошибкой, если вследствие незнания взглядов и намерений друг друга два народа не договорятся».
Министр иностранных дел Германии был готов к своевременным действиям «от имени фюрера».
«Как нам стало известно. Советское правительство также ратует за выяснение германо–русских отношений. Поскольку из предыдущего опыта известно, что такое выяснение может быть достигнуто постепенно посредством обычных дипломатических каналов, я готов прибыть с кратким визитом в Москву, чтобы от имени фюрера изложить его взгляды господину Сталину. По моему мнению, только посредством такого прямого обсуждения можно достигнуть перемен и тем самым заложить фундамент для окончательного урегулирования германо–русских отношений».
Британский министр иностранных дел не изъявлял горячего желания ехать в Москву, а его немецкий коллега не просто выражал желание, но стремился туда поехать — контраст, который, как точно рассчитали нацисты, должен был произвести впечатление на недоверчивого Сталина. Немцы полагали крайне важным, чтобы их идеи были доложены русскому диктатору лично. В связи с этим Риббентроп добавил к срочной телеграмме «приложение».
«Я прошу Вас не вручать этих инструкций господину Молотову в письменном виде, а зачитать их ему. Я считаю важным, чтобы они дошли до господина Сталина в как можно более точном виде, и я уполномочиваю Вас в то же самое время просить от моего имени господина Молотова об аудиенции с господином Сталиным, чтобы вы могли передать это важное сообщение еще и непосредственно ему. В дополнение к беседе с Молотовым условием моего визита являются широкие переговоры со Сталиным».
В предложении министра иностранных дел была замаскирована приманка. Немцы не без оснований полагали, что Кремль на эту приманку клюнет. Говоря о том, что «нет проблемы от Балтийского до Черного моря, которая не могла бы быть решена к взаимному удовлетворению сторон», Риббентроп выделял Прибалтийские государства, Польшу, юго–восточный вопрос и т. д. А кроме того, не забывал упомянуть о необходимости «совместного разрешения территориальных вопросов, связанных с Восточной Европой».
Германия была готова разделить Восточную Европу с Советским Союзом. Англия и Франция не могли ответить равноценным предложением, даже если бы и хотели. Сделав это предложение, Гитлер, уверенный, очевидно, в том, что оно не будет отвергнуто, в тот же день, 14 августа, еще раз собрал командующих видами вооруженных сил, чтобы поведать им о планах и перспективах будущей войны.
«Величайшая драма, — сказал Гитлер своим слушателям, — приближается к кульминации». Для достижения политических и военных успехов необходимо пойти на риск. Он уверен, что Англия и Франция воевать не будут. Во–первых, в Англии «нет лидера настоящего калибра. Те люди, которых я видел в Мюнхене, не из тех, кто способен начать новую мировую войну». Как и во время предыдущих совещаний с генералами, Гитлер не мог не думать об Англии. Он обстоятельно рассказал о сильных и слабых ее сторонах, особенно о слабых.
В отличие от 1914 года, по словам Гитлера, записанным Гальдером, Англия не позволит себе участвовать в войне, которая продлится годы… Это удел богатых стран… Даже у Англии сегодня нет денег, чтобы вести мировую войну. За что же воевать Англии? Ради союзника умирать никто не захочет.
Задаваясь вопросом, какие военные меры могут предпринять Англия и Франция, Гитлер отвечал следующим образом:
«Наступление на Западный вал мало вероятно. Бросок на север через Бельгию и Голландию не принесет скорой победы. Ни то ни другое не поможет полякам.
Все эти факты говорят за то, что Англия и Франция в войну не вступят… Нет ничего, что может заставить их вступить в эту войну. Те, кто был в Мюнхене, просто побоятся рисковать… Английский и французский генеральный штабы довольно трезво оценивают перспективы военного конфликта и высказываются против него…
Все это укрепляет нас в убеждении, что Англия может угрожать на словах, даже может отозвать своего посла или наложить эмбарго на торговлю, но она никогда не склонится к участию в вооруженном конфликте».
Затем Гитлер объяснил, что, хотя предстоит сражаться только с Польшей, ее надо разгромить «в течение одной–двух недель», так, чтобы весь мир понял, что с ней покончено, и не пытался помогать ей.
В тот день Гитлер не был готов сообщить своим генералам, насколько далеко он зашел в переговорах с Россией, хотя генералы восприняли бы это с удовлетворением, так как были убеждены, что Германия не может вести большую войну на два фронта. Но Гитлер сказал вполне достаточно, чтобы у них разыгрался аппетит.
«Россия, — говорил фюрер, — ни в коей мере не расположена таскать для кого–то каштаны из огня». Он объяснил систему контактов с Москвой, сложившуюся после начала торговых переговоров. Теперь он рассуждал, «нужно ли посылать в Москву человека для ведения переговоров и должен ли этот человек быть влиятельным». Далее он заявил, что Россия, не связанная никакими обязательствами с Западом, осознала необходимость уничтожения Польши. Она заинтересована в «разграничении сфер влияния», а он, фюрер, «готов пойти на компромисс».
В длинной стенограмме, сделанной на встрече Гальдером, нет ни единого упоминания о том, что он, начальник генерального штаба сухопутных войск, или генерал Браухич, главнокомандующий сухопутными войсками, или Геринг подвергли сомнению курс Гитлера, который вел Германию к европейскому конфликту. Хотя Гитлер был уверен, что Англия и Франция не примут участия в войне, а Россия останется нейтральной, Геринг всего за неделю до этого получил прямое предупреждение, что в случае нападения Германии на Польшу Англия несомненно будет воевать.
Еще в июле друг Геринга, швед Биргер Далерус, пытался убедить его, что общественное мнение Англии не смирится с распространением нацистской агрессии. Шеф люфтваффе усомнился в этом, и тогда Далерус организовал 7 августа у себя дома в Шлезвиг–Гольштейне, неподалеку от датской границы, встречу Геринга с семью английскими бизнесменами. Британские бизнесмены в устной форме и в письменном меморандуме изо всех сил старались убедить Геринга в том, что в случае нападения Германии на Польшу Англия останется верна союзническим обязательствам. Мало вероятно, что их попытки увенчались успехом, но Далерус, сам бизнесмен, был склонен считать, что увенчались[187]. Этот швед вообще был интересной личностью. В течение нескольких следующих суматошных недель он выступил в роли миротворца между Германией и Англией. У него несомненно были солидные связи в Лондоне и Берлине. Он был вхож на Даунинг–стрит, где 20 июля его принял лорд Галифакс, чтобы обсудить предстоящую встречу английских бизнесменов с Герингом. Вскоре его приняли Гитлер и Чемберлен. Несмотря на благородные стремления сохранить мир, он был весьма наивен, а как дипломат в высшей степени некомпетентен. Через много лет на Нюрнбергском процессе при допросе, который вел сэр Дэвил Максвелл–Файф, шведский дипломат–любитель был вынужден с горечью признать, что Гитлер и Геринг его жестоко обманули.
Почему же генерал Гальдер, который одиннадцать месяцев назад возглавил заговор, имевший целью свергнуть Гитлера, не выступил 14 августа против него, хотя он намеревался начать войну? Или, если он считал такое выступление бесполезным, почему он не организовал заговор против диктатора по той же причине, что и накануне Мюнхена, ведь война в настоящее время грозила обернуться для Германии катастрофой? Гораздо позднее, на допросе в Нюрнберге, Гальдер объяснил, что даже в середине августа 1939 года он все еще не верил, будто Гитлер рискнет начать войну, несмотря на все, что он говорил. Запись, сделанная Гальдером в дневнике 15 августа, то есть на следующий день после совещания, гласит, что он также не верил в то, что Франция и Англия решатся воевать.
Что касается Браухича, то это был не тот человек, который мог поставить под сомнение планы Гитлера. Хассель, 15 августа узнав от Гизевиуса о военном совещании в Оберзальцберге, заявил командующему сухопутными войсками, что он «абсолютно уверен»: Англия и Франция вмешаются, если Германия нападет на Польшу. «С ним ничего нельзя поделать, — с грустью отмечал Хассель в своем дневнике. — Он боится или не понимает, о чем идет речь… На генералов надеяться не стоит… Лишь некоторые из них сохранили ясные головы — это Гальдер, Канарис, Томас».
Только генерал Томас, блестящий начальник отдела экономики и вооружения ОКВ, осмелился открыто возразить фюреру. Через несколько дней после совещания 14 августа он вместе с бывшими участниками заговора — Герделером, Беком и Шахтом составил меморандум, который лично зачитал шефу ОКВ генералу Кейтелю. «Скоротечная война и скоротечный мир, — писал он, — полнейшая иллюзия. Нападение на Польшу приведет к мировой войне, для ведения которой Германия не имеет ни сырья, ни продовольствия». Но Кейтель, в голове которого роились лишь мысли, заимствованные у Гитлера, отмел саму идею продолжительной войны. Англичане — декаденты, французы — дегенераты, у американцев в этом деле нет никакой заинтересованности. Никто из них за Польшу воевать не будет.