Германия, говорилось дальше, не может более разделять точку зрения Англии о достижении решения путем прямых переговоров с Польшей. Тем не менее «исключительно» для того, чтобы не портить отношения с английским правительством, и в интересах англо-германской дружбы Германия готова «принять предложение Англии и вступить в прямые переговоры» с Польшей. «В случае территориальных перемен в Польше» правительство Германии не может дать гарантий без согласия Советского Союза. (Английское правительство, конечно, не знало о секретном протоколе к советско-нацистскому пакту, предусматривающем раздел Польши.) Во всем остальном, говорилось далее в ноте, «выступая с такими предложениями, правительство Германии никогда не имело намерения затрагивать жизненные интересы Польши или ставить под вопрос ее существование как независимого государства».
А в самом конце таилась ловушка:
«Правительство Германии охотно принимает предложение британского правительства о посредничестве в организации приезда в Берлин польского представителя, наделенного полномочиями. Оно рассчитывает, что это лицо прибудет в среду, 30 августа 1939 года.
Правительство Германии немедленно представит все предложения по урегулированию разногласий, которые оно считает приемлемыми и, если возможно, передаст их в распоряжение британского правительства до приезда польского представителя».
Гендерсон читал ноту, Гитлер и Риббентроп, стоя рядом, смотрели на него. Посол читал молча, пока не дошел до параграфа, в котором говорилось, что немцы ждут представителя Польши на следующий день.
«Это похоже на ультиматум», — сказал он, но Гитлер с Риббентропом это яростно отрицали. Просто они сочли нужным подчеркнуть, сказали они, «важность момента, когда две готовые к бою армии стоят друг против друга».
Посол, который, несомненно, помнил, какой прием был оказан Шушнигу и Гахе, спросил, будет ли польский представитель, если он приедет, «хорошо принят» и будут ли обсуждения вестись «на основе полного равенства».
«Конечно!» — ответил Гитлер.
Затем последовала язвительная дискуссия, вызванная замечанием Гитлера о том, что посол напрочь забывает об огромном числе немцев, подвергающихся издевательствам в Польше. Гендерсон, как сообщил он в Лондон, «бурно возражал».
«В тот вечер я покинул рейхсканцелярию переполненный дурными предчувствиями», — писал он позднее в своих мемуарах, хотя в докладе в Лондон об этом не сообщил. «Мои солдаты, — сказал ему Гитлер, — спрашивают меня: «Да или нет?» Они уже потеряли одну неделю и не могут себе позволить потерять еще одну, «иначе к их врагам в Польше прибавятся еще и осенние дожди».
Из официального доклада посла и из его книги очевидно, что он не разглядел ловушки, расставленной Гитлером, до следующего дня, когда была подстроена еще одна ловушка и обман Гитлера выявился. Игра диктатора становится ясна из текста официального ответа. Вечером 29 августа он потребовал, чтобы полномочный представитель Польши прибыл в Берлин на следующий день. Можно не сомневаться, что он собирался оказать ему такой же прием, как австрийскому канцлеру и президенту Чехословакии при аналогичных, как ему казалось, условиях. Если поляки срочно не пришлют своего представителя в Берлин — а в том, что они его не пришлют, он был уверен — или если даже пришлют, но он не примет требований Гитлера, тогда Польшу можно будет обвинить в отказе от «мирного урегулирования», а Англию и Францию убедить не оказывать ей помощь. Примитивно, но коротко и ясно.
Однако Гендерсону вечером 29 августа это еще не было ясно. Когда он составлял для Лондона отчет о встрече с Гитлером, он пригласил в посольство польского посла. Рассказав ему о содержании немецкой ноты, он уже от себя добавил: «…Необходимо действовать быстро. Я убеждал его, что в интересах Польши следует немедленно просить правительство тотчас же назначить кого-либо, чтобы он представлял интересы Польши на предложенных переговорах».
В лондонском Форин оффис на этот вопрос смотрели по-другому. В два часа утра 29 августа Галифакс, изучив ответ правительства Германии и отчет Гендерсона о встрече с Гитлером, отправил послу телеграмму, в которой сообщал, что ответ немцев будет тщательно изучен правительством, но, «конечно, неразумно ожидать, что мы сможем сделать так, чтобы представитель Польши прибыл в Берлин сегодня, на это правительство Германии может не рассчитывать». Дипломаты и сотрудники министерства иностранных дел лихорадочно работали круглые сутки, так что Гендерсон уже в 4.30 утра доставил это послание на Вильгельмштрассе.
В течение 30 августа он передал еще четыре послания из Лондона. Одно поступило от Чемберлена лично Гитлеру. Премьер сообщал, что ответ Германии рассматривается «со всей срочностью» и что ответ на него последует в течение дня. А пока премьер-министр просил немецкое правительство — с аналогичной просьбой он обратился и к правительству Польши — принять меры во избежание пограничных инцидентов. Во всем остальном он приветствовал «стремление к англо-германскому взаимопониманию, которое имело место при состоявшемся обмене мнениями». Второе послание — аналогичное первому — поступило от Галифакса, третье — тоже от министра иностранных дел. В нем говорилось о фактах саботажа со стороны немцев в Польше и содержалась просьба воздержаться от подобных действий. Четвертое послание Галифаксом было отправлено в 18.50. В нем отражалось ужесточение позиции по отношению к Германии как министерства иностранных дел, так и посла в Берлине.
Поразмыслив, Гендерсон в тот же день дал в Лондон телеграмму:
«Хотя я все еще рекомендую правительству Польши использовать эту последнюю возможность и установить прямой контакт с Гитлером, чтобы убедить мировую общественность, что Польша готова принести жертву ради сохранения мира, из ответа немцев можно заключить, что Гитлер твердо намерен достичь своей цели так называемым мирным и справедливым путем, если это ему удастся, а если не удастся — то при помощи силы».
К этому времени даже Гендерсон не думал о втором Мюнхене. Поляки о такой возможности для себя вообще никогда не помышляли. 30 августа, в 10 часов утра, английский посол в Варшаве прислал Галифаксу телеграмму, в которой сообщал, что «невозможно будет убедить правительство Польши немедленно послать в Берлин Бека или другого представителя для обсуждения путей урегулирования конфликта на предложенной Гитлером основе. Они скорее будут драться и погибнут, чем согласятся на такое унижение, особенно после опыта Чехословакии, Литвы и Австрии». Он предлагал провести переговоры в нейтральной стране, если это будут переговоры «равных».
Ужесточение позиции Галифакса было подкреплено сообщениями его послов в Берлине и Варшаве. В телеграмме Гендерсону он указывал, что британское правительство не может «советовать» правительству Польши принять требование Гитлера и прислать полномочного эмиссара в Берлин. Министр иностранных дел считал это «совершенно необоснованным».
«Не могли бы вы предложить германскому правительству, — продолжал Галифакс, — прибегнуть к обычной в таких случаях процедуре: когда будут готовы их предложения, пригласить посла Польши, вручить ему предложения для передачи в Варшаву и попросить их высказать свои предложения по ведению переговоров».
В полночь на 31 августа Гендерсон доставил Риббентропу обещанный ответ английского правительства. Единственным свидетелем этой встречи был д-р Шмидт, впоследствии вспоминавший о ней как о самой бурной за все двадцать три года его работы в качестве переводчика.
«Должен вам сказать, — телеграфировал посол Галифаксу сразу после встречи, — что Риббентроп во время этой неприятной встречи подражал Гитлеру в самых худших его проявлениях». Спустя три недели в своем «Последнем докладе» посол вспоминал, что министр иностранных дел Германии вел себя «откровенно враждебно», причем чувство это перерастало в ненависть каждый раз, когда я переходил к следующему пункту. Он все время поднимался со стула и спрашивал, есть ли у меня еще что-нибудь, а я каждый раз отвечал, что есть». Шмидт вспоминал, что Гендерсон тоже встал. Несколько мгновений, вспоминал единственный свидетель, два этих человека смотрели друг на друга с такой ненавистью, что ему показалось, будто вот-вот начнется драка.
Но для истории важна не фарсовая сторона встречи между министром иностранных дел Германии и послом его величества в Берлине, проходившей в ночь на 31 августа, а событие, которое произошло во время этой бурной встречи и которое выявило последнее мошенничество Гитлера и открыло наконец сэру Невиллу Гендерсону, хотя и слишком поздно, глаза на Третий Рейх.
Риббентроп едва взглянул на ответ английского правительства, а пояснений Гендерсона и вовсе почти не слушал. Когда Гендерсон спросил о предложениях Германии, которые Гитлер обещал представить английскому правительству в своем последнем послании, Риббентроп презрительно ответил, что уже поздно об этом говорить, так как польский эмиссар до полуночи не прибыл. Тем не менее предложения были подготовлены и Риббентроп стал их зачитывать.
Читал он по-немецки, очень быстро, невнятно произнося слова. «Тон его был раздраженным», — докладывал Гендерсон.
«Из шестнадцати, пунктов я уловил содержание только шести, но совершенно невозможно гарантировать точность восприятия без тщательного изучения самого текста. Когда он закончил чтение, я попросил разрешения взглянуть на текст. Риббентроп категорически отказал, презрительным жестом швырнул текст на стол и сказал, что теперь предложения устарели, так как польский эмиссар не прибыл до полуночи»[63].
Может, они и устарели, поскольку немцы предпочли считать именно так. Важно другое — немецкие предложения не были рассчитаны на то, чтобы их воспринимали всерьез. Это был чистый обман. Он нужен был для того, чтобы убедить немецкий народ, а если удастся, то и общественное мнение, что Гитлер в самую последнюю минуту пытался добиться разумного урегулирования разногласий с Польшей. Фюрер фактически это признал. Д-р Шмидт слышал, как позднее он говорил: «Мне нужно было алиби, особенно в глазах немецкого народа, чтобы показать, что я сделал все ради сохранения мира. Этим объясняются мои великодушные предложения относительно урегулирования вопросов о Данциге и коридоре».