Но я не знаю, зачем она проглотила эту муху.
Наверное, она умрет[280].
Учитывая, как мало мы знаем о своем функционировании в зависимости от сложности биологии, некоторые специалисты по этике утверждают, что, возможно, нам не стоит даже пытаться играть в Бога. В отчете Комиссии США по биоэтике, назначенной Джорджем Бушем, консервативный специалист по биоэтике Леон Касс писал:
«Честь называться “человеком”, заложенная в величии самой жизни и расцветающая таким образом, который, кажется, только угождает человеческой гордыни, сходит на нет сама по себе, но становится выше всякий раз, когда мы склоняем головы и открываем сердца перед мощными силами, превосходящими наши собственные. Высшее величие богоподобного животного проявляется в том, как она признает и прославляет божественное»[281].
Гарвардский философ Майкл Сэндел пришел к тому же выводу в своей статье Atlantic, а затем и в книге The Case Against Perfection. «Верить, что наши таланты и способности – это целиком и полностью наша заслуга, – пишет он, – значит неправильно понимать наше место в сотворении мира и путать нашу роль с ролью Бога»[282].
Это не просто философская позиция. Мы помним, что эмбрионы на ранних стадиях представляют собой мозаику из разных типов клетки, из-за чего бывает трудно понять, станет ли потенциально вредная мутация опасной для будущего ребенка. Мы также видели, что даже самые, казалось бы, детерминантные моногенные мутации не всегда приводят к характерному заболеванию. Но раз столько поставлено на карту, почему бы нам просто не пойти по проторенному пути доверия к природе и собственной биологии (даже со всеми ее ошибками, недостатками, а порой и опасными мутациями), проложенному за миллиарды лет?
Потому что мы люди. Именно поэтому.
Как только наши предки создали первые инструменты, они бросили вызов окружающей среде того времени. Как только мы начали выращивать зерновые культуры, вспахивать поля и создавать лекарства для лечения ужасных и естественных болезней, поражающих наш вид, мы показали средний палец природе. Хотя у нас есть веские причины не вырубать наши леса, не отравлять воздух и океаны и не уничтожать другие виды, населяющие планету, наша история взаимоотношений с природой сводится к истории войн. Природа сплела заговор убить нас непогодой, атакой хищников, голодом и болезнями, а мы оборонялись всем, чем могли. Мы не жили в гармонии с природой; мы искали золотую грань между уважением к природе и праведной войной с ней.
Мы все согласимся, что муравьи являются частью природы. Как и муравейники. Птицы – это тоже часть природы, как и их гнезда. Люди также являются частью природы. Кем же еще мы могли быть? Но если человек – это часть природы, то сюда же относятся и наши торговые центры, ядерные бомбы и CRISPR-редактирование?
Нам не пришлось бы играть в Бога, если бы мир вокруг оказался менее враждебным. Дарвин описал природу как «неуклюжую, расточительную, грубую, низкую и ужасно жестокую»[283]. Если Бог все-таки существует и он милостив к нам, то возникает справедливый вопрос: почему сам Бог не играет в бога? Если Бог задумал мир именно таким, то почему мы вообще должны бороться с такими естественными болезнями, как рак? Если нет, то зачем ограничивать то, что мы могли бы совершить, чтобы продолжить делать мир лучше и безопаснее? Если Бог (для тех, кто в него верит) не хотел, чтобы мы жили в пещерах, изнемогали от болезней, голода, хищников и стихий, то разве все это, начиная каменными орудиями и заканчивая огнем и редактированием генома, не должно помочь Богу завершить начатое? Но с другой стороны, если этому Богу нет до нас никакого дела, то разве не должны мы приложить максимум усилий, чтобы позаботиться о защите и процветании своего вида, сохраняя экосистему вокруг?
Это приводит нас к логичному выводу. Но вовсе не к тому, что не следует играть в Бога, а наоборот – к тому, что мы должны это делать. Только здраво и не нарушая гармонии с окружающей средой. Мы никогда не узнаем геном в совершенстве. Точно так же у нас не было совершенных знаний об огне, пока человек не начал им пользоваться, о раке, пока мы не попытались его лечить, или о домашних культурах, пока мы не начали ими питаться. В каждом случае мы находили баланс между всеми за и против и двигались вперед с несовершенной информацией и стремлением к новым знаниям и открытиям. То же самое касается и генетических технологий.
Чем больший шаг мы пытаемся сделать, чтобы достичь генетической революции, тем большую цену нам придется заплатить – и тем сильнее она скажется на нас. Очевидно, что нам следует продолжать исследования. Внесение ненаследственных генетических изменений в геном человека для борьбы с болезнями поможет получить и общественное признание. Отбор и редактирование эмбрионов – это более масштабный шаг, который вызовет больше дискуссий и привлечет более пристальное внимание. Но было бы глупо полагать, что человеческому виду понадобятся совершенные знания, чтобы идти вперед. Мы не сможем и не будем их ждать. Мы – гоминины, которые слезли с деревьев, а затем покорили мир. Мы полны оптимизма и гордыни. Это встроено в нашу операционную систему.
Противники любых наследуемых генетических модификаций правильно предупреждают о «скользкой дорожке», когда один шаг ведет к другому[284]. Каждый маленький шаг, который ученые, врачи или государства делают в сторону генной инженерии человека, неизбежно оправдает следующий. Если допустимо внедрять в эмбрион митохондрии женщины-донора, помогая родителям уберечь свое дитя от рождения с митохондриальными заболеваниями, то почему нельзя осуществить наследственные генетические изменения, направленные на полное искоренение других ужасных болезней? Если нет ничего плохого в том, чтобы отобрать эмбрион, который не умрет молодым от болезни Гентингтона или не будет иметь поврежденных копий гена APOE4, значительно увеличивающих шансы на раннюю болезнь Альцгеймера, то что плохого в том, чтобы выбрать эмбрион, который проживет необычайно долгую здоровую жизнь? Если мы можем совмещать и смешивать генетические материалы, чтобы вырастить свинью с сердцем человека для трансплантации, то почему нельзя делать то же самое с людьми, гарантируя, что наши дети родятся с самым сильным сердцем, каким-то органом или определенной способностью[285]?
«Генетическое здоровье и заболевания – это не обособленные соседние страны, – красиво пишет в своей книге The Gene Сиддхартха Мукерджи. – Это скорее одно государство, разделенное тонкими и часто прозрачными границами[286]. – Изначально в “скользкой дорожке” нет ничего плохого; нам просто следует осознанно выбирать направление».
Решения, стоит ли генетически отбирать и изменять предымплантированные эмбрионы или нет, принимаются взрослыми. Но по-настоящему они влияют именно на будущих детей. Консервативно настроенные генетики, часть из которых являются политическими либералами, утверждают, что активное вмешательство в генетику будущих детей лишает таких детей выбора. Но в какой степени эти дети выбирают питание матери, или уровень стресса во время беременности или то, что их, как и многих детей в Южной Корее, отправят учиться в раннем возрасте, чтобы повысить шансы на поступление в лучшие университеты и жизненный успех? И пока генетики-консерваторы настаивают, что у нас нет морального права вносить изменения в будущие поколения, ведь в данном вопросе мы лишены права голоса, другие утверждают прямо противоположное.
Оксфордский специалист по биоэтике Джулиан Савулеску является главным защитником другой точки зрения. Он считает, что у родителей есть «моральное право создавать детей с наивысшими шансами на лучшую жизнь». По его мнению, «пары, решившие завести ребенка, имеют веское моральное право выбрать ребенка, который с учетом своих генетических данных сможет достичь максимального благополучия»[287]. Ник Бостром из Оксфорда приходит к такому же выводу, предлагая нам провести так называемый обратный тест, позволяющий понять, насколько внесение конкретного генетического измерения в будущего человека оправдано с точки зрения морали[288].
Основная идея Бострома сводится к следующему: если кто-то считает, что вносить какие-то «однобокие» изменения (допустим, генетически модифицировать человека, чтобы избавить его от генетического заболевания) – это неправильно, то ему следует доказать, насколько оправданно будет поступать наоборот (например, генетически модифицировать человека, чтобы добавить генетическое заболевание), ведь именно такого эффекта он в результате и добьется. А раз никто в здравом уме не станет отстаивать генную модификацию человека с целью добавить генетическое заболевание, эта логическая структура косвенно поддерживает модернизацию человека.
Позицию Савулеску и Бострома оппоненты не раз называли противоречивой с точки зрения морали. Критики идей Савулеску и Бострома считали, что те оправдывают превозношение жизни одного над другим, обесценивают людей с ограниченными возможностями, неправильно трактуют понятие «хорошая жизнь», приравнивают генетические методы лечения к способам модернизации, а также превращают будущее потомство в товар. В своей книге 2018 года «Она смеется, как мать» научный журналист Карл Циммер предостерегает нас от того, что сам он называет «генетическим эссенциализмом», сводящим сложность человека и всего человечества к простой генетике[289]