К середине 1930-х годов американское научное сообщество начало отходить от евгеники. В 1935 году Институт Карнеги пришел к выводу, что евгеника не является наукой, и прекратил финансирование бюро евгенических записей в Колд-Спринг-Харбор. Сообщения о зверствах нацистов, озвученные на Нюрнбергских процессах 1945–1946 годов, окончательно похоронили евгеническое движение на Западе. Несмотря на то, что законы евгеники были полностью исключены из учебников только в 1960-х (в США) и 1970-х годах (в Канаде и Швеции), после войны принудительной стерилизации были подвергнуты лишь несколько людей.
Не так давно новые технологии начали радикально менять процесс воспроизводства человека, создавая новые инструменты для оценки, отбора или генетической инженерии предымплантированных эмбрионов. И многие критики вновь вспомнили о евгенике. В своем президентском обращении к Американскому колледжу медицинской генетики в 2003 году, а затем и в опубликованной статье в Калифорнийском университете в Сан-Франциско педиатр Чарльз Эпштейн провокационно спросил: «Является ли современная генетика новой евгеникой?» На что сам же и ответил, что у генетики есть все шансы стать таковой, если научное сообщество не проявит сознательности и осмотрительности[300].
В своей книге The Case Against Perfection Майкл Сэндел из Гарварда высказал аналогичную точку зрения:
«Генетические манипуляции воспринимаются как нечто более жуткое – инвазивное и зловещее, – чем другие способы повышения производительности и стремления к успеху… Это поразительным образом сближает генетику с евгеникой… Была ли старая евгеника сомнительной только из-за своей принудительности? Или же есть что-то в корне неправильное в нашей решимости сознательно планировать признаки собственного потомства?.. Проблема евгеники и генной инженерии заключается в том, что они олицетворяют предвзятую победу своеволия над одаренностью, господства над почитанием и создания над созерцанием»[301].
Артур Каплан, ведущий специалист по биоэтике, утверждал следующее:
«Ученые-диссиденты и свихнувшиеся на тоталитаризме – это не те люди, которые склонны к злоупотреблению генной инженерией. А вот мы с вами – да. И не потому, что мы плохие, а наоборот, потому что хотим творить добро. В мире с процветающей конкуренцией родители – по весьма понятным причинам – хотят наделить свое потомство всеми возможными преимуществами… И самый гарантированный способ для евгеники проникнуть в нашу жизнь – это пройти через парадную дверь, пока нервозные родители… будут бороться друг с другом за право наделить своего отпрыска лучшим набором генов»[302].
Не составит труда провести параллели между убогой евгеникой конца XIX века – первой половины XX века и тем, что зарождается сейчас. Обе науки на раннем этапе развития и с сомнительной точностью использовались или используются для принятия важных решений – будь то принудительная стерилизация «умственно отсталых» в былые дни или отказ от имплантации конкретного эмбриона либо прерывание беременности по генетическим показаниям сегодня. В каждом из этих случаев ученые и чиновники стремятся уравновесить индивидуальную половую свободу с более широкими общественными целями. И там и там потенциальные дети лишаются возможности появиться на свет. В обоих случаях общество и его конкретные представители принимают культурно-предвзятые, но необратимые решения о том, чья жизнь важна, а чья – нет. И эти сходства должны служить нам серьезным предупреждением.
Но если мы решим раскрасить генную инженерию человека в цвета нацистской евгеники, то лишимся невероятных возможностей генных технологий, способных помочь нам жить долгой и здоровой жизнью. «Если нашим главным запретом является каннибализм, – писал оксфордский философ Ричард Докинз, – то на втором месте должна стоять… позитивная евгеника… В наши дни от этого слова бросает в дрожь. Одного слова евгеническая при описании политики бывает достаточно, чтобы большинство людей от нее отказалось»[303]. Диана Пол, специалист по биоэтике, пишет, что слово евгеника «используют для устрашения. Назвать политику “евгенической” – это значит сказать, что она не просто плохая, а переходящая все границы»[304]. Возможный евгенический оттенок принимаемых сегодня решений о будущем генной инженерии должен подтолкнуть нас к проявлению большей осторожности и стремлению руководствоваться положительными ценностями. А призрак прошлых ошибок не должен стать смертным приговором для этой потенциально живительной технологии или всех людей, которым она в состоянии помочь.
В отличие от раннего евгенического движения, современные модели пренатального тестирования и отбора эмбрионов не контролируются государством, не являются принудительными, расистскими или дискриминационными в общепринятом использовании этих слов. «Современные амбиции в области евгеники не имеют ничего общего с драконовскими каскадными мерами нацистов и тому подобных, – пишет журналист Джон Энтин. – Вместо стремления к “улучшению” видов в основе новой евгеники лежит наше личное желание стать максимально здоровыми, умными и приспособленными – и сделать такими же наших детей. И в этом деле не обойтись без ограничений»[305]. Точка зрения Энтина может быть спорной. Но такие темы нужно обсуждать – ради нас самих и благополучия всего человеческого вида.
Основной принцип либерального общества сводится к тому, что по возможности индивид должен быть защищен от чрезмерной власти государства. И одним из проявлений данной философии в обществе является право женщины принимать собственные репродуктивные решения по таким вопросам, как контрацепция и аборт. В своей книге Liberal Eugenics: In Defense of Human Enhancement новозеландский философ Николас Агар пишет: «Репродуктивная свобода включает выбор: рожать ребенка или нет, а также с кем, когда и сколько раз это делать… Либеральная евгеника добавляет к этому списку свобод еще выбор определенных характеристик будущих детей».
Агар противопоставляет либеральную евгенику той, которую сам же называет «авторитарной», то есть евгенике с идеей, что именно государство определяет, какой является правильная жизнь. «Старомодная авторитарная евгеника стремилась “вылепить” всех граждан по единому, централизованному шаблону, – поясняет Агар. – Отличительной чертой новой либеральной евгеники является нейтралитет государства. Доступ к информации о полном спектре генетического вмешательства позволит будущим родителям учитывать собственные критерии при выборе усовершенствования для своих будущих детей. Авторитарная евгеника исчезнет вместе с традиционными свободами деторождения, а либералы предложат их радикально расширять».
В отличие от авторитарных решений государства, опирающихся на расовую или классовую принадлежность, в центре либеральной евгеники находится личность. В обществе, которое представляет Агар, «при выборе усовершенствования собственных детей родители будут руководствоваться личными представлениями о достойной жизни»[306]. Кроме того, крайне важно учитывать и обширное влияние отдельных родительских решений на общество в целом.
Выбор, который совершают родители, безусловно, важен, но и он не безграничен. Например, США поддержали право родителей-амишей ограждать своих детей от благ цивилизации, а евреев-хасидов – обучать детей только идишу, но не английскому. Многие американские штаты дают гораздо меньше свобод женщинам, употребляющим алкоголь или наркотики во время беременности, чем родителям – адептам христианской науки, которые отказывают собственным детям в срочной медицинской помощи. Кроме того, индивидуальный выбор родителей нельзя рассматривать вне социального и политического контекста.
Отбор эмбрионов с целью избежать заболевание уже разрешен в большинстве юрисдикций по всему миру. Поэтому вряд ли другие репродуктивные решения, направленные на улучшение здоровья и благополучия будущих детей, в большинстве стран останутся навсегда запрещенными. Когда это произойдет, главным вопросом для родителей станет не сам процесс отбора и манипуляций на эмбрионах, а степень вмешательства. Кто-то назовет это евгеникой, но общий смысл все равно изменится.
В своей провокационной статье Is There Such a Thing as Good Eugenics?, опубликованной в Los Angeles Times в 2017 году, Адам Коэн пишет, что «евгенику XX века по праву называли “борьбой со слабыми”… тогда как евгеника XXI века может стать борьбой за слабых»[307]. Это заведомо спорное мнение. Но платить определенную цену приходится и при генной инженерии будущего потомства, и при ее альтернативе.
Нетрудно представить себе возможные сценарии, когда людям потребуется генетически модифицировать себя, чтобы выжить в стремительно меняющейся среде, обусловленной глобальным потеплением или резким похолоданием после ядерной войны, падения астероида, смертоносного вируса, вырвавшегося наружу, или любых других ситуаций, которые мы пока что не можем предсказать. Другими словами, генная инженерия может быстро превратиться из отбора ради здоровья и благополучия в необходимое условие для выживания. Ответственная подготовка к возможным опасностям в будущем требует, чтобы мы разработали основные технологии уже сегодня, пока еще есть время.
Размышления о генетическом отборе в контексте возможных сценариев будущего весьма абстрактны, чего не скажешь о потенциальной возможности помочь ребенку прожить долгую здоровую жизнь. Каждый раз, когда умирает человек, с ним исчезают знания и отношения. Мы живем в сердцах наших близких, в книгах, которые пишем, и в пластиковых пакетах, которые выбрасываем. Но что бы это значило, если бы благодаря генетическому отбору или редактированию люди смогли прожить несколько дополнительных лет? Сколько открытий можно было бы сделать за это время, сколько написать стихов, сколько жизненных уроков и знаний передать? Какую цену мы как отдельные личности и общество в целом готовы будем заплатить за эту возможность и какими ценностями сможем пожертвовать? На какие риски мы готовы будем пойти по отдельности или все вместе? Ответы на эти вопросы позволят нам двигаться дальше и поставят перед нами еще более серьезные этические проблемы.