<…> Неудивительно, что Лэндеру хотелось бы, чтобы они были впервые описаны в таком авторитетном журнале, как Cell. На мой взгляд, Лэндер проявил здесь некоторое коварство”[230].
Женщины-ученые и женщины-писатели, знающие, как несправедливо порой обходятся с Розалинд Франклин при рассказе об открытии структуры ДНК, особенно возмущались из-за статьи Лэндера, который и так не пользовался расположением феминисток, поскольку слишком часто проявлял наклонности альфа-самца, хотя и достоин похвалы за свою поддержку женщин в науке. “Его обзор стал очередным примером того, как женщину вычеркивают из истории науки, – написала в Mic научная журналистка Рут Ридер. – Это объясняет, почему так важно как можно скорее отреагировать на статью Лэндера: складывается впечатление, что в этом случае мужчина-лидер снова приписывает себе все заслуги (а следовательно, получает и финансовую выгоду) в открытии, которое стало результатом работы многих людей”. Статья на сайте Jezebel, который дерзко называет себя “как будто бы феминистским”, вышла под заголовком “Как один мужчина попытался выписать женщин из истории CRISPR, важнейшей биотехнологической инновации последних десятилетий”. В ней Джоанна Роткопф написала: “Вопрос о признании заслуг заставляет вспомнить об истории с Розалинд Франклин”[231].
Наступление на Лэндера, которое случилось, пока он путешествовал по Антарктике и не мог быстро отвечать на критику, представляло такой интерес, что о нем написали даже в ведущих газетах и журналах. Стивен Холл из Scientific American назвал его “самым любопытным за многие годы раздраем в науке” и спросил: “Почему такой проницательный стратег, как Лэндер, решил рискнуть нарваться на общественное порицание и написал столь искусно искаженный обзор?” Холл привел слова Черча, который сказал, что Лэндер “может навредить только одному человеку – самому себе”, а затем восторженно отметил: “Думали, ученые не умеют огрызаться?”[232]
Лэндер в ответ раскритиковал Даудну, которая, по его словам, не предоставила информацию, когда он прислал ей фрагменты статьи прямо перед публикацией. “Я получил данные о работе над CRISPR более чем от дюжины ученых со всего света, – написал Лэндер в электронном письме, адресованном Трейси Венс из The Scientist. – Доктор Даудна стала единственной, кто ответил отказом, и это досадно. Тем не менее я всецело уважаю ее решение не делиться своей точкой зрения”[233]. В последней завуалированной колкости – весь Лэндер.
Статья помогла провести линию фронта в войне CRISPR. Гарвардские почитатели Даудны во главе с Черчем и научным руководителем ее диссертации Джеком Шостаком пришли в ярость. “Его писанина ужасна, просто ужасна, – говорит Шостак. – Эрик хочет, чтобы зачинателями революции в сфере редактирования генома считали Фэна Чжана и его самого, а не Дженнифер. И потому он просто взял и обесценил ее вклад, словно бы и не скрывая своего враждебного отношения”[234].
Публикация Лэндера вызвала возмущение даже в его собственном институте. После того как несколько сотрудников спросили его о ней, он отправил им письмо, адресованное “дорогим бродцам”. В нем не было и намека на оправдания. “В эссе рассказывается о работе целой группы выдающихся ученых (многие из которых находятся на ранних этапах своего карьерного пути), их готовности идти на риск и их важных открытиях, – написал он. – Я очень горжусь этим эссе и тем, что оно говорит нам о науке”[235].
Через пару месяцев после публикации, когда возмущение еще не утихло, меня привлекли к работе в качестве незаинтересованной стороны. Лэндер попросил Кристин Хинан, которая тогда занимала должность вице-президента по коммуникациям в Гарварде, помочь ему уладить ситуацию. Я давно знал Эрика и был (и остаюсь) одним из его разочарованных почитателей. Хинан предложила мне провести дискуссию с его участием, собрав прессу и представителей научного сообщества в вашингтонской штаб-квартире Института Аспена, где я работал. Чтобы подавить конфликт, Лэндер должен был по настоянию Хинан сказать, что вовсе не пытался обесценить вклад Даудны в исследование CRISPR. Лэндер попытался последовать совету Хинан, но сделал это не слишком уверенно. “Я не хотел никого принижать”, – сказал он, а затем добавил, что считает Даудну “великолепным ученым”. Этим дело и ограничилось. Когда на него надавил Джоэл Ахенбах из Washington Post, Лэндер заявил, что в своей статье он придерживается фактов и не умаляет достижения Даудны. Я переглянулся с Хинан, и она лишь пожала плечами[236].
Эльдора Эллисон
Глава 31. Патенты
С тех самых пор, как Венецианская республика в 1474 году приняла статут, наделивший изобретателей “любого нового и оригинального устройства” эксклюзивным правом получать с него прибыль на протяжении десяти лет, люди ведут борьбу за патенты. Их существование закреплено в первой статье Конституции США: “Конгресс имеет право <…> поощрять развитие наук и полезных искусств, ограждая на определенный срок права собственности авторов и изобретателей на их произведения и открытия”. Через год после ратификации Конституции Конгресс принял закон, который санкционировал выдачу патентов на “любое полезное искусство, изделие, двигатель, машину, устройство или любое новшество, прежде неизвестное”.
Как впоследствии выяснили суды, очень сложно применять эти понятия даже к таким простым вещам, как дверная ручка. На процессе 1850 года, где Хочкинс выступал против Гринвуда, рассматривалась заявка на патент на производство дверных ручек из фарфора, а не из дерева, и Верховный суд США ввел категории “очевидного” и “неочевидного” при определении того, может ли изобретение считаться “прежде неизвестным”. Особенно сложно судить о патентах, связанных с биологическими процессами. Тем не менее биологические патенты имеют долгую историю. Так, в 1873 году французский биолог Луи Пастер получил первый известный патент на микроорганизм: он изобрел метод “освобождать дрожжи от органических возбудителей болезней”. В результате у нас появились пастеризованные молоко, сок и вино.
Современная биотехнологическая отрасль зародилась веком позже, когда стэнфордский юрист связался со Стэнли Коэном и Гербертом Бойером и убедил их запатентовать открытый ими метод синтезирования новых генов при помощи рекомбинантной ДНК. Многие ученые, включая Пола Берга, в свое время открывшего рекомбинантную ДНК, ужаснулись при мысли о патентовании биологического процесса, но роялти, которые потекли в карман изобретателям и университетам, где они работали, быстро повысили популярность биотехнологических патентов. Стэнфорд, например, за 25 лет заработал 225 миллионов долларов, выдавая биотехнологическим компаниям неэксклюзивные лицензии на патенты Коэна – Бойера.
Два значимых события произошли в 1980 году. Верховный суд США вынес решение в пользу специалиста по генной инженерии, который вывел штамм бактерий, способных поедать сырую нефть, что делало их полезными для ликвидации разливов нефти. Патентное бюро отклонило его заявку, поскольку сочло, что нельзя запатентовать живой организм. Однако Верховный суд пятью голосами против четырех принял написанное председателем Уорреном Бергером решение, что “живой, созданный человеком микроорганизм подлежит патентованию”, если является “продуктом человеческого ума”[237].
В тот же год конгресс принял закон Бая – Доула, благодаря которому университетам стало проще извлекать преимущество из патентов, даже если исследования финансировались государством. До тех пор университетам часто приходилось передавать права на свои изобретения федеральным агентствам, которые выступали их спонсорами. Некоторые ученые считают, что закон Бая – Доула лишает граждан возможности получать прибыль от изобретений, сделанных на деньги налогоплательщиков, и нарушает механизм работы университетов. “Ориентируясь на небольшое количество патентов, которые приносят огромные деньги, университеты построили гигантскую инфраструктуру, чтобы наживаться на своих исследователях”, – утверждает Майкл Эйзен, коллега Даудны из Беркли. Он полагает, что государство должно делать результаты работ, которые финансируются из казны, достоянием общественности. “Мы все оказались бы в выигрыше, если бы академическая наука вернулась к своим истокам – к фундаментальным исследованиям, ориентированным на открытия. CRISPR показывает, какой токсичный эффект оказывает превращение научных учреждений в жадных до денег торговцев интеллектуальной собственностью”[238].
Это любопытная точка зрения, но я полагаю, что в целом американской науке идет на пользу существующая комбинация государственного финансирования и коммерческих инициатив. Чтобы превратить открытие в фундаментальной науке в инструмент или препарат, порой требуются миллиарды долларов. Если не будет способа восполнить такие затраты, инвестиции в науку сократятся[239]. Прекрасным примером этого служат исследования CRISPR и разработка методов лечения на основе сделанных открытий.
Даудна мало что знала о патентах. Ее прошлые открытия не имели практического применения. Когда они с Шарпантье заканчивали работу над статьей, опубликованной в июне 2012 года, Даудна связалась со специалистом по интеллектуальной собственности из Беркли, и та устроила ей встречу с юристом.
Патенты на изобретения ученых, работающих в американских учебных заведениях, обычно выдаются учебным заведениям (в случае Даудны речь идет о Беркли), но изобретатели определяют, как будет осуществляться лицензирование, и получают часть роялти (в большинстве университетов их доля составляет около трети). Шарпантье в то время работала в Швеции, где патент выдается непосредственно на имя изобретателя. В результате заявка Даудны была подана от имени Беркли, Шарпантье и Венского университета, где работал Хылинский. Чуть позже семи часов вечера 25 мая 2012 года, заканчивая статью для