то мы не используем свои знания и не находим в себе смелости попробовать кому-нибудь помочь”, – настаивал он[317].
Строго говоря, Уотсон ломился в открытую дверь. Собравшиеся на конференции в UCLA в основном с энтузиазмом, и даже с неукротимым энтузиазмом, относились к редактированию генома. Когда кто-то предположил, что движение в этом направлении может привести к непредвиденным последствиям, Уотсон не дрогнул. “На мой взгляд, аргумент о том, что мы ступаем на скользкую дорожку, – просто дерьмо. Общество процветает, когда в нем царит оптимизм, а не пессимизм, и аргумент о скользкой дорожке напоминает слова измученного человека, который злится на себя самого”.
Принстонский биолог Ли Сильвер только что опубликовал книгу “Перестройка рая”, которая стала манифестом этой конференции. Он ввел термин “репрогенетика”, которым назвал использование технологий для определения того, какие гены унаследует ребенок. “В обществе, которое превыше всего ценит индивидуальную свободу, сложно найти законную причину для ограничения применения репрогенетики”, – написал он[318].
Работа Сильвера имела важное значение, поскольку представила проблему как вопрос индивидуальной свободы и права выбора в потребительском обществе, основанном на рыночной экономике. “Если демократические общества позволяют родителям покупать своим детям социально-культурные преимущества, то как же они могут запретить им покупать генетические преимущества? – вопрошал он. – Американцы ответили бы на любую попытку запрета вопросом: «Почему я не могу дать своему ребенку предпочтительные гены, которые другие дети получают от природы?»”[319]
Техноэнтузиазм Сильвера задал тон моменту, который участники конференции сочли историческим. “Впервые мы как вид получили способность к саморазвитию, – сказал Сильвер собравшимся. – Поймите, это невероятная идея”. И здесь за словом “невероятная” скрывался комплимент.
Как и ранее на Асиломарской конференции, одной из задач конференции в UCLA был поиск способа избежать введения государственного регулирования. “Главное нам сейчас не допустить вмешательства государства в какие-либо генетические решения”, – заявил Уотсон. Остальные с ним согласились. “В настоящее время не следует принимать никаких законов для регулирования терапии зародышевой линии ни в отдельных штатах, ни на федеральном уровне”, – написал в отчете организатор конференции Грегори Сток.
Позже Сток написал манифест “Перестройка человека. Наше неизбежное генетическое будущее”, в котором выступил за редактирование генома. “Ключевой аспект человеческой природы – наша способность управлять миром, – отметил он. – Отказаться от проведения отбора и модификации зародышевой линии, даже не изучив их возможности, – значит отринуть нашу природу и, возможно, нашу судьбу”. Он подчеркнул, что политикам не стоит вмешиваться в процесс. “Иногда политики ошибочно полагают, что у них есть право решать, будут ли реализованы технологии редактирования зародышевой линии, – написал он. – Но это не так”[320].
Американский энтузиазм в отношении генной инженерии заметно отличался от настроений в Европе, где законодательные органы и различные комиссии все чаще выступали против ее применения как в сельском хозяйстве, так и для изменения генома человека. Самое главное решение было принято на конференции, проведенной Советом Европы в испанском городе Овьедо в 1997 году. На ней была составлена Конвенция Овьедо, которая должна была юридически запретить применение биологических инноваций в тех случаях, когда под угрозой оказывается человеческое достоинство. Конвенция наложила запрет на генную инженерию человека за исключением ее использования “в превентивных, диагностических или терапевтических целях и только если при этом не стоит цель изменить генетический профиль потомков человека”. Иными словами, никакого редактирования зародышевой линии. Конвенцию Овьедо ратифицировали 29 европейских стран, но примечательно, что Великобритания и Германия от этого воздержались. Даже там, где конвенция не была ратифицирована, она повлияла на формирование консенсуса, и Европа по-прежнему выступает против генной инженерии[321].
Оптимизм американских исследователей в отношении генной инженерии поугас в сентябре 1999 года, когда в Филадельфии произошла трагедия с красивым, добрым и немного непослушным восемнадцатилетним школьником Джесси Гелсингером, который страдал от легкой формы заболевания печени, вызываемого простой генной мутацией. Из-за этого его печень плохо справлялась с выведением из организма аммиака, который образуется в качестве побочного продукта при распаде белков. Обычно люди с такой болезнью умирают в младенчестве, но поскольку у Гелсингера она проходила в легкой форме, он выжил, потребляя в пищу минимум белков и принимая по 32 таблетки в день.
Ученые из Пенсильванского университета испытывали метод генной терапии его болезни. Такие методы лечения не предполагают редактирование ДНК клеток в организме. Вместо этого гены без мутации создаются в лаборатории, а затем врачи помещают эти хорошие гены в вирус, который используется для их доставки на нужное место. В случае Гелсингера вирусы с хорошими генами ввели в артерию, идущую к печени.
Никто не ожидал, что терапия сразу поможет Гелсингеру, поскольку ее применяли в рамках клинического испытания, разработанного, чтобы узнать, как применять такой метод лечения для спасения младенцев. Однако у Гелсингера появилась надежда, что однажды он сможет есть хот-доги, а пока он ждет этого дня, врачи сумеют спасти нескольких малышей. “Что случится в худшем случае? – сказал он другу, прежде чем уехать в больницу в Филадельфию. – Я умру, но это ведь ради детей”[322].
В испытании принимали участие еще 17 человек, но только у Гелсингера вирус, переносящий терапевтический ген, вызвал сильный иммунный ответ, в результате чего у него поднялась температура, а затем отказали почки, легкие и остальные органы. Через четыре дня он умер. Разработка генной терапии остановилась. “Мы все прекрасно понимали, что произошло, – вспоминала Даудна. – После этого исследования генной терапии практически сошли на нет на целое десятилетие. Само понятие «генная терапия» стало своеобразной черной меткой. Никто не упоминал о ней в своих грантах. Никто не говорил: «Я разрабатываю генную терапию». Это звучало ужасно”[323].
На рубеже веков – после завершения проекта “Геном человека” и клонирования овечки Долли – дебаты о генной инженерии привели к формированию в США еще одной президентской комиссии, на этот раз созданной президентом Джорджем Бушем в 2003 году. Ее возглавлял биолог и социальный философ Леон Касс, который впервые озвучил свои опасения, связанные с биотехнологиями, тридцатью годами ранее.
Касс – самый влиятельный из американских биоконсерваторов, приверженцев традиционной этики, которые разбираются в биологии и призывают ограничить применение новых генетических технологий. Он родился в нерелигиозной семье еврейских иммигрантов и получил биологическое образование в Чикагском университете, где программа была основана на изучении “великих книг”, которые произвели на него огромное впечатление. Также в Чикаго он выучился на врача, а докторскую степень по биохимии получил в Гарварде. В 1965 году Касс и его жена Эми в составе группы сотрудников движения за гражданские права отправились в штат Миссисипи для регистрации чернокожих избирателей, и этот опыт укрепил его веру в традиционные ценности. “Я видел, что в Миссисипи люди живут в опасных и стесненных условиях и многие из них неграмотны, но они черпают силы в религии, своих больших семьях и общественных связях”, – вспоминал он[324].
Вернувшись в Чикагский университет в качестве профессора, он стал писать на множество тем: от научных статей по молекулярной биологии (“Антибактериальная активность 3-деканоил-N-ацетилцистеамина”) до книги о Танахе. Прочитав “О дивный новый мир” Хаксли, он заинтересовался тем, “как научный проект по подчинению природы может привести к дегуманизации, если мы не будем достаточно осторожны”. Он любил и естественные, и гуманитарные науки и потому занялся вопросами, которые поднимали такие репродуктивные технологии, как клонирование и экстракорпоральное оплодотворение. “Вскоре я переключился с занятий наукой на размышления о том, что наука значит для человечества, – написал он, – и озаботился тем, как сберечь человечество от возможной технологической деградации”.
Его первым предупреждением об опасностях биоинженерии стало письмо, опубликованное в журнале Science в 1971 году. В нем он выступил с критикой утверждения Бентли Гласа, что “каждый ребенок имеет неотъемлемое право на хорошую наследственность”. Касс заявил: “Чтобы реализовать такое «неотъемлемое право», необходимо превратить репродукцию человека в производственный процесс”. В следующем году он написал очерк, в котором пояснил свое недоверие к технологиям генной инженерии. “Дорога в «дивный новый мир» вымощена сантиментами – да, даже любовью и добротой, – отметил он. – Хватит ли нам ума повернуть назад?”[325]
В сформированную в 2001 году комиссию Касса вошли многие уважаемые мыслители консервативных и неоконсервативных взглядов, включая Роберта Джорджа, Мэри Энн Глендон, Чарльза Краутхаммера и Джеймса Уилсона. Двое видных философов стали особенно значимыми ее членами. Первым был гарвардский профессор Майкл Сэндел, который сегодня перехватил эстафету у Джона Ролза и занялся понятием справедливости. В то время он работал над очерком “Против совершенства: что не так с дизайнерскими детьми, бионическими спортсменами и генной инженерией”, который опубликовал в журнале