Так, почти все чемпионы в беге имеют так называемую аллель R гена ACTN3. Она производит белок, который формирует быстросокращающиеся мышечные волокна, а также способствует укреплению сил и более быстрому восстановлению после мышечных травм[431]. Вполне возможно, что однажды появится способ внедрять этот вариант гена ACTN3 в ДНК ваших детей. Будет ли это несправедливо? И разве не несправедливо, что некоторые дети получают его естественным путем? Почему одно несправедливее другого?
Рассуждая о справедливости применения редактирования генома для улучшения физических характеристик, стоит обратить внимание на рост. Синдром IMAGe (сочетающий в себе внутриматочное ограничение роста, метафизарную дисплазию, гипоплазию надпочечников и половые аномалии) существенно ограничивает рост и вызывается мутацией гена CDKN1C. Стоит ли разрешить редактировать этот дефект, чтобы дети вырастали до среднего роста? Большинство из нас сочтет, что да.
Теперь давайте представим родителей невысокого роста. Стоит ли позволить им редактировать геном своих детей, чтобы их рост стал средним? Если нет, то как эти два случая отличаются с точки зрения морали?
Допустим, в геном можно внедрить изменение, которое добавит ребенку 20 сантиметров роста. Приемлемо ли будет применить его к мальчику, рост которого в ином случае не превысил бы одного метра пятидесяти сантиметров, чтобы в результате его рост стал средним? А если применить его к мальчику, рост которого в ином случае был бы средним, чтобы сделать его двухметровым гигантом?
Рассматривая эти вопросы, можно провести различие между “лечением” и “совершенствованием” генома. Чтобы определить, как “функционирует средний организм”, то есть каковы типичные показатели для роста, зрения, слуха, мышечной координации и так далее, можно прибегнуть к статистическому анализу. Значительное отклонение от среднего в меньшую сторону в таком случае будет считаться нарушением[432]. Применяя этот стандарт, мы, возможно, одобрим лечение ребенка, рост которого иначе не превысил бы полутора метров, но отбросим мысль об улучшении характеристик ребенка, рост которого без вмешательства был бы средним.
Размышляя над вопросом о росте, мы можем провести и другое важное различие – различие между абсолютным и позиционным совершенствованием генома. В первую категорию попадают изменения, которые дают человеку преимущество, даже если их получают все. Представьте, что существовал бы способ улучшить вашу память или сопротивляемость вирусным инфекциям. Это пошло бы вам на пользу, даже если бы улучшения затронули всех. Строго говоря, как показывает пандемия коронавируса, это пошло бы вам на пользу, особенно если бы улучшения затронули и других людей.
Но преимущества более высокого роста относятся к позиционным. Назовем это проблемой стояния на цыпочках. Вы стоите в центре зала, где полно людей. Чтобы разглядеть, что происходит вдалеке, вы встаете на цыпочки. Работает! Но затем все вокруг тоже встают на цыпочки и становятся на пять сантиметров выше. Теперь никто в зале, включая вас, не видит происходящего лучше, чем люди в первом ряду.
Допустим, я среднего роста. Если бы мне добавили 20 сантиметров, я стал бы значительно выше большинства людей, что могло бы пойти мне на пользу. Но если бы все, как и я, стали на 20 сантиметров выше, я бы ничего не выиграл. Такое улучшение не принесло бы пользы ни мне, ни обществу в целом, особенно если учесть, как близко нынче ставят кресла в самолетах. Гарантированное преимущество в таком случае получили бы только плотники, которые увеличивают дверные проемы. Таким образом, улучшенный рост – это позиционное преимущество, а улучшенная сопротивляемость вирусам – абсолютное[433].
Впрочем, это не дает ответа на вопрос, стоит ли нам разрешать совершенствование генома. Однако, пока мы разрабатываем набор принципов для решения моральных дилемм, это различие указывает, на что стоит обращать особое внимание: нужно отдавать предпочтение усовершенствованиям, идущим на пользу всему обществу, а не дающим позиционное преимущество конкретному человеку.
Возможно, некоторые усовершенствования получат широкое общественное признание. Но что насчет сверхусовершенствований? Стоит ли нам даже задумываться о том, чтобы наделять людей характеристиками и способностями, которых никогда не было ни у одного человека? Гольфист Тайгер Вудс сделал лазерную операцию, чтобы острота его зрения стала выше единицы. Хотим ли мы, чтобы наши дети обладали суперзрением? А способностью видеть инфракрасное излучение или какой-нибудь новый цвет?
Не исключено, что настанет день, когда DARPA, исследовательское агентство Пентагона, захочет создать суперсолдат, способных видеть в темноте. Там могут придумать и другое усовершенствование, чтобы сделать клетки человека более устойчивыми к радиации на случай ядерного удара. И это не праздные слова. DARPA уже запустило соответствующий проект в партнерстве с лабораторией Даудны и рассчитывает выяснить, как создавать генетически усовершенствованных солдат.
Если разрешить сверхусовершенствования, это может привести к тому, что дети станут до странности напоминать айфоны: раз в несколько лет будет появляться их новая версия с улучшенными характеристиками и приложениями. Будут ли дети, взрослея, чувствовать, что устаревают? Что в их глазах нет классных тройных линз, которыми снабжены более новые версии детей? К счастью, такими вопросами мы задаемся из любопытства, а не желая получить серьезный ответ. Решать предстоит нашим внукам.
Проект “Геном человека” завершился двадцать лет назад, но нам по-прежнему непонятно, как именно генетический профиль влияет на психику человека. И все же рано или поздно мы, возможно, сумеем выделить гены, с которыми связана предрасположенность к шизофрении, биполярному расстройству, тяжелой депрессии и другим психическим болезням.
Тогда нам придется решать, позволять ли родителям удалять соответствующие гены из генома своих детей. А может, и вовсе поощрять такое редактирование? Представим, что мы вернулись в прошлое. Если бы можно было отредактировать некоторые генетические факторы, которые наделили сына Джеймса Уотсона, Руфуса, предрасположенностью к шизофрении, полезно ли было бы избавиться от них? Стоило ли бы нам позволить его родителям принять такое решение?
Уотсон дает ответ сразу. “Разумеется, мы должны прибегать к терапии зародышевой линии, чтобы избавляться от таких проблем, как шизофрения, с которыми природа ужасно напортачила”, – говорит он. В таком случае страданий станет меньше. Шизофрения, депрессия и биполярное расстройство бывают жестокими, часто даже смертельными. Никто не пожелал бы такого ни своему врагу, ни его семье.
Но даже если мы согласны, что стоит избавить человечество от шизофрении и подобных болезней, нам стоит задуматься, не придется ли платить за это всему обществу, а может, даже цивилизации. Винсент Ван Гог страдал либо от шизофрении, либо от биполярного расстройства. Шизофренией болел и математик Джон Нэш. (А еще Чарльз Мэнсон и Джон Хинкли.) В список людей с биполярным расстройством входят Эрнест Хемингуэй, Мэрайя Кэри, Фрэнсис Форд Коппола, Кэрри Фишер, Грэм Грин, Джулиан Хаксли (евгеник), Густав Малер, Лу Рид, Франц Шуберт, Сильвия Плат, Эдгар Аллан По, Джейн Поли и сотни других художников и творцов. Количество творческих людей, страдающих от большого депрессивного расстройства, исчисляется тысячами. Одна из первых исследователей шизофрении Нэнси Андреасен изучила тридцать успешных современных писателей и выяснила, что двадцать четыре из них хотя бы раз в жизни пережили серьезный приступ депрессии или расстройства настроения, в то время как у двенадцати из них было диагностировано биполярное расстройство[434].
В какой степени перепады настроения, фантазии, бред, компульсивные состояния, мания и глубокая депрессия помогают некоторым людям раскрыть свои творческие и художественные способности? Сложнее ли стать великим художником, не имея ни компульсивных, ни даже маниакальных черт? Вы стали бы лечить своего ребенка от шизофрении, если бы знали, что в ином случае он станет Винсентом Ван Гогом и произведет революцию в мире искусства? (Не забывайте: Ван Гог покончил жизнь самоубийством.)
На этом этапе наших размышлений необходимо задуматься о потенциальном конфликте между тем, чего хочет индивид, и тем, что полезно для цивилизации. Большинство страдающих от расстройств настроения людей, родителей и семей сочли бы, что таких болезней должно быть меньше. Они бы этого хотели. Но разве ситуация не изменится, если взглянуть на нее с точки зрения общества? Неужели, научившись лечить расстройства настроения с помощью лекарств, а затем и путем редактирования генома, мы получим больше счастья, но меньше Хемингуэев? Хотим ли мы жить в мире, где нет ни одного Ван Гога?
Вопрос об удалении из генома расстройств настроения приводит к еще более фундаментальному вопросу. В чем смысл жизни? В счастье? В довольстве? В отсутствии боли и грусти? Если так, то все просто. Жизнь без боли предлагали своим гражданам властители “Дивного нового мира”, снабжавшие массы сомой – препаратом, который обострял чувство радости и избавлял человека от дискомфорта, печали и гнева. Допустим, мы могли бы подключить свой мозг к механизму, который философ Роберт Нозик назвал “машиной личного опыта” и который позволяет нам поверить, что мы побеждаем в бейсбольных матчах, танцуем с кинозвездами и купаемся в прекрасных заливах[435]. В таком случае наша жизнь стала бы безмятежной. Но этого ли мы хотим?
Или же смысл хорошей жизни глубже? Может, суть в том, чтобы каждый человек добивался настоящего успеха, в полной мере реализуя свои таланты? Если так, то нам не обойтись без подлинного опыта, реальных достижений и честного труда, которые нельзя заменить искусственными переживаниями. Может, хорошая жизнь предполагает работу на благо общества и цивилизации? Вложила ли эволюция такие цели в саму природу человека? А ведь это, возможно, предполагает готовность идти на жертвы, боль, психологический дискомфорт и трудности, которых мы порой предпочли бы избежать