Через несколько дней FDA потребовало, чтобы он провел еще несколько испытаний и продемонстрировал, не выявляет ли случайно разработанный им тест вирусы БВРС (ближневосточного респираторного синдрома, MERS) и ТОРС (тяжелого острого респираторного синдрома, SARS), хотя они много лет не проявляли себя и образцов для тестирования у Гренингера не было. Он позвонил в CDC и спросил, может ли получить образец старого вируса ТОРС, но ему ответили отказом. “И тут я подумал: «Хм, возможно, FDA и CDC вообще не обсуждали это друг с другом», – сказал Гренингер репортеру Юлии Иоффе. – Я понял: «Ох, похоже, это надолго»”[496].
С подобными проблемами столкнулись и другие. В клинике Мэйо создали кризисную группу для решения вопросов, связанных с пандемией. Из пятнадцати вошедших в нее человек пять занимались только оформлением документов для FDA. К концу февраля тесты были разработаны в десятках больниц и университетских лабораторий, включая лаборатории Стэнфорда и Института Брода при MIT и Гарварде, но никто не смог получить от FDA разрешение на их использование.
В этот момент в дело вступил Энтони Фаучи, руководитель отдела инфекционных заболеваний в Национальных институтах здоровья, который стал национальной суперзвездой. 27 февраля он обратился к Брайану Харрисону, начальнику сформированного министром здравоохранения Азаром штаба, и подчеркнул, что FDA должна разрешить университетам, больницам и частным лабораториям начать применение собственных тестов до того, как будет получено разрешение на экстренное применение. Харрисон провел конференц-звонок с представителями компетентных организаций и поставил перед ними задачу до конца заседания разработать соответствующий план[497].
FDA наконец пошло на уступки в субботу, 29 февраля, и объявило, что позволит негосударственным лабораториям использовать собственные тесты, пока они ожидают разрешений на экстренное применение. В тот понедельник лаборатория Гренингера взяла анализы у тридцати пациентов. Через несколько недель она тестировала уже более 2500 человек в день.
Институт Брода под руководством Эрика Лэндера тоже вступил в бой. Дебора Ханг, одна из директоров институтской программы по изучению инфекционных болезней, также работала врачом в Женской больнице имени Бригама в Бостоне. Вечером 9 марта, когда количество подтвержденных случаев COVID-19 в штате достигло сорока одного, она поняла, какой серьезный удар нанесет этот вирус. Ханг позвонила своей коллеге Стейси Гэбриел, директору лаборатории секвенирования генома Института Брода, расположенной в нескольких кварталах от главного здания, на бывшем складе, где раньше хранились запасы пива и попкорна для бейсбольного стадиона Фенуэй-Парк. Может ли она переоборудовать лабораторию для проведения тестирования на коронавирус? Гэбриел сказала да, а затем позвонила Лэндеру, чтобы согласовать с ним решение. Лэндер, как всегда, был только рад применить науку в интересах общества и по праву гордился коллегами, которые имели такие же побуждения. “В том звонке не было необходимости, – говорит Лэндер. – Само собой, я согласился бы, но она бы осуществила задуманное в любом случае, как и следовало сделать”. Лаборатория заработала на полную мощность 24 марта и стала получать образцы из больниц, расположенных в окрестностях Бостона[498]. Поскольку администрация Трампа не смогла организовать массовое тестирование, университетские исследовательские лаборатории взяли на себя задачи, которые обычно выполняет государство.
Глава 50. Лаборатория в Беркли
Когда на совещании 13 марта Даудна и ее коллеги из Института инновационной геномики решили организовать собственную лабораторию для диагностики коронавируса, последовала дискуссия о том, какую технологию использовать. Остановиться на описанном ранее трудоемком, но надежном методе амплификации генетического материала из мазков с помощью полимеразной цепной реакции (ПЦР)? Или попробовать изобрести тест нового типа с использованием технологии CRISPR для непосредственного обнаружения РНК вируса?
Они решили, что пойдут обоими путями, но начнут с первого. “Нужно научиться ходить, прежде чем мы сможем бегать, – сказала Даудна в завершение дискуссии. – Пока будем применять существующую технологию, а затем разработаем новую”[499]. Имея собственную диагностическую лабораторию, IGI получал доступ к данным и взятым у пациентов образцам для проверки новых тестов.
После совещания институт опубликовал такой твит:
Институт инновационной геномики @igisci: Мы работаем не покладая рук, чтобы организовать в кампусе @UCBerkley лабораторию для проведения клинических анализов на #COVID19. Мы будем часто обновлять эту страницу, чтобы искать реагенты, оборудование и добровольцев.
Когда в последующие два дня на объявление откликнулось более 860 человек, прием добровольцев пришлось закрыть.
В команде, собранной Даудной, нашло отражение многообразие ее лаборатории и биотехнологической сферы вообще. Командование операцией она доверила Федору Урнову, настоящему волшебнику генной инженерии, который руководил в IGI разработкой доступных методов лечения серповидноклеточной анемии.
Урнов родился в 1968 году в центре Москвы и выучился английскому у своей матери, профессора Юлии Палиевской, и отца, Дмитрия Урнова, уважаемого литературного критика и шекспироведа, почитателя Уильяма Фолкнера и биографа Даниеля Дефо. Я поинтересовался у Федора, стало ли распространение коронавируса поводом к тому, чтобы он расспросил отца, который теперь живет неподалеку от него в Беркли, о романе Дефо “Дневник чумного года”, написанном в 1722 году. “Да, – ответил он. – Я попрошу его связаться в зуме со мной и моей дочерью, которая живет в Париже, и прочесть нам лекцию об этой книге”[500].
Как и Даудна, Урнов лет в тринадцать прочитал “Двойную спираль” Уотсона и решил стать биологом. “Нас с Дженнифер забавляет, что мы прочли «Двойную спираль» примерно в одном возрасте, – говорит он. – Несмотря на весьма существенные личностные недостатки, Уотсон написал превосходную историю, в которой представил поиск механизмов жизни как нечто чрезвычайно увлекательное”.
В восемнадцать лет свободолюбивого Урнова призвали в советскую армию и обрили наголо. “Я остался невредим”, – говорит он. После этого он уехал в США. “В августе 1990 года я приземлился в бостонском аэропорту Логан, поступив в Брауновский университет, а через год мама получила Фулбрайтовскую стипендию и стала приглашенным преподавателем в Вирджинском университете”. Вскоре он с головой ушел в учебу в Брауне и зарылся в пробирки. “Я понял, что в Россию уже не вернусь”.
Урнов принадлежит к тому типу ученых, которые успешно совмещают научную работу с коммерческой деятельностью. Шестнадцать лет он преподавал в Беркли и возглавлял команду исследователей в компании Sangamo Therapeutics, которая преобразует научные открытия в методики лечения. Русские корни и общение с отцом-литературоведом сделали его склонным к драматизму, но в нем живет и любовь к американской деловитости. Когда Даудна назначила его руководителем лаборатории, он разослал всем цитату из “Властелина колец” Толкина:
– Лишь бы теперь этого не случилось! – не сдержался Фродо.
– Мне тоже этого не хотелось бы, – согласился маг, – как не хотелось, уверяю тебя, всем, жившим под угрозой Мрака раньше. Только ведь их желания не спрашивали. Мы не выбираем времена. Мы можем только решать, как жить в те времена, которые выбрали нас[501].
Одним из двух его научных фельдмаршалов стала Дженнифер Хэмилтон, протеже Даудны, которая годом ранее целый день учила меня редактировать человеческий ген с помощью CRISPR. Она выросла в Сиэтле, изучала биохимию и генетику в Вашингтонском университете, а затем работала лаборантом, слушая подкаст “На этой неделе в вирусологии”. Она окончила аспирантуру в медицинском центре Маунт-Синай в Нью-Йорке, где преобразовывала вирусы и вирусоподобные частицы в механизмы для доставки медицинских инструментов, после чего устроилась на позицию постдока в лабораторию Даудны. В 2019 году на конференции в Колд-Спринг-Харбор Даудна с гордостью наблюдала, как Хэмилтон представляет свое исследование по применению вирусоподобных частиц для доставки в организм человека инструментов редактирования генома, созданных на базе CRISPR-Cas9.
Когда в начале марта разразился коронавирусный кризис, Хэмилтон сказала Даудне, что хочет принять участие в его разрешении, как и сотрудники ее альма-матер, Вашингтонского университета. Даудна назначила ее главой технической разработки. “Это было как призыв к оружию, – говорит Хэмилтон. – Я просто не могла не согласиться”. Она и не мечтала, что ее умение оптимизировать выявление РНК окажется столь востребованным навыком в разгар всемирного кризиса. Хэмилтон и ее коллеги-исследователи, имея возможность применить свои знания на пользу обществу, попробовали себя в командной проектной работе. “Я впервые вошла в команду ученых, где такое большое число людей, обладающих разными талантами, объединились в стремлении к общей цели”[502].
Вместе с Хэмилтон организацией диагностической лаборатории занимался Энрике Линь Шао, который родился и вырос в Коста-Рике, в семье тайваньских эмигрантов, бросивших все, чтобы начать жизнь с чистого листа на новом месте. Клонирование овечки Долли в 1996 году пробудило в нем интерес к генетике. Окончив школу, он получил стипендию в Мюнхенском техническом университете, где учился сворачивать ДНК в разные формы, чтобы создавать нанотехнологические биологические инструменты. Далее он отправился в Кембридж и исследовал там, какую роль сворачивание ДНК играет в функционировании клетки. После этого он поступил в аспирантуру Пенсильванского университета, где в ходе своей работы выяснил, каким образом некодирующие части нашего генома, ранее известные как “мусорная ДНК”, могут участвовать в развитии болезней. Иными словами, история успеха Энрике Линя Шао, как и история Фэна Чжана, была типичной для Соединенных Штатов тех времен, когда в страну стекалось множество талантов со всего мира.